Путешествуем вместе

Вначале был калам

Достоинство письма возводит человека... до степени Ангела, а дьявола — до степени человека.

О. Хайам. “Наврузнаме”

Калам — тростниковое или бамбуковое писчее перо.

 

В Самарканде, в одной из ниш медресе Улугбека что-то усердно писал каллиграф — сухощавый таджик в тюбетейке, очках, с аккуратной бородкой и с пальцами, перепачканными тушью. Он, казалось, всецело был погружён в своё кропотливое дело — плетение вязи словесных узоров большим трост­никовым каламом, с которого на бумагу стекала волна синей туши, то широ­кая, то исчезающе-тонкая, — но когда моя тень упала на стол каллиграфа, он поднял голову, посмотрел на меня и спросил:

—             Хотите знать истину?

—             Хорошо бы... — пробормотал я, немного опешив.

—             Вначале Аллах создал калам, — твёрдо сказал каллиграф. — И только потом сотворил остальной мир.

И, склонившись, мастер пера продолжил плести изощрённую вязь араб­ских, красиво синеющих, букв.

Слова каллиграфа открыли мне глаза на многое из того, что увидел я в Азии. Я осознал и почувствовал: всё, над чем трудятся руки ткачей, ювели­ров, строителей и кузнецов, художников и каллиграфов, даже пекарей, на каждой тандырной лепёшке выбивающих особый рисунок печатей, даже дехкан, что ткут на полях и в садах разноцветные ковры из посадок и всхо­дов, — что всё это, взятое вместе, есть писание книги Творца, которую Он нам диктует и переписывать строки которой есть высшая радость из тех, что да­рованы людям.

Мне посчастливилось видеть и самый древний Коран: рукописную книгу громадных размеров, на оленью кожу которой, по приказанию шаха Османа, в седьмом веке были впервые записаны проповеди Пророка. Эту книгу спус­тя семь веков добыл Тамерлан, и теперь она — едва ли не главное достояние Узбекистана.

Лежит этот Коран под стеклом в центре гулкого зала, на пьедестале из чёрного мрамора, и такого же чёрного цвета те крупные буквы, из которых со­ставлены главные для мусульман всего мира слова. Но поражают не столько размеры и древность Корана Османа, сколько сам дух поклонения слову, ца­рящий в музее: посетители ходят, разувшись, говорят шёпотом, а попытка сфотографировать древний Коран кажется столь же кощунственной, как по­пытка сфотографировать самого Аллаха. Здесь, в музее Корана сохраняется то ощущение книги и слова как высшей святыни, которое Запад стремитель­но и безвозвратно теряет. Запад, увы, деградирует к примитивно-наглядным картинкам и клипам, значкам, пиктограммам, то есть, по сути, к наскальным рисункам — стремительно возвращается в мир дописьменный, варварский и первобытный.

Тут очень кстати пришлось одно воспоминание, которым я не могу не по­делиться. Как-то в ожидании поезда я коротал ночь на тульском вокзале. Мо­им соседом и собеседником по привокзальной скамье оказался недавно “от­кинувшийся”, то есть вышедший из заключения мужичок лет пятидесяти: он получил четырнадцать лет за то, что зарезал любовника своей жены. Тщедуш­но-невзрачный с виду, он оказался прекрасным рассказчиком: почти всё, что я знаю о нравах тюрьмы, я узнал из ночной беседы с ним. И вот, помню, уже на исходе той ночи — небо над крышами товарняков розовело, флюгарки стрелок выступили из темноты, а рельсы покрылись испариной крупной ро­сы — я спросил собеседника:

—             Слушай, а что в зоне самое главное для того, чтобы выжить?

Мужик задумался. Я решил подсказать:

—             Может — сила, умение драться?

—             Не-ет... — засмеялся мой собеседник. — Всё равно же, каким ты ни будь бугаём, спать когда-нибудь ляжешь...

Он снова задумался: видно, ему хотелось дать мне правдивый и точный ответ. Наконец, он твёрдо сказал:

—             Главное — правильно говорить.

Бездна смыслов стояла за этой краткой формулой тюремного выживания. Говорить правильно — значит, говорить правдиво и точно, по делу, без пус­той болтовни, говорить, отвечая за то, что сказал, выражая словами ещё и то многое, что не может быть сказано прямо. И тогда правильно произнесённое слово становится тем, что спасает в условиях самых критических, страшных — там, где ни сила, ни деньги, ни власть не защитят человека.

Похоже, что и моего собеседника все четырнадцать лет хранил “ангел слова”, то есть способность к живой, увлекательной, точной и образной ре­чи. Но ведь этот же ангел оберегал ещё и легендарную Шехерезаду: тысячу и одну ночь он вёл её по лезвию ножа, в одном шаге от смерти, храня жизнь наложнице царя Шахрияра. Вот уж воистину: для Шехерезады речь стала си­нонимом жизни, а слово — вратами спасения. Как поразительно это сплете­ние жизни и вымысла, тульского зека — и героини восточных легенд, совре­менной России — и древней Азии...

Но заметна и разница между отношением к слову на Западе и на Восто­ке. Если упростить эту мысль, то можно сказать: для современного Запада слово есть, главным образом, средство для достижения неких — обычно весь­ма прагматических — целей. И сильнейший аргумент в пользу этого — обилие глагольных форм в главном языке западной цивилизации, английском: вряд ли какой ещё язык мира включает в себя двенадцать временных форм глаголов. То есть английский — это язык действия, язык достижения цели. В нём слово является средством, которое, чем энергичней, короче и проще, тем лучше.

На Востоке отношение к слову иное. Для араба иль перса слово никак не слуга и не средство, но само по себе есть конечная цель. Где западный взгляд увидит многословную витиеватость, избыточно-сложный орнамент вет­вящихся фраз и нагромождения лишних эпитетов, человек восточной культу­ры воспримет всё естественно, как дыхание, ибо словесный узор есть не средство, а цель речи, он существует сам для себя и сам по себе; и читатель, и слушатель ждут от него одного — красоты. Поэтому, кстати, касыды Восто­ка так напоминают газели, и наоборот, ибо главное в них — не предмет вос­хваления, то есть не очи возлюбленной или мудрость властителя, а восхвале­ние само по себе — тот узор, что сплетён из затейливых слов, та изощрённая пестрота арабесок, что делает рукопись книги похожей на яркий, клубящийся вязью орнаментов восточный ковёр.

Порой кажется: все на Востоке только и заняты тем, что без устали вы­шивают ковры. И каллиграф, что древним почерком куфи выводит строку за строкой, тянет фразы Корана, как нити на прялке, — разве это не ткач, под диктовку Пророка плетущий узор бытия? Или, скажем, чеканщик, чей мо­лоток мелодично звенит на закате бухарского знойного дня — той порою, как пыль оседает на стены, айваны и улицы старого города, — разве он не выши­вальщик по меди, под руками которого кувшин покрывается вязью узоров, превращаясь из простой ёмкости для воды или масла в нечто прекрасное, в то, чему место в музее?

А зодчий, что возводил, например, мавзолей Самани — как он мог, имея в руках только грубый сырцовый кирпич, сплести из него столь затейливо­разнообразный узор, что стена мавзолея кажется именно вытканной?

Я уж не буду подробно расписывать то, что само просится на бумагу: сравненье с работой ткача работы тех зодчих, которые на воротах и стенах медресе, мавзолеев, мечетей Востока соткали ковры неземной красоты. Фа­сады, к примеру, Шахи-Зинды, мавзолеев на древнем кладбище Самаркан­да, вызывают не просто восторг, но состояние оглушённости тем, что ты ви­дишь. Этой вот бирюзы, изумрудов и ультрамарина, сплетённых в сложней­ший, клубящийся, сам себя заколдовавший узор, словно вот-вот не выдер­жат взгляд и рассудок. Того, на что ты сейчас с таким ошеломлением смот­ришь, кажется, просто-напросто не может существовать; но оно существует, поражая тебя очевидностью невероятного. По замыслу тех, кто выкладывал эти узоры из глазурованной плитки, сама смерть должна была отступить пе­ред натиском красоты. И действительно, здесь о смерти думаешь меньше всего: она представляется не таким уж и важным событием в свете того, что открылось твоим глазам...

Даже простые дехкане, которые трудятся на полях и в садах, и те порой кажутся каллиграфами или ткачами, которые то ли усердно сплетают узоры ковров из зелёных посадок и всходов, то ли выводят на разлинованных гряд­ками полях слова древней рукописи — те слова, что нам, людям, порою не­внятны, но зато хорошо различимы Аллаху, во славу которого и совершается всё, что происходит под солнцем и под луной.

И если весь мир представлять как бы некою книгой, чьи страницы начер­таны были предвечным каламом Творца, то каким же осмысленным, радост­ным станет любое из дел человека, когда он стремится или прочитать эту кни­гу, или украсить её, или хотя бы переписать её строки — на бумаге, ковре или камне...

 

Из очерка «Прикосновение к Азии». Автор - Андрей Убогий

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

 

← Вернуться к списку