Путешествуем вместе

Братья и сёстры

- Откуда, брат?

- Из Москвы.

- А в Москве из какого города?

Обычный разговор в Узбекистане

 

Не знаю, осталось ли где-нибудь в мире такое душевное, тёплое обраще­ние друг к другу, какое бытует в Узбекистане? Там обращаются к незнакомому “брат”, к незнакомке — “сестра”, и уже за одно это можно полюбить народ, на­поминающий нам, кто мы, люди, есть, несмотря на различия рас и религий. Да, мы братья и сёстры, мы дети Отца, и мы все образуем единую, хоть и жи­вущую в нескончаемых спорах и ссорах, семью.

Правда, первым приветствием и обращением, что услышал я в Азии, бы­ло: “Товарищи!” Только-только светало, за вагонным окном бесконечно тяну­лись печальные степи казахов, из тамбура веяло стужей, в вагоне все ещё спали, но бодрый толстяк в тюбетейке уже катил по проходу тележку и голо­сил: “Товарищи! Кому— беляши, пиво, водка?!” Спросонья всем, видно, ка­залось, что это мираж: кто в здравом уме будет в половине седьмого утра торговать беляшами и водкой? Но настроение утренний этот разносчик оста­вил хорошее, бодрое; тем более что обращенья “товарищи” я не слышал уже лет двадцать пять — и словно сразу на этот же срок помолодел.

В Узбекистане никак не привыкну, что мне все здесь рады: не только так­систы или повара в чайханах, для которых я — вероятный источник дохода, но и просто прохожие люди. Обратишься к любому, о чём-нибудь спросишь, и тебе не просто ответят, но и отведут, куда тебе нужно, и пригласят в дом на чай, и вообще постараются, чтобы тебе стало лучше, чем было доселе. Вот этот живой, непосредственный импульс помочь настолько для нас непривычен, что я как-то раз оплошал. Я предложил деньги Равилю — тому, кто, закрыв свою чайхану и переодевшись, повёл меня на местный базар, чтобы лично пе­редать в руки самых честных менял, сам убедился, что доллары мне поменя­ли по верному курсу, и потратил на все эти хлопоты около часа. Но когда я спросил, не должен ли я что-нибудь за его услуги, Равиль возмутился:

—             Да ты что, брат? У нас помощь не продают...

Если бы не всеобщее это радушие и гостеприимство, разве б я оказался на узбекской свадьбе? Пригласили меня неожиданно. Ехали по серпантину горного перевала, таксист гнал, как бешеный, и я не выдержал:

—             Брат, куда гонишь? К Аллаху торопишься?

—             Зачем к Аллаху? — удивился водитель. — Я на свадьбу спешу!

—             А-а... — понимающе кивнул я. — И много гостей бывает на ваших свадьбах?

—             Поедем — посмотришь! — захохотал Кахор (так звали таксиста), обго­няя на повороте тележку с невозмутимо шагающим осликом так, что зеркалом чуть не оторвал тому ухо. Я, признаться, не принял всерьёз этого приглаше­ния, но когда, расплатившись, уже в Самарканде выходил из машины, Кахор придержал меня:

—             Ты куда, брат? Мы же едем на свадьбу!

Оказалось, его самого пригласил одноклассник Шариф, а того — одно­курсник по ташкентскому институту, который в тот день как раз женил сына. При такой широте приглашающих жестов неудивительно, что на узбекскую свадьбу собирается, в среднем, до тысячи гостей, а на хорошую свадьбу — и до двух тысяч.

Само торжество проходило в какой-то промзоне, в огромном ангаре. Дей­ствительно, какой ресторан вместит разом тысячу посетителей? Этот ангар весь гудел, шевелился, кричал, танцевал. Интересно, что женщин почти не было, если не считать танцовщиц в серебрящихся платьях, извивавшихся между сто­лами, да невесты, сидевшей рядом с женихом на возвышении, напоминающем сцену. Было шумно и душно, оркестр жарил узбекскую затейливо-однообраз­ную музыку, гости то выскакивали на середину зала и пускались в пляс, то воз­вращались к столам, чтоб подкрепить себя пловом, шурпой, колбасой и лепёш­ками. Еды было много, выпивки — тоже: водка “Русский лес” лилась рекой.

