Путешествуем вместе

Азиатский сюжет

И за борт её бросает,

В набежавшую волну...

Из песни

 

Самую ёмкую формулу отношений России и Азии выражает, пожалуй, та песня, строки которой вынесены в эпиграф. Живой интерес, доходящий до страстной любви, — и, в то же самое время, настороженность и недоверие, доходящие до откровенной вражды. Причём и любовь, и вражда выражаются с крайнею силой — эта стихийная сила и вышвырнула бедную персиянку за борт разинского челна.

В каком-то смысле вся русская история есть перепевание этой песенной темы на разные голоса и лады — есть воплощение странной, умом непости­жимой любви-вражды между Россией и Азией.

Сначала нахлынула Азия: почти тысячу лет назад Русь захлестнуло мон­гольской волной. И вот, начиная с победы на Куликовом поле, Россия упор­но отодвигала Азию вспять: и освоением Сибири, и покорением Средней Азии, и великими русскими путешествиями во внутреннюю Монголию, на Тянь-Шань и на Дальний Восток. Но окончательный реванш за нашествие Чингисхана для России наступил лишь в XX веке, когда барон Унгерн со сво­ими головорезами взял Ургу, столицу Монголии.

Но нельзя же сказать, что Россия и Азия лишь враждовали? Тюркская кровь и язык сотни лет подпитывали Россию: без этого ни русские женщины не стали бы первейшими красавицами в мире, ни русский язык не стал бы на­столько велик и могуч. Да что говорить — если даже сейчас именно Азия обу­страивает и приводит в порядок Россию. Взгляните: кто работает на русских стройках и подметает русские улицы?

Конечно, отношения России и Азии — тема столь же необозримая, как и сама Великая Степь. И мы только коснёмся её — для начала, хотя бы с ли­тературной её стороны.

Интересно, что почти у любого из больших русских писателей был свой азиатский сюжет. Ещё безымянный автор “Слова о полку Игореве” обозначил эту “восточную составляющую” русской литературы: князь Игорь с дружиной движется именно в сторону Азии, в “земли незнаемы”. Покорить-познать эти земли, оставив родину “за шеломянем”, становится важным — трагическим, но неизбежным — этапом самоопределения России. Пусть до собственно Азии Игорь и не дошёл; но кочевники-половцы, против которых он выступил в свой обречённый на неудачу поход, — дети именно Дикого Поля, которое вскоре накроет Русь тремя сотнями лет азиатского ига.

Прекрасную книгу об Азии оставил купец Афанасий Никитин. “Хожение за три моря” до сих пор интересно читать: о том, например, как “вера с верою не исть, не пиять, не женится”, или о том, как нарядны и дёшевы женщины в Индии.

После купца Афанасия Никитина Азия лет на четыреста выпадает из поля зрения русской литературы — пока в азиатскую сторону не обращается пуш­кинский взгляд. “Подражания Корану” так выражают поэзию главной книги ислама, что поражаешься: как мог русский поэт столь проникнуться духом Востока? Но Пушкин на то он и Пушкин! У него и Магомет заговорил вдруг по-русски:

 

Блаженны павшие в сраженье.

Теперь они вошли в Эдем,

И потонули в наслажденье,

Не омрачаемом ничем!

 

А “Бахчисарайский фонтан”? Пожалуй, в реальном гареме хана Гирея бы­ло меньше пленительной неги, чем в этих пушкинских строках:

 

Однообразен каждый день,

И медленно часов теченье.

В гареме жизнью правит лень,

Мелькает редко наслажденье.

Младые жены, как-нибудь

Желая сердце обмануть,

Меняют пышные уборы,

Заводят игры, разговоры,

Или при шуме вод живых,

Над их прозрачными струями

В прохладе яворов густых

 Гуляют легкими роями...

 

Есть у Пушкина и “азиатская” проза. Причём “Путешествие в Арзрум” — не просто литературный шедевр. Пушкин, решительно двигаясь в Азию, к ту­рецкому Арзруму, одним этим движением и его описанием как бы расширяет границы России и русского самосознания. Когда читаешь: “Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я всё ещё находился в России”, — то вдруг понимаешь: расширение русских границ, в каком-то метафизическом смысле, происходи­ло не столько от действия армии графа Паскевича, сколько от одного взгляда Пушкина, который даже и камни Туретчины мистически делал своими! Где был Пушкин — там была и Россия; всё, на что падал его ясный взгляд, уже становилось русским по духу.

И Лермонтов оставил нам азиатскую повесть. Печорин томится по насто­ящей любви, настоящей, не искажённой безверием, жизни — и думает, что в азиатской красавице Бэле и в своей страсти к ней он эту жизнь и любовь об­ретёт. Чем кончилась эта история, хорошо известно — примерно тем самым, чем и любовь Разина с персиянкой, — что позволяет считать повесть “Бэла” как бы ещё одним вариантом песни “Из-за острова на стрежень”.

Лев Толстой тоже нередко смотрел в азиатскую сторону. И “Казаки”, вещь сравнительно ранняя, и “Хаджи Мурат”, его поздний шедевр, рисуют нам не­простые отношения Азии и России, взаимную их любовь-ненависть, которая разгорается тем сильнее и ярче, чем ближе подходят друг к другу два этих ми­ра. И дело не сводится только к литературе: известно, что свой последний ис­ход Толстой направлял на Кавказ, в гребенские станицы — туда, где он ещё в юности впервые взглянул в лицо Азии.

И ХХ век не забывал об азиатском сюжете. Вот повесть Андрея Платоно­ва “Джан”: могучее изображение одиночества и нищеты человека в пустыне — и призыв одиночество это преодолеть. Назар Чагатаев, герой этой повести — одновременно и Моисей, ведущий свой народ джан через пустыню, и Проме­тей, чью плоть рвут орлы, возмущённые дерзостью человека.

Вообще, эта тема — Азия в русской литературе — очень обширна. Тут и ев­разиец Леонтьев, влюблённый в Константинополь-Стамбул, и Есенин с его “Персидскими мотивами”, и даже Набоков, который смолоду планировал экс­педицию в Центральную Азию, но смог совершить её лишь на страницах ро­мана: едва ли не лучшее в “Даре” — воображаемое путешествие Годунова- Чердынцева по отрогам и перевалам Тянь-Шаня.

А “азиатский рейд” Чехова, его “Остров Сахалин” — и гордость писателя тем, что в его “беллетристическом гардеробе будет отныне висеть и сей гру­бый арестантский халат”?

А Бунин, чья тяга к руинам Востока заставляла его вновь и вновь подни­маться на корабельную палубу и затем жадно, с какой-то надрывною скор­бью, оглядывать те азиатские камни, по которым скользила тень птицы Ху-май?

Не претендуя на сколько-нибудь обстоятельный, полный разбор азиат­ских сюжетов российской словесности, не могу не вспомнить о той замеча­тельной прозе, какую оставили нам русские путешественники. Мы так изба­лованы богатством и разнообразием русской литературы, что почти позабы­ли о сочинениях наших “землепроходцев”: Пржевальского, Арсеньева, Грума- Гржимайло. А ведь их книги воистину удивительны именно как литературные произведения! И если Владимир Арсеньев и его друг Дерсу Узала ещё более или менее знакомы читающей публике, то другим писателям-путешественни- кам литературной известности почти не досталось.

Как жаль! Как жаль, что прямая и точная проза русских географов совре­менной России почти неизвестна! Печально, что мы утратили ту отважную ра­дость существования, то доверие к миру и счастье его познавать, которые уводили Пржевальского и Арсеньева, Грума-Гржимайло и Семёнова-Тянь-Шанского из уюта российских усадеб в пустыни, теснины и пропасти Азии...

 

Из очерка «Прикосновение к Азии». Автор - Андрей Убогий

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

 

← Вернуться к списку