Путешествуем вместе

Воплотившийся призрак

...Волшебный демон —

Лживый, но прекрасный.

А. Пушкин

 

Пушкин посвятил Венеции всего несколько строк. Это строфа из первой главы “Онегина” и черновой набросок:

 

Ночь светла. В небесном поле

Ходит Веспер золотой.

Старый дож плывёт в гондоле

С догарессой молодой...

 

Но строки, вынесенные в эпиграф, кажутся написанными именно о Вене­ции, об этом городе-призраке, о прекрасной блуднице на водах, которая вот уже много веков завлекает, чарует и сводит с ума всех, кто имел неосторож­ность посетить её. Даже мне, пожилому русскому доктору, побывавшему там мимолётно, до сих пор трудно освободиться от чар её миража, который слов­но всплыл из вод Адриатики и на целый день заключил нас в свои русалочьи объятия.

День был солнечным, ветреным, и знаменитого затхлого запаха вод, по которому даже слепой, говорят, распознает Венецию среди сотен других городов, — этого запаха тления мы не ощутили вовсе. Зато поразила нас та дымка, та солнечно-зыбкая марь, в которой был словно подвешен и медлен­но таял весь город - все эти ряды разноцветных палаццо, колонны и арки, столбы для причаливания гондол, вкривь и вкось торчавшие из зеленоватой воды, и сами гондолы, бесшумно скользившие по каналам и исчезавшие в зыбком солнечном блеске.

Пожалуй, в Венеции нет ничего удивительней, чем эта лаково-чёрная лодка длиною 11 метров, похожая то ли на скрипку, то ли на узкую женскую туфлю со стелькой из красного бархата. Движенье гондолы настолько легко и бесшумно, что кажется фокусом: не может же, думаешь, быть, чтоб всего лишь одно кормовое весло, лежащее в локте уключины, придавало гондоле такую свободу скольжения мимо окон, балконов, мостов, такую порочную, томно-изящную лёгкость? Мерещилось: этой таинственной лодкой управляют как будто ещё и иные, потусторонние силы; как будто гондола, а вместе с ней и гондольер, и его пассажиры решили отринуть бытийное бремя, отказаться от всех долговых обязательств перед жизнью - и заскользили с чарующей лёгкостью в ту манящую бездну, что ждёт-поджидает любого из нас...

Скажете: автор хватил через край? Но почитайте-ка Томаса Манна, его “Смерть в Венеции” — и мотивы инферно, которые там несомненно звучат, приоткроют вам многое в тайнах Венеции - в том числе, в тайнах венециан­ской гондолы. Да, гондольер перевозит нас в небытие - недаром же в пору чумных эпидемий эта женственно-грациозная лодка перевозила трупы на Сан-Микеле и на материк; именно это и стало причиной того, что теперь все гондолы покрашены в траурный цвет.

Однако и в облике, и в невесомо-ритмичном скольженье гондолы, кроме зова Танатоса, слышен и голос Эроса. Это лодка порока и страсти, место тай­ных свиданий, объятий и сладостных стонов, это своего рода постель для лю­бовников, вынесенная из сырой тесноты венецианских жилищ на податливо­лунные воды лагуны.

Но оторвёмся же, наконец, от гондолы и посмотрим на город, который возник перед нами, словно мираж, из тающей мякоти солнца, прикрытого дымкой, из рефлексов той искристой ряби, что бегло играет по ветреной зы­би лагуны. Город именно призрачен, он возник словно бы ниоткуда и вот-вот готов снова исчезнуть; смутное опасение, что чары скоро рассеются, и кол­довской этот город растает, порождало в душе беспокойство и заставляло нас жадно, словно стараясь запомнить навеки, разглядывать эти каналы, мосты, купола и покрытые пятнами сырости стены домов.

Мы сошли с катера на Фондамента дельи Скьявони, Славянской набереж­ной — спасибо, Венеция, за столь учтивый приём! — и чуть ли не сразу ока­зались в магазинчике, торговавшем муранским стеклом. Здесь, посреди раз­ноцветно мерцавших витрин, в окружении пестроты и изящества, роскоши и утончённости, ощущение призрачности того, что нас окружает, стало почти болезненным. Я догадывался, что кто-то из нас двоих бредит, но пока не мог решить, кто: я, ослеплённый обманками ультрамариновых, розовых, ярко­карминных и охристых стёкол, или весь этот город, построенный из отраже­ний и бликов, обманов и чар, из неверных посулов, порочных намёков и из несказанной, сводящей с ума, красоты? Ведь то, что вокруг, вот на этих ви­тринах - всего лишь цветное стекло; но Венеция убедила нас в том, что это стекло драгоценнее, чем драгоценные камни. Разве это не чары, не некий гипноз, в который века и века погружают заезжих людей, которые с благого- веньем и трепетом выносят отсюда цветные стекляшки, заплатив за них ди­кую, несоразмерную цену?

А маски, ещё одно из венецианских чудес? Трудно представить, но в по­ру расцвета венецианской карнавальной культуры маски носили по шесть ме­сяцев в году, то есть половину сознательной жизни венецианец прятал лицо под личиной. Вы только представьте: половину всей жизни человек был не са­мим собой, но персонажем какой-то, может быть, ему самому не до конца по­нятной игры. Тот призыв и завет, который был обращён к людям ещё со вре­мён Древней Греции: “Познай самого себя!” - в Венеции был заменён иным. “Забудь самого себя”, “скрой свой лик под личиной” — вот к чему призывали жителей Венеции в дни, недели и месяцы карнавальных безумств. Излишне говорить, в какой хаос обмана, убийств, шантажа и предательств погружался тогда весь ликующий, пляшущий город, в сущности, и сам построенный из шантажа и обмана, лукавых коммерческих сделок, коварных интриг... Карна­вал вполне выражал суть этого города: Венеция с радостью снова и снова ме­няла лицо на личину, надевая обманную маску из папье-маше.

В лавке масок даже как-то жутковато. Все стены, от потолка и до пола, увешаны разноцветными масками; в глазах рябит ото всех этих блёсток и пе­рьев; но из пустых глазниц словно тянет знобящим сквозняком. Кажется, за­гляни поглубже в эти чёрные дыры — и увидишь изнанку бытия, окажешься там, где нельзя, не положено быть человеку...

Масок, при всём их разнообразии, всего несколько типов. Вот рядами ви­сят Коломбины, вот Арлекины и Пьеро — это всё персонажи традиционной commedia dell’arte; вот смешная личина врача с длинным носом: этот нос не позволял доктору слишком низко склоняться к заразным больным. Но главная маска — это, конечно, маска баута. Она мертвенно-белая, без каких-либо вы­чурных украшений, она закрывает почти всё лицо и напоминает посмертный гипсовый слепок, поэтому тот, кто её надевает, как бы репетирует собственную смерть. Что-то в душе холодеет, когда видишь эту маску или вертишь в руках этот лёгкий, почти.невесомый и оттого ещё более страшный образ небытия.

Снова и снова звучит здесь, в Венеции, тема отказа от бремени жизни. Всё существование этого города - по крайней мере, с рокового для христиан и всего человечества 1204 года, — представляется долгим скольжением вниз; кажется, никогда и нигде, кроме разве что папского или цезарианского Рима, человеческие пороки — тщеславие, алчность, тяга к роскоши и разврату — не достигали такой концентрации, не расцветали так пышно и так соблазнитель­но, как в Венеции. В годы расцвета Венеция представляла собою одновре­менно всемирный банк, всемирную лавку роскоши и всемирный бордель, на­глядно показавши, что эти три заведения не только прекрасно сосуществуют и ладят между собой, но и представляют собой единое целое.

Более развратного города, чем Венеция, в истории человечества, пожа­луй, не бывало. В это трудно поверить, но по ревизии 1542 года число офи­циально зарегистрированных проституток здесь достигало 10% населения города. Получалось, что на каждых двух-трёх взрослых мужчин приходилась одна “законная” проститутка, а кроме того, были ещё и нелегальные: служан­ки, неверные жёны - которые хоть и не платили налогов, но всегда были го­товы утешить мужчин. Как только у венецианских кавалеров хватало прыти на такой грандиозный разврат?

И несомненно, что прелести куртизанок были важнейшим источником процветания Венецианской республики, ибо они были ничуть не менее доход­ны, чем, скажем, работорговля. Конечно, хотя это и было дело постыдное, но оно приносило столь ощутимый доход, что на моральную сторону просто закрывали глаза.

Но за Венецией, этой великой блудницей на водах, водились грехи куда более тяжкие, нежели распутство. В 1204 году купцы и банкиры Венеции ор­ганизовали IV крестовый поход, в результате которого был коварно захвачен, сожжён, осквернён и разграблен христианский город - православный Кон­стантинополь. Более гнусной низости, более подлого предательства братьев по вере невозможно себе представить. Современный исследователь истории Венецианской республики, авторитетный Джон Норвич назвал захват и раз­грабление Константинополя в 1204 году “величайшей катастрофой в истории”. Ему вторит известный историк сэр Стивен Рансимел: “IV крестовый поход - величайшее в истории мира преступление против человечества”.

Львиную долю добычи захватила Венеция. Вот вам и чаровница-прелест-. ница — вот вам и подоплёка всей этой роскоши, утончённости и красоты. Как воровская маруха, разряженная в награбленные тряпки и драгоценности, Ве­неция хочет забыть, откуда и как достались ей все эти богатства; но нам-то, которые кое-что помнят и знают, — нам не пристало заискивать и преклонять­ся перед этой развратной лживой красоткой.

Но есть и ещё один поворот этой темы. Не стань Венеция той, какой она стала, не сохрани она часть награбленных в Царьграде богатств, - кто знает, смогли бы мы с вами сейчас видеть мозаики в храме Святого Марка, те воис­тину неземной красоты переливы светящейся смальты, перед которыми толь­ко и можно вполне ощутить, какой высоты и гармонии достигала православ­ная цивилизация Византии? Собор Святого Марка в Венеции - греческий по происхождению храм, где когда-то служил Патриарх, — пожалуй, только это и искупает всё остальное: и жуликоватость торговцев, и ту атмосферу развра­та и тления, которой наполнен весь город, и даже, быть может, преступления Венецианской республики перед человечеством. Если есть это, и оно до сих пор и доступно для обозрения и живо, то всё остальное не так уж и важно. Главное - в том неиссякающем свете, который на нас изливается с этих мо­заик, в том сиянии истинной веры, перед которым — и это здесь чувствуешь всем своим существом — отступает сама неотступная смерть. Не знаю, как передать словами это необычайное чувство, но пока я стоял в золотистом си­янии, наполняющем этот собор, я с совершенным и полным сознанием исти­ны знал, что уже никогда не умру. Я сознавал, что есть вечность, и я к ней причастен какой-то важнейшей, неистребимой частью самого себя...

А потом мы опять оказались на площади Сан-Марко, и перед нами опять замелькали туристы, фасады и арки, и Джулиана, наш проводник, опять пове­ла нас по каменным джунглям Венеции. Но странное дело, теперь совершен­но другими глазами воспринимал я всё то, что видел. Если раньше, до храма Святого Марка, я переживал нетерпеливую, полную жадного любопытства встречу с Венецией, то теперь это было прощанием. Словно пройдя некую точ­ку возврата, я смотрел на Венецию, уже удаляясь от этих каналов, мостов, площадей, этих нагромождений из камня, в которые мерно плескалась вода, этих лаковых клювов гондол, что бесшумно, как призраки, появлялись из-за угла, проплывали и исчезали за поворотом. Может быть, это было прощанием с жизнью, с её миражами, обманами, прелестью и красотой? Я не знаю. Но помню, как больно мне было осознавать нашу с нею - с Венецией? с жиз­нью? - разлуку. С меня будто сдирали заживо кожу, и на душе оставалась саднящая рана. Все впечатленья последнего часа - и цыганки на розовом мраморе у стены Дворца Дожей, и качавшиеся гондолы у свай, и крылатый лев на колонне, и ступени, сходящие в воды лагуны, и дымка, в которой то­нул Сан-Микеле, — всё это запомнилось так, как, наверное, осуждённому на эшафоте запоминаются доски помоста и стоптанные сапоги палача...

Разлука с Венецией стала невыразимо печальна: как будто действитель­но этот таинственный город меня растворил, уподобил тому миражу, каким он является сам, и на том вапоретто, что вскоре отчалил от пристани, осталась одна лишь моя бестелесная тень...

 

Андрей Убогий

 

Из очерка «На счастливой земле». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 1, 2013

 

Предыдущая главка

 

Продолжение здесь

← Вернуться к списку