Ощущение всенародного праздника было всеобщим и неподдельным. На­род ликовал оттого, что, коль скоро играется свадьба, он, народ, продолжает­ся! Живым и естественным здесь было чувство, что свадьба — это не столько праздник двоих, сколько именно торжество всего рода и даже народа. И неда­ром, когда молодая родит мужу сына, будет сыграна ещё одна свадьба, и про­должится общее ликование по поводу неиссякающей жизненной силы узбеков.

Вообще, культ семьи — едва ли не главное в Азии. Легко можно представить себе азиата, более чем прохладно относящегося к своему президенту и даже к Аллаху, но человека, не ставящего интересов семьи выше всех прочих ценно­стей в мире, в Азии, кажется, не существует. Поэтому там почти нет разводов, нет брошенных детей и забытых стариков — потому что нельзя в жертву лично­му, эгоистическому интересу приносить жизнь близких людей. И вообще лич­ность, по азиатским понятиям, не может быть важнее семьи и, тем более, рода. Это существенное различие между Востоком и Западом — миром, где главным является род и семья, и миром, где главной является всё-таки личность. Но чтоб не впадать в однобокое умиление нравами и традициями Узбекистана, вспомню один эпизод той самой свадьбы, на которой я так неожиданно оказался.

Свадьба гудела, плясала и пела, но “Русский лес” своё дело делал, и пьяных становилось всё больше. Многих из тех, кто уже не стоял на ногах, заботливо уво­дили под руки сыновья и племянники; но один ослабевший от выпитого мужичок лет сорока, шатаясь и улыбаясь бессмысленной добродушной улыбкой, неприка­янно слонялся между гостями. Он никому ничего плохого не делал, ни малейшей агрессии не проявлял — было видно, что человек он добрый, но просто не знаю­щий меры в питье. Вдруг к нему подошёл осанистый, важный узбек: и живот, и двойной подбородок выдавали в нём начальника средней руки. Он что-то рез­ко сказал захмелевшему, еле стоящему на ногах мужичонке и вдруг, ни с того ни с сего, стал жестоко его избивать! Он бил резко, с ухваткой боксера или быв­шего уголовника, — а возможно, и того, и другого, — и когда мужичонка, как куль, рухнул на пол, мордастый, налившийся кровью его истязатель ещё несколько раз пнул его ногой в пах. Я не верил глазам: как такое возможно, да ещё на виду со­тен людей?! Но моего изумления, похоже, никто здесь не разделял. Все как-то вскользь пробегали глазами мерзкую эту картину — пьяный, скуля, копошился в пыли, а мордастый мужик вытирал платком руки и жирный, вспотевший заты­лок — и продолжали галдеть о своём, пить “Русский лес” и зачёрпывать ложками плов. Лишь Кахор, заметив моё изумление, пояснил:

— Не обращай внимания, брат. Это дядя учит племянника: нехорошо на­пиваться на людях...

О том, хорошо ли избивать человека ни за что, ни про что, да ещё у всех на виду, я, понятно, не спрашивал: Восток — дело тонкое...

Но всего поразительней было то, что избитый племянник сам был, похоже, не против того, чтоб его так жестоко учили: по окровавленному лицу блуждала хмельная улыбка. Ну, как же: ведь род не бросил его, не забыл, не оставил слоняться хмельным, неприкаянным и одиноким; нет, жестоким дядиным ку­лаком род как бы вернул загулявшего пьяницу в строй, вбил его в свои ряды и приказал: “Будешь с нами! Ты нужен нам, мы тебе; а пока мы друг другу нужны — у нас есть право тебя и учить, и наказывать...”

Культ семьи в Азии расширяется до почитания и уважения не только род­ных, но соседей, друзей, даже просто знакомых. Человек, которого знаешь, сразу решительно выделяется из числа всех прочих людей, становится как бы частью твоей собственной жизни. Так, махалля — квартал азиатского города — становится как бы большой семьёй, все члены которой не только знают друг друга, но принимают участие в жизни соседей, помогают, чем могут, и никог­да не оставят без внимания и без заботы того, кто нуждается в помощи. Кто сомневается в доброте и радушии городской азиатской общины, пусть вспом­нит то, как Ташкент в годы последней великой войны приютил миллионы бе­женцев из России, как он выкормил их, обогрел, вспомнит то, как узбекский народ поддержал русских братьев и русских сестёр в самое страшное время.

Вообще, люди Азии кажутся много добрее, отзывчивей, чем люди Цент­ральной России: сравнивать нас с азиатами больно и грустно. Утешает лишь то, что узбеки по-прежнему любят нас и уважают, чтят русских как старших и умных, как образованных, щедрых и справедливых, то есть видят в нас то, что мы сами, похоже, уже неспособны увидеть в себе.

Конечно, всему есть причины и объяснения. Несомненно, одной из причин, по которой простые люди в Азии так радушны и гостеприимны, так открыты к общению и готовы помочь, является пресс диктатур и традиций, гнёт жёстких норм шариата, привычка склоняться пред сильным и чтить представителей вла­сти, уверенность в том, что человек — не хозяин, а только игрушка судьбы, и что всё давно предрешено, в том числе и тот тяжкий груз подавляющих личность ус­ловий, которые как бы отсекают от человека его социальную “вертикаль”, но за­то “расширяют” его по “горизонтали”. Там, где человек ощущает собственную никчёмность, где он обречён прожить жизнь в тех же самых условиях, в которых родился, и где он заранее с этим согласен, там силы души и энергия жизни об­ращаются на то, что тебя окружает: на семью и соседей, на дом, на твою ма- халлю, где жили твои дед и отец и будут жить твои дети и внуки.

Мой знакомый Закир, известный бухарский кузнец-оружейник, больше го­да прожил в Америке: он продавал там — и, кстати, довольно успешно — свои клинки. Так вот, он говорил: “Нет, брат Андрей, я б в Америке никогда не ос­тался. Там же никакой личной жизни: только работа, карьера и деньги. В вос­кресенье выспался, и опять: работа — карьера — деньги. А жить-то когда?”

В Узбекистане всё наоборот: нет ни работы, ни денег, ни возможности делать карьеру, и остаётся одна только частная жизнь. Можно сказать так: если классическая американская модель жизни оставляет человеку одну со­циальную “вертикаль”, то есть предлагает ему, забывая себя самого, беско­нечно карабкаться по социально-финансовой лестнице, то на Востоке такая “вертикаль” почти уничтожена, и человеку остается лишь расширяться “по горизонтали” — вести скромную частную жизнь, существовать “здесь и те­перь”, сознавая, что жизни иной у него уж не будет...

...Вот так ездишь-ездишь по белому свету, наблюдаешь жизнь разных людей и народов, и всё прочнее убеждение в том, что плохих народов не су­ществует. Народы суть Божьи мысли — и как же они могут быть плохи? Другое дело, что в каждом народе есть нехорошие люди, но они неизбежны, как и сам человеческий грех.

Эту мысль можно развить. Как не существует плохих народов, так же точ­но нет и плохих людей. Как может быть плох человек, Божий сын, созданный по Его образу и подобию? Есть лишь отдельные плохие поступки (то есть гре­хи) хорошего, по изначальному замыслу, человека. Согласитесь: если бы мы уяснили себе эту мысль не одним лишь умом, но всем сердцем, насколько бы стала теплее, душевнее наша холодная жизнь...

 

Из очерка «Прикосновение к Азии». Автор - Андрей Убогий

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

← Вернуться к списку