Путешествуем вместе

Холмы Тосканы

Где больше неба мне, там я бродить готов,

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых ещё, воронежских холмов

К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане...

О. Мандельштам

 

Ожидая отъезда в Тоскану, я провёл около часа в окраинном римском кафе. Было ещё очень рано - половина восьмого утра, — но небольшое кафе уже было полно посетителей. Несколько смуглых небритых мужчин стояли у игровых автоматов. Они опускали в прорезь монеты, дёргали рычаги и ждали, когда же им выпадет счастье. И тени сомнения в том, что им обязательно повезёт, не было ни в глазах, ни в спокойно-уверенных жестах. Скорее посетитель мог сомневаться в том, что ему здесь нальют кофе, чем эти римляне могли бы усомниться в своей скорой встрече со счастьем.

У нас-то, в России, да ещё в половине восьмого утра, такие вот мужики могут думать лишь об одном: как бы опохмелиться? А эти, смотри-ка - настолько уверены, что им вот-вот повезёт, что даже, похоже, не очень волнуются: пришли за удачей, как за зарплатой.

А потом я заметил, что многие женщины, вместе с чашкою кофе, покупают ещё и какой-то блестящий листочек. И, попивая свой капучино, они почти машинально монеткой соскабливают серебристое напыление с этой бумажки, небрежно-рассеянно смотрят, комкают листок и спокойно бросают в корзину. “Да это же лотерея! - догадался я. - Они, как и те мужики у игральных машин, уже спозаранку пришли за удачей”.

Похоже, что мне в это утро открылась одна из важнейших пружин итальянской души. Итальянцы - народ, жаждущий счастья и уверенный в том, что посылка счастья им уже выслана, и теперь дело за малым: надо всего лишь дождаться её да получить. Как же это отличается от нашего с вами, русского отношения к миру! Если итальянцы ждут счастья и не сомневаются в своём на него неотъемлемом праве, то мы в глубине своей души ждём, скорее, беды, и тоже не сомневаемся в том, что наши личные или общенародные беды не за горами и, рано или поздно, они обязательно нас посетят. Мы и угрюмы бываем поэтому сверх всякой меры, но по этой же самой причине можем быть и безудержно-веселы. Дескать, гуляй, рванина, от рубля и выше: хоть день, да наш! однова живём, братцы! Или, как поётся в известной припевке:

 

Эх, пить будем,

Гулять будем,

А смерть придёт —

Помирать будем!

 

Но где же — вправе спросить читатель — холмы Тосканы, которые нам обещало названье главы? Да вот же они - стоит только взглянуть в окно катящего по дороге автобуса. Мало что видел я гармоничнее этих ласкающих взоры холмов, по склонам которых или колышутся волны бледно-зелёной пшеницы, или желтеет сурепка, или алыми брызгами светятся маки. А на вершинах стоят одинокие виллы, к которым ведут аллеи из кипарисов и тополей, или

громоздятся целые городки, которые издали кажутся нереально-игрушечными.

И каждый такой городок мало чем отличается от такого же по размеру квартала, например, Рима, то есть в нём будет тот же фонтан на площади перед собором, тот же рынок и те же кафе, в которых мужчины будут неспешно прихлёбывать кофе, горячо обсуждая футбольные новости. Между столицей и самой заштатной провинцией здесь, как и вообще в благополучной Европе, нет той чудовищной разницы, что у нас - у нас, где затрапезный райцентр кажется почти что столицей по сравнению с какой-нибудь опустевшей деревней, где губернский город подавляет сельского жителя шумом и роскошью; а уж Москву-то я и не знаю, с чем сравнивать — это словно иная планета.

Среди тех городов, что мы встретим сегодня в Тоскане, будет и самый маленький в мире: Монтериджиони. В нём есть всё, что положено иметь городу: мэр и муниципалитет, почта и ресторан, есть даже своя собственная, сохранившаяся со времён Средневековья монета, а население этого города, красиво стоящего на холме, в окружении старых каменных стен, состоит всего лишь из восьми человек. В Италии даже крошечный город есть всё же город, со своими правами и гордостью, с преданиями и легендами, со своим - разумеется, лучшим на свете, по мнению жителей, — сортом вина, и с глубинною убеждённостью в том, что вот именно здесь и находится центр всего мира. Да, это немного смешно; но зато человек, сознавая, что он живёт в самом лучшем месте на свете, не будет ни гадить у себя под окнами (как, увы, часто делаем мы), ни отказываться от своих предков и своей истории (а у нас отреченье от прошлого стало дурною национальной традицией), не будет и поднимать свой авторитет за счёт унижения других: ибо человек, уважающий сам себя, и.к ближним относится с уважением.

Но не пора ли размяться да испить кофейку? Наш автобус подрулил к придорожному ресторанчику, мы вышли в тень раскидистых пиний и пошли на запах кофе. У стойки бара царит — как бы это поточнее выразиться? — суетливый покой: парадоксальное состояние, в котором обычно живут итальянцы. То есть они азартно жестикулируют, вскрикивают и почти что без умолку болтают на своём сладкозвучно-певучем, густом языке, но при этом ни в них самих, ни в их окружении не происходит, похоже, никаких перемен. Этот мир как будто застыл в возбуждённом покое. И поэтому наблюдать итальянцев, их жизнь и эмоции, слушать их разговор - почти то же самое, что бесконечно смотреть на огонь или на текущую воду.

Но подошла моя очередь, и в руках у меня уже исходит паром ароматная чашка “маккьято”. Кофе в Италии - это нечто потрясающее. Это может стать отдельной темой для очередного сравнения русских с итальянцами: кофе и чай, национальные наши напитки, хоть и являются настоем одного и того же вещества, но отличаются так же, как и мы отличаемся от обитателей Апеннин. Любимый наш чай здесь, в Италии, кажется ересью, за которую могут сжечь на костре. Недаром Гоголь, любивший и знавший Италию, как мало кто из иностранцев, писал Данилевскому: “Здесь чай — это что-то ужасное, что-то похожее на привидение, приходящее пугать нас... ”

Чай - напиток простора и воли, он льётся и пьётся таким же потоком, как, скажем, река или русская песня, поэтому, видимо, этот колониальный товар пришёлся настолько по вкусу в России. Классическое наше чаепитие у самовара - это нечто раздольно-широкое, долгое, размывающее границы частного существования, нечто, переводящее индивида уже как бы в плоскость иного - общенародного - бытия. И любой русский, от помещика до ямщика, неспешно выпивший пять-шесть чашек чая, становился как бы ещё более русским, чем он был до чаепития: он приникал к тем пластам и источникам жизни, где частное растворяется в общем, как кусок сахара тает в дымящемся чае. В ходе задумчиво-долгого, под разговор, чаепития - а только таким должен быть настоящий, не смазанный суетой, ритуал, - приходит странное чувство, что тебя самого уже как бы и нет, но есть мир без тебя, безгранично прекрасный, подробный и сложный, увидеть который тебе до поры мешал ты сам; но чайный поток растворил на тебе эту индивидуальную плёнку, и ты наконец прикоснулся к реальности как таковой, смог почувствовать мир, не искажённый призмой личностного восприятия.

А вот чашка кофе не только не размывает границ “я”, но, напротив, ещё более обостряет и закрепляет твою личную отделённость от окружающего. Сделав пару глотков итальянского крепкого кофе, смотришь на мир, словно 

с некой дистанции. Взгляд становится напряжённей и резче, предметы и люди вокруг - отчуждённее...

Да, чашка кофе — это как бы инъекция одиночества в нашу общинную русскую душу, это то, чего нам порой так не хватает для ощущенья дистанции между собою и миром, той дистанции, без которой не возникает чувства личного самоуважения. Здесь, в Италии, на кого ни взгляни - официанта, таксиста или продавца, - все настолько солидно-вальяжны, важны, что похожи, скорей, на министров, чем на работников сферы обслуживания. Уверен, что кофе играет здесь далеко не последнюю роль: те инъекции жизненной силы и чувства “особости”, что итальянцы получают в виде чашек “эспрессо” ежедневно и многократно, не могут на них не влиять.

Но мы уже тронулись в путь и опять покатили по солнечной и живописной Тоскане. Автобус перевалил за гряду невысоких холмов и начал спускаться в долину Арно. Значит, скоро Флоренция, и её знаменитые купола вот-вот замаячат вдали. А в мозгу, возбуждённом недавно выпитой чашкой кофе, никак не уляжется недоумение: как случилось, что этот город — не порт, не промышленный узел, не перекрёсток торговых путей - стал, тем не менее, родиной Ренессанса? Почему именно флорентийская живопись, зодчество, скульптура и литература поднялись в ту эпоху на небывалую высоту? Что сделало этот тесный, сплошь каменный небольшой городок, терзаемый войнами и чумой, символом и средоточием всей европейской культуры Возрождения?

Если верно, что нацию формирует язык, то итальянская нация выросла не просто из флорентийского диалекта, но из одного-единственного флорентийского литературного произведения - “Божественной комедии” Данте. Вряд ли в истории человечества происходило что-либо подобное, когда творение гения становилось краеугольным камнем истории народа. Недаром и почести Данте здесь, во Флоренции, воздаются божественные: строки его поэмы выбиты, как на скрижалях, на стенах домов, и вся Флоренция кажется каменной книгой, единственным и уникальным изданием Divina Commedia.

Не забудем ещё и другого титана флорентийской и мировой литературы — Джованни Боккаччо. Видеть в “Декамероне” лишь собрание скабрезных анекдотов - значит, не замечать в нём главного: трагедии пира во время чумы. Картины чумной эпидемии 1348 года, которыми открывается книга, придают всем историям, что рассказаны в ней, глубину и трагизм, достоверную живость, и делают сборник Боккаччо воистину книгой на все времена — ибо каждая из проживаемых нами эпох есть, по сути, эпоха чумы. Энергия и весёлая изобретательность автора - удивительны; язык, сочетающий куртуазную утончённость с живостью уличной речи, не теряет достоинства даже и в переводе; количество подражаний “Декамерону” огромно; сюжеты его — бессмертны.

Говорить о литературе Флоренции можно долго. Как забыть, скажем, о Микеланджело, которому, кажется, было всё равно, чем — резцом, кистью или пером — выражать себя в мире? Уже одно его стихотворение “Ночь”, гениально переведённое Тютчевым (“Молчи, прошу, не смей меня будить...”), делает Микеланджело великим трагическим поэтом.

А Никколо Макиавелли, известный более как теоретик политтехнологий — тех способов манипулировать обществом, что и поныне не потеряли своей актуальности? Прочитайте его “Песнь торговца кедровыми шишками”, и вы сразу увидите, какое живое литературное дарование нёс в себе этот циник и мизантроп.

А, наконец, сам Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным, — главный спонсор всего флорентийского Ренессанса? Он ведь и писатель был далеко не заурядный: до сих пор без его сочинений не обходится ни один сборник новелл Возрождения.

И это всё — флорентийцы, жители небольшого тесного городка в центре Тосканы. Как удивительно всё же Господь распределяет таланты: Он зачем- то сгущает их в одном месте и времени — оставляя иные места и эпохи почти что бесплодными. “Флорентийское чудо” наводит на мысли и о другом литературно-географическом феномене. Я имею в виду русское наше Подстепье, тот удивительный треугольник меж Тулой, Орлом и Воронежем, из которого вышла едва ли не вся русская классика.

Так, может, совсем не случайна та перекличка “молодых воронежских холмов” с всечеловеческими холмами Тосканы, о которой писал Мандельштам? Может быть, гении слышат друг друга через эпохи и через пространства, а вместе с ними слышим друг друга и мы, их читатели? Уверен, что между мною, читающим Данте или Боккаччо, и итальянцем, читающим Льва Толстого или Андрея Платонова, возникает особая, неуловимая — но и нерасторжимая! — связь.

 

Андрей Убогий

 

Из очерка «На счастливой земле». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 1, 2013

 

Предыдущая главка

 

Продолжение здесь

← Вернуться к списку