православный молодежный журнал |
Путешествуем вместеВ тени птицы ХумайПустыня внемлет Богу... М. Лермонтов
Даже в апреле, и то приходилось выискивать тень — и вздыхать с облегчением, когда ты мог наконец-то прийти в себя, отереть со лба пот и отдохнуть в холодке. В ясные дни, — а таких в Средней Азии большинство, — весь мир чётко делится надвое: пекло — и тень, дурман зноя — и просветленье тенистой прохлады. Ни одной из религий Востока — ни ислама, ни зороастризма, который исламу предшествовал, — нельзя понять и прочувствовать, упуская из виду вот это отчётливо-резкое разделение мира на солнце и тень. Ведь представления человека о мире вырастают из тех непосредственных впечатлений реальности, которые, повторяясь день ото дня, год от года, входят в души, умы и сердца несомненною и изначальною данностью. И если видимый мир так отчётливо делится надвое, если он состоит из враждующих света и тени, то и всё бытие, как считали зороастрийцы, есть арена борьбы Ахримана с Ор- маздом — духа зла с духом добра. Вообще, смысл и значение тени в Азии совершенно иные, чем, скажем, в Европе, где солнечный свет не так резок и жгуч, где тень не так отчётлива и не настолько желанна и где нам привычнее полутона, полутени. Уже в силу оптических этих эффектов, которые нас, европейцев, окружают ежедневно и всюду, нам и в собственных душах сложней отделить свет от тени и зло — от добра. В нас изначально живёт убеждение, что не бывает людей однозначно плохих или всецело хороших: нет, душа каждого есть сложная смесь тьмы и света. Ислам же решителен, целен и прост, как кулак или сабля. И в самой беспощадности, резкости вероученья Пророка ощущается резкость деления мира Востока на солнце и тень: стало быть, на своих и чужих, на тех, кто достоин награды, и на неверных-гяуров, достойных презрения, а порою и смерти. Но вернёмся к символике тени. Одна из восточных легенд говорит: человек, на которого пала тень птицы Хумай, — считается, что прообразом этой мифической птицы является кондор, — будет счастлив и станет царём. Эта птица помещена на герб Узбекистана: вся страна лежит как бы в тени её царственных крыльев. Уже из этого видно, что тень на Востоке — священна. Там даже султана, царя, называли порой “тенью Аллаха”. И, действительно, тени Востока настолько отчётливо-резки, что кажутся материальными: они словно рельефнее тех реальных предметов, которые их отбрасывают. Если солнечный мир порой расплывается, тает в глазах, и ты, измученный зноем, начинаешь уже сомневаться в реальности мира, да и самого себя тоже, то тень всегда несомненна, отчётлива, определённа. И тень здесь — бесценный дар, милость Аллаха: даже без воды человек проживёт летом в Азии дольше, чем он продержится без спасительной тени. И вообще, солнце выжгло бы всё, превратило бы всю землю в пустыню, когда бы не тень и вода — эти две главные составляющие магометанского рая. Так что можно считать, что мы, русские, живём в мусульманском раю: и тени, и зелени, и воды у нас с вами в избытке; да и красивыми женщинами, без которых исламский рай также немыслим, мы, можно сказать, избалованы. Вот и думай: ценить ли нам нашу Россию, где даже обычная жизнь, благ которой мы уже и не замечаем, есть предел не просто земных, а загробных мечтаний целых народов? Да, полезно расстаться на время с привычной жизнью, увидеть её со стороны, чтобы не забывать, как нам повезло, как мы богаты и счастливы и как мы за это должны, выражаясь высоким слогом, “денно и нощно Господа Бога благодарить”. То, что Азия — это всё же “чужое”, ощущаешь на каждом шагу. Острее всего чувствуешь это в мечети, где человек обращается к Богу, — там он откровенней всего выражает себя самого. Так вот, в мечети, во время намаза поражает решительность, слаженность, чёткость движений молящихся. Вот все застыли в напряжённой готовности; вот, по слову муллы, разом склонились; вот все, как один, рухнули на колени и прижали лбы к молитвенному ковру, а вот уже, как пружины, все разом выпрямились и вновь напряжённо застыли перед михрабом — узорчатой нишей, обращённой в сторону Мекки. Женщин здесь нет, а все молящиеся мужчины со спины кажутся примерно одного возраста: среднего, то есть самого боеспособного. И поэтому, когда видишь молящихся мусульман, начинает казаться, что оказался на плацу во время строевой подготовки. Ощущение, прямо скажем, тревожное: когда видишь десятки обритых и крепких затылков, широких и разом склоняющихся спин, которые тут же, словно пружины, распрямляются, — понимаешь, что это, по сути, воинская команда, которой лишь крикни приказ — и она, без сомнения и промедления, ринется в бой. Прямо-таки ощущаешь, как Аллах заряжает молящихся силой, как она копится в тех, кто собрался в мечети, в её пустых стенах, тоже чем-то напоминающих стены казармы. До чего же это всё отличается от нашего православного храма — того, где смиренно мерцают лампады и свечи, где лики святых сокрушённо взирают на ветхих старушек, которым креститься, и то тяжело: их дрожащие руки и скорбные лица принадлежат уже, кажется, миру иному... И думаешь: как же так получилось, что наша религия слабых, больных, обречённых, несчастных и грешных людей столько раз — даже в этой, земной, уж никак не прощающей слабости, жизни — одолевала и сокрушала ислам, религию силы и воли? Вот и здесь, в песках Средней Азии — множество раз побеждала Россия и её православное воинство. Не то, чтоб ответ, а намёк на него я ощутил однажды в храме Сергия Радонежского в узбекском городе Навои. Воскресная служба уже завершалась, храм был полупустым — русских в Азии остаётся всё меньше, — но было неизъяснимо отрадно видеть родные мне лица — и те, что смотрели со стен православного храма, и те лица молящихся, что меня окружали. Я вдруг почувствовал — как бы это точнее сказать? — функциональность ислама и “бесполезную” суть христианства. Если исламскому Богу от человека нужна его сила и воля, и готовность погибнуть во имя Аллаха, то есть нужно, как от солдата, какое-то действие или хотя бы готовность к нему, то христианскому Богу нужен сам человек. Христианство поэтому глубже ислама: как человек всегда и сложнее, и глубже своих поступков, которые могут быть или глупыми, или плохими, но тайна и глубина человека всегда будет больше суммы всех его дел, как хороших, так и дурных. И поэтому христианство бытийно сильнее ислама. Ибо оно опирается на человека, больного и грешного, скорбящего и недостойного, часто почти бессильного — на того человека, каким он является по своей сути. Сила и молодость преходящи и очень непрочны; а вот скорбь, тоска, боль будут жить, пока жив на земле человек. Ислам, можно сказать, человека не видит, он как бы не принимает его в расчёт; кажется, что в исламе живой человек лишь мешает той дивной гармонии мира, тем формам, узорам, цветам бытия, над которыми вдохновенно трудился Аллах. Поэтому так абсолютен, так строг мусульманский запрет на изображение человеческого лица — того, что, по убеждению христиан, является самым прекрасным на свете. Как-то раз в Самарканде тёплой звездной ночью я сидел перед фасадом усыпальницы Тамерлана. Весь Гур-Эмир — его арки, ворота и башни — всё было покрыто цветными узорами, украшено надписями из Корана, и всё было очень красиво, особенно рядом со звёздами, что мерцали на небе. Но светлые ниши стены внутри арок, обрамлённые узорами арабесок, были знобяще-пустыми. И я вдруг почувствовал как бы тоску этих ниш: они словно ждали и жаждали человеческих лиц, они будто просили, чтобы кто-нибудь положил на их белизну мучительно-недостающие лики людей... И даже плач муэдзина, что вскоре раздался в ночи над плоскими крышами старого Самарканда, показался мне тоскующим, горестным зовом: “Ищу человека!..” Вот и те азиатские тени, о которых уже велась речь, — тени, которые так много значат и в жизни, и в мифологии Азии, — имеют важнейшее свойство (точнее, недостаток): у них нет лица. Пусть тень отчётлива, резка, пусть она безупречно рисует нам контур предмета, пусть даже нас к ней влечёт, как к желанной защите от солнца, но тень никогда не заплачет и не засмеется, и мы никогда не увидим её, тени, глаз... Ислам тоже кажется некой тенью Пророка, который, беседуя с Богом и слыша Его наставления, как бы отбросил на жёлтые, испепелённые солнцем пески аравийских пустынь свой резко очерченный контур и запечатлел на сожжённой земле след своей встречи с Аллахом. И к этой спасительной тени, ища в ней защиты, потянулись сначала арабы, а потом и десятки иных, истомлённых пустыней племён и народов. Ислам дал им эту защиту и научил их, как выжить в пустыне жестокой и скудной реальности жизни. Но тень — всего только тень; отдыхая в тени, наслаждаясь прохладой и негой этого как бы прообраза магометанского рая, нельзя забывать, что тени всегда порождаются солнцем, и не явись к нам Христос, не озари падший мир светом истинной веры, лучами любви, не возникло бы и ислама — этой тени Пророка на сотворённой единым Богом земле...
Из очерка «Прикосновение к Азии». Автор - Андрей Убогий Впервые опубликовано в журнале «Наш современник» г. Калуга ← Вернуться к списку Оставить комментарий
|
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |