Путешествуем вместе

Dolce Italia

 

Что устрицы? Пришли? — о, радость!

И мчится ветреная младость

Глотать из раковин морских

Затворниц жирных и живых,

Слегка обрызнутых лимоном...

А. Пушкин

 

На Римини можно смотреть с разных точек зрения и, соответственно, по-разному его описывать. С одной стороны, это город Феллини — именно его фотографии встречают всех приземлившихся в аэропорту, который носит его имя. Здесь улицы названы в честь его фильмов, здесь есть музей мастера и парк Феллини — здесь царит настоящий культ этого великого мастера.

С другой стороны, Римини — самый русский город в Италии. Родная речь слышится здесь на каждом шагу, в ресторанах - меню на русском языке, в аэропорту, среди множества национальных флагов, развевающихся на флагштоках, наш флаг занимает почётное третье место: после итальянского и британского. Это при том, что в других городах Италии нашего триколора не сыскать днём с огнём.

Римини знаменит и своими античными памятниками. Так, мост Тиберия, возраст которого равен двум тысячам лет, - самый старый из действующих мостов мира. Мягкая мощь пяти его арок, симметрично отражённых в зеленоватой воде, чем-то напоминает усталого льва: постаревшего, грузного, полуслепого, но всё-таки льва, не забывшего о своей былой силе и своём имперском происхождении. А на другом конце улицы, проходящей от моста Тиберия через центр Старого города, — арка императора Августа. Её воздвигли в честь завершения строительства Фламиниевой дороги, соединившей Римини с Римом. Как-то случилось мне завтракать, сидя напротив этой арки, разложив еду на скамейке под пинией. Отхлёбывая вино из бутылки, закусывая моцареллой и норчинским окороком, я старался представить себя постаревшим легионером, который вот так же, сидя в тени, запивает вином сыр и хлеб и смотрит на эту тяжёлую арку, смысл которой лишь в том, чтобы напоминать всем и каждому о величии и несокрушимости Рима. Оказалось, однако, что арка Августа на полторы тысячи лет пережила империю, о величии которой так убедительно напоминала публике. Интересно, думал ли тот захмелевший легионер, которого я себе воображал, что арки, колонны и обелиски окажутся долговечней империи, и что любое подобное сооружение есть, по сути, надгробье, которое эпоха устанавливