Путешествуем вместе

Прозрачные города

Ad clares Asiae volumes urbes...

Katull

К прозрачным Азии стремимся городам…

Катулл

 

Слова эпиграфа всегда мне казались загадочны: почему Катулл, житель Вечного города, назвал азиатские города “прозрачными”? Наоборот, они по­давляют теснотой пыльных улиц и переулков, чадом мангалов или тандыров, истошными воплями смуглых детей, которые целыми гроздьями чёрных го­лов выглядывают из дверей глинобитных жилищ. На первый взгляд, город Азии кажется плотен и тесен, запутан и бестолков, мучительно-однообразен по цвету — саманные стены ничем не хотят отличаться от окружающих город песков — и, если бродить по нему час, другой, третий, то мерещится: ты по­пал в западню, из которой один выход — в небо. Не с этим ли связано то, что все главные мировые религии — родом из этих пустынь, из тесных, кри­вых лабиринтов дувалов? Иудаизм, христианство, ислам — не забудем и зо­роастризм! — все родом из Азии, родом из пыли и зноя, и из той тесноты азиатского города, в которой, как кажется, вовсе нет места душе человека. Необходимость преодолеть этот морок и бред обступившего со всех сторон плотно-материального мира, подняться над ним, превозмочь тесноту бы­тия — вот, возможно, одна из причин, порождающих тягу людей к трансцен­дентному, к миру, который невидим.

Так где же “прозрачность”, о которой пишет Катулл? Разгадка, как это ча­сто бывает, лежит на ладони: стоит лишь поменять угол зрения, чтобы всё, чем томит и теснит азиатский запутанный город, обрело бы иное значение. На второй день блужданья по пыльным улицам Бухары я вдруг догадался: да это же просто огромный бивак на большом караванном пути! И он здесь поставлен на время, пока отдохнут ишаки и напьются верблюды, пока кара­ванщики разных стран обменяются новостями, а торговцы — товарами, пока отощавшие на переходе погонщики наедятся досыта плова, а цирюльники вы­бреют наголо обросшие на пути из Китая и Индии головы правоверных.

Увиденный именно так, город сразу становится и прозрачным, и призрач­ным. Всё в нем обретает первоначальный смысл. Что первым делом требует­ся каравану, прошедшему пекло пустыни? Понятное дело, вода. Поэтому в центре любого из городов, нанизанных, словно бусины, на ветви Великого шёлкового пути, был водоём или “хауз”, но до сегодняшних дней такой пруд сохранился лишь в Бухаре. А поскольку верблюд пьёт очень много — до пят­надцати вёдер за один водопой, — ив большом караване верблюдов могло быть до нескольких сотен, то ясно, насколько вместителен должен быть “ха­уз”. Правда, сейчас вода Ляби-Хауза, центра сегодняшней Бухары, исполь­зуется лишь для того, чтобы поливать плиты меж столиками кафе, облепив­ших пруд с двух сторон, да для фонтанов с цветной подсветкой, которые так украшают и так освежают вечерние трапезы в этих кафе. Пока пьют верблю­ды, — а они это делают основательно, долго, “в запас”, — что делать купцам и погонщикам, которые привели караван в Бухару? Конечно, идти в баню — смыть пыль и пот путешествия. Там же, при бане, их ждут цирюльники и мас­сажисты, чай и сладости — ждёт долгожданный, заслуженный отдых.

Сходим-ка в баню и мы. Здесь всё то же самое, что было и в XV веке, кроме электрического освещения. Даже печь, от которой нагревшийся воздух по трубам расходится в помещения бани, — натуральная печка, которую то­пят дровами.

Горячими лавками после раскаленных песков пустыни здесь никого осо­бенно не удивишь, а вот изобилие горячей воды, действительно, кажется чу­дом. А уж если вода подаётся не в шайках, как в классической бане Востока, а свободно льётся из душа... Обычно я посещал бухарскую городскую баню, что у Зелёного базара, и не забуду выражения счастья на лицах стариков-ак- сакалов, стоявших под душем. Вода поливала их лысины, белые по сравне­нию со смугло-копчёными лицами, — видно, тюбетейку старики не снимали всю жизнь! — а беззубые рты расплывались в блаженных улыбках. Может, им грезилось, что они уже в мусульманском раю? Спросишь, бывало: “Якши?” — и старик закивает: “Якши, якши!”

Помывшись, побрившись и выпивши чаю, идём на базар. Ведь это и есть настоящая цель каравана, который пришёл, наконец, в Бухару. Продать шёлк, пряности, чай, купить ружья и чугунные казаны, сделанные урусами на железных заводах Урала, — ради этого и существовал тот Великий шёлковый путь, который связывал Азию и Европу.

На восточных базарах всегда вспоминаю забавную поговорку, записан­ную в XIX веке одним из путешественников-европейцев. “На мой вопрос: “Да­леко ли до Бухары?” — обыкновенно мне отвечали: “Купец приезжает на седь­мой день, а вор — на третий...”

Нам спешить некуда — мы ничего не украли! — поэтому можно, не торо­пясь, побродить по торговым рядам. Конечно, бухарские рынки сегодня — сов­сем не то, что когда-то: под знаменитыми торговыми куполами теперь продают, в основном, сувениры. Чтобы почувствовать атмосферу настоящего азиатско­го рынка, лучше свернуть с туристических троп. Скажем, базар Гиждувана, знаменитый своими вкуснейшими шашлыками и жареной рыбой, — вот это уже настоящий восточный базар, сего толчеёй, гвалтом, неразберихой, с удушли­вым чадом мангалов, выкриками менял, с пестротой женских платьев, муж­ских тюбетеек, — словом, со всем тем, что так гипнотически втягивает в себя и заставляет бездумно, бесцельно кружиться в его разноцветных и шумных во­доворотах. Насколько всегда мне противны мертвенные ряды супермаркетов, настолько же я всегда рад побродить по рядам настоящего, полного жизни ба­зара. Даже то, что, казалось бы, должно отвращать и отталкивать, — всю эту неразбериху и толчею, пыль и чад, гомон и крики, — воспринимаешь, как сим­фонию жизни, видеть и слышать которую ты готов бесконечно.

Правда, сами товары — горы продуктов, одежды и утвари — интересуют меня только как объект фотосъёмки. То поймаешь в видоискатель пирамиду сияющих казанов, то восхитишься коврами иль платьями, то будешь, меняя ракурсы, снимать разноцветные барханы пряностей, сожалея, что твой “циф- ровик” не сумеет передать их аромат, то тебя остановит дымящий тандыр на колесах — полевая кухня Востока — или чарджуйские дыни, висящие над при­лавком, как дирижабли в полёте...

Главное, что привлекает на азиатских базарах, — конечно, еда. Она здесь дёшева, очень вкусна, и жалеть приходилось лишь только о том, что желудок вмещает так мало, что нельзя съесть разом плов, шашлык, димламу, шурпу, джиз, лагман, а приходится выбирать что-то одно, и этот выбор всегда не­прост. Любое из блюд, какое довелось попробовать в Узбекистане, достойно не то что простой похвалы — достойно оды, написанной в витиевато-торжест­венной, со множеством восклицательных знаков, манере.

Царь еды в Азии — плов. Как писал о хивинцах Николай Муравьёв ещё в 1822 году: “Любимое их кушанье — плов, или густая каша из сарачинскаго пшена”. Удивляет разнообразие видов этого самого “сарачинскаго пшена”. Мы-то знаем рис длинный да круглый; а в Азии его десятки, если не сотни, видов и разновидностей, как, кстати, и разновидностей плова. Но называют его здесь, чаще всего, даже не “плов”, а “ош” — то есть просто “еда”.

Всегда удивляет, как много можно съесть плова — потому что невозмож­но остановиться, поглощая душистый, рассыпчатый рис, перемешанный с лу­ком, морковью, горохом, изюмом и ещё Бог знает с чем. Ощущенье такое, что ты просто ныряешь в эту гору из риса и плывёшь в ней, забывая про всё на свете... Приходишь в себя, лишь когда пустеет тарелка; но какое-то вре­мя ещё не вполне понимаешь: что это было с тобой, и куда подевалась ог­ромная порция плова?

Походив по базару, наевшись-напившись, пора бы подумать о том, где прилечь да поспать. Как известно, гостиницы в Азии назывались караван-са­раи — то есть буквально: “города караванов”.

Это опять возвращает нас к мысли о том, что город в Азии — это большая стоянка на караванном пути. Посетите любое из старых жилищ — и вы увиди­те, в сущности, юрту кочевника: только стены в ней будут не из войлока, а из самана. Пол устелен коврами, на которых лежат ватные одеяла; ни окон, ни мебели нет и в помине. Система зимнего отопления здесь первобытная: сандали, то есть углубление в глинобитном полу, куда насыпаются угли, а по­верх них ставится низенький столик, который накрывается одеялом. Хочешь погреться — садись, и просовывай ноги под одеяло: это всё напоминает обо­грев путников возле костра, под мерцающим звёздами небом пустыни. То есть быт горожанина в Азии столь аскетичен, что кажется: собраться и тронуться в путь, оставляя обжитое место, — вопрос двух-трёх часов. И в этом смысле город “прозрачен” настолько, что кажется призрачным, — впрочем, как и сама азиатская жизнь. Память о том, что мы в мире гости, что всем нашим радос­тям, горестям, хлопотам или заботам отмерен свой срок, что караван скоро снова отправится в путь, к неизведанным нами пределам, — это важнейшая часть азиатского отношения к жизни. Если большинство, скажем, сказок Евро­пы завершаются формулой жизненного благополучия, которого после всех приключений достигают герои — “И стали они жить-поживать да добра нажи­вать”, — то каждая сказка “1001 ночи” имеет такой финал: “И они жили счаст­ливо до тех пор, пока не явилась к ним разрушительница наслаждений и раз- лучительница собраний, сокрушающая дворцы и воздвигающая могилы...”

А тюрбан — тот моток полотна, что украшает головы правоверных, — это же саван, призванный ежедневно напоминать о превратностях человеческой жизни и о неизбежности смерти. Согласитесь: носить на голове собственный погребальный костюм, в который тебя когда-нибудь и обернут, — это создаёт особенный тон отношения к жизни. Ощущение призрачности всего мирского, осознанье “прозрачности” наших дел и свершений, жилищ, городов — важ­ная, если не основная, составляющая в мировоззрении суфиев, этих аскетов, для которых нет большой разницы: заночевать ли в ханаке, общежитии дер­вишей, или провести ночь у кочевого костра. Реальность для суфия и должна быть прозрачна, он должен душою и мыслями проникать сквозь неё: даже шумный и тесный, дувалами стиснутый город должен ему представляться ви­дением — чем-то вроде тех миражей, что дрожат над песками пустыни...

Вот и нам, только-только мы свыклись со здешнею жизнью, с саманны­ми стенами и минаретами, с которых порой раздаётся восторженный плач му­эдзина, с дымком из тандыров и запахом свежих лепёшек, только-только мы свыклись с полдневной жарой и с вечерней прохладой азиатского города, по­ра трогаться дальше. И город, покинутый нами, становится всё более при­зрачным, зыбким, прозрачным: его контуры тают и расплываются, звуки гас­нут, его цвета блекнут, а тени — бледнеют. И от города, как написал совре­менный арабский писатель Амин Маалуф, “остаётся лишь взгляд, брошенный на него полупьяным поэтом... ”

 

Из очерка «Прикосновение к Азии». Автор - Андрей Убогий

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

 

← Вернуться к списку