Путешествуем вместе

Манекен Виктора Гюго в доме-музее.

Как мало надо этой травинке, хрупкой и невзрачной, с гроздью едва заметных желтеньких цветков – единственным ее украшением! Нет, конечно, она не пробила этот вековой камень, один из многих, легших в основание древнего вианденского замка – слишком огромен этот камень. Она просто выросла в его расщелине, куда занесло случайным ветром полгорсти земли, полгорсти песка. Растет, тянется к солнцу и всеми силами цепляется за жизнь… Не потому ли вдруг потянулась к фотоаппарату рука,  чтобы оставить на память себе этот цветок – символ воли и борьбы.

И человеку тоже немногое нужно. Свобода и вера в свое предназначение, в то, что твое слово  необходимо. Если не скажешь его, никто не скажет, и поэтому именно ты обязан писать и творить, иначе что-то нарушится в мире, ибо слово дано тебе свыше, чтобы прозвучать, а ты промолчал. «Мысль – это сила. Всякая сила есть долг. Может ли в наш век эта сила пребывать в покое? – спрашивал Виктор Гюго в трактате «Вильям Шекспир» (1864). – Вокруг нас еще слишком много рабства, софизмов, войны и смерти, чтобы дух цивилизации мог отказаться от какой-либо из своих сил».

Недолог путь от замка до дома-музея писателя в люксембургском городе Виандене. Легко к нему спуститься с горы по мощеному тротуару и тихой улице, вдоль трехэтажных опрятных домов, приходской церкви, пройдя по мосту через медленную, точно спящую, речку Ур со статуей святого Непомука – покровителя колодцев и мостов. Она стоит в центре, на каменных перилах. Следующий дом с серой черепичной крышей – это он и есть, тот самый дом, что снял здесь Гюго, изгнанный из Бельгии.

Таким мой создан дух, что не смутил ни разу
Меня ни человек, ни мысль его, ни разум;
Ни библию не чту я в сердце, ни коран,
Смешит меня софист и не страшит тиран;
И алчность хищная мою не мучит душу,
Лишь честь – вожатый мой, и страх меня не душит…
Я сильных не щажу, но слабым снисхожденье.
Мирские почести меня не привлекут.

18 марта 1871 года провозглашена Парижская коммуна. Именно в этот день писатель привез в столицу Франции гроб с телом сына, скончавшегося накануне, и похоронил его. Нужно возвращаться: в Брюсселе остались внуки, не улажены дела с наследством. Отношение к Коммуне у писателя противоречивое, его особенно потрясло варварство: разрушение Вандомской колонны, пожар в Лувре. Идет конец мая. Войска Тьера разбили коммунаров, сражаются только отдельные баррикады. Vae victis – горе побежденным. Их расстреливают на месте, Париж тонет в крови. На кладбище Пер-Лашез гремят винтовки. Это потом, спустя годы, здесь возведут памятник всем погибшим: изрешеченная пулями стена с барельефом женщины, раскинувшей в стороны руки, будто загораживая кого-то…

Но как хорошо сострадать издалека. 25 мая министр иностранных дел Бельгии заявил, что страна не будет принимать бежавших из Франции коммунаров.

«Вокруг нас еще слишком много рабства, софизмов…»

 

Вианденский замок.

26 мая Гюго пишет по этому поводу статью для газеты «L’Independence Belge», и на следующий день она выходит в свет. «Пусть побежденный, бежавший из Парижа, пусть любой из участников объединения, именуемого Коммуной, в избрании которого Париж принял очень незначительное участие и которого я лично никогда не одобрял, пусть любой из этих людей, будь то даже мой личный враг – тем более, если это мой личный враг, – постучится ко мне в дверь; я ему открою. В моем доме он будет неприкосновенен. <…> Если в мой дом явятся, чтобы арестовать бежавшего коммунара, пусть арестуют меня… Я сяду вместе с ним на скамью подсудимых».

В ночь с 27 на 28 мая было организовано нападение на дом писателя. Окна разбиты камнями, но прочная дверь выдержала напор разъяренной (и, может, подкупленной) толпы. Бельгийское правительство не занималось расследованием. 30 мая Гюго было предписано немедленно покинуть королевство.

Долго рассматриваю прядь волос Гюго, помещенную в музее под стекло. Ему было под семьдесят. Уже написаны «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Труженики моря». Прядь совсем седая. Судьба страны и судьба отдельного человека не обязательно должны совпадать, и так бывает нередко: страна летит и мчится куда-то своим путем, ведомым только Богу, через дым, огонь и кровь, как будто под откос (а может, и действительно под откос!), а писатель идет своим, чтобы в изгнании обрести право и возможность сказать свое слово. Каким бы сильным ни был сам по себе человек, но и ему нужна та же почва, что позволяет травинке стоять и расти на камне – покой и воля, крыша над головой и любящая женщина...

Из окна дома-музея хорошо видны величественные серые стены сурового средневекового замка. Он был полуразрушен, когда Гюго жил во Виандене. Арденны, покрытые зеленым лесом. Виден Ур. В воде плавают утки, ничего не боятся. Плакучие ивы уронили в воду пряди своих зеленых волос. «Вы ведь знаете, – я не раз говорил вам, – что люблю реки. Реки – такой же удобный путь для мыслей, как и для товаров» (из книги очерков «Рейн», 1842)… В одной из комнат за письменным столом – манекен, отделенный от посетителей запретной музейной ленточкой, чтобы не прикасались, и в нем по чертам лица узнаю Гюго: писатель сидит в деревянном кресле, облокотившись на левую руку, а в правой, лежащей на подлокотнике, держит гусиное перо. Оторвавшись от листа бумаги, он над чем-то задумался, будто подбирает нужно слово. Творчество – и счастье, и проклятие, и судьба, и мука, и порой камни, летящие в стекло, и слава на века. Из дома виден на вианденской улице бюст писателя работы Родена, рядом красивый старинный фонарь, под лампами которого алые цветы, будто алое облако у головы писателя… 

В музее хранятся рисунки Гюго (в Виандене он сделал около 60 рисунков, и некоторые - как раз здесь; рисовать и постоянно делать заметки в записной книжке во время путешествий было его обыкновением), мебель того времени, автографы писем актрисе Жюльетте Друэ, фотографии, прижизненное издание «Грозного года» с посвящением люксембуржцу Адольфу Поли. Обращает на себя внимание коллекция книг писателя,  изданных в разное время и на самых разных языках, в том числе на русском.

Вид на Вианден из замка (возле окна там развивается люксембургский флаг).

Тоже вианденский замок.

Два с половиной месяца, проведенные в Люксембурге, были временем творческого подъема. В этих стенах Гюго продолжал работу над стихотворным сборником «Грозный год», поддерживал переписку с друзьями. В июне 1871 года, может быть, из той самой комнаты, где сейчас его манекен, он вышел с листком в руках: это новое стихотворение стало шедевром мировой классики.

За баррикадами, на улице пустой,
Омытой кровью жертв, и грешной, и святой,
Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний!
«Ты тоже коммунар?» – «Да, сударь, не последний!»
«Что ж! – капитан решил. – Конец для всех – расстрел.
Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел
На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.
Внезапно он сказал, отваги не утратив:
«Позвольте матери часы мне отнести!» -
«Сбежишь?» – «Нет, возвращусь!» – «Ага, как ни верти,
Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» – «У фонтана».
И возвратиться он поклялся капитану.
«Ну, живо, черт с тобой! Уловка не тонка!»
Расхохотался взвод над бегством паренька.
С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.
Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»
 
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.
 
Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,
Смешал добро со злом, с героем подлеца, -
Что двинуло тебя сражаться до конца?
Невинная душа была душой прекрасной.
Два шага сделал ты над бездною ужасной:
Шаг к матери один и на расстрел – второй.

Из Люксембурга писатель уехал во Францию, сначала в городок Тионвиль, потом, в октябре, в Париж. Впереди у него был «Девяносто третий год».

«Листаю» компьютерной мышкой свои фотографии на мониторе.  Друг за другом проходят перед глазами памятные места Виандена: замок, дом Гюго, подъем по канатной дороге на гору Сен-Мишель – оттуда, «зажатый» Арденнами, город виден как на ладони. И вновь возвращаюсь к снимку с травинкой на камне. Желтенькие звездочки цветов, метелка зеленых листьев. Оно достаточно высоко, это растеньице. Чтобы устоять, наверное, нужно иметь не только прочные корни, но и жесткий стебель. Вот так и человеку, – думается мне, – чтобы не свалили его бури и уныние, нужно иметь характер, и, наверное, такой же жесткий, что даже близким людям порой непросто находиться рядом… Характер начинается с требовательности к себе. Единственная верность на свете – верность своим принципам.

 Я думаю о России. С легкой руки публицистов пошла гулять ироничная шутка, что, мол, у нас два основных вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?», и всегда, во все времена мы только и решаем их. Но если серьезно, подлинно национальный вопрос, глубинный, обращенный в заповедные тайники совести и действительно по-русски всеохватный, один: «Проповедовать ли мне или молчать?» «В годину смуты и разврата», во время безжалостной ломки  основ национального самосознания произнес эти слова протопоп Аввакум, обращаясь к жене. В любой век и в любой стране придется искать трудный ответ, когда от несправедливости и боли, от личных потерь и крушения идеалов – всего того, что составляло смысл жизни и общественного служения, озябнет сердце и задрожат ноги... Надо ли было в декабре 1825-го идти на Сенатскую площадь, в мае 1871-го писать обращение в бельгийскую газету, десять лет, с 1958 по 1968-й, писать «Архипелаг Гулаг»? Надо ли было? Ведь это ничего не изменило! Из Бельгии – выгнали, из Советского Союза – выгнали...

Надо.

Потому что все движется промыслом Божиим, и срок человеческой жизни далеко не всегда совпадает с тем временем, что необходимо для исторических свершений на земле, для того, чтобы подлинная правда или смысл событий были явлены всем. И если молчать, то ее и не будет. И «блаженны чистые сердцем» и «изгнанные за правду», и те, кто заставил служить ей свое слово, подчинил жизнь.

Вид на Вианден с горы Сен-Мишель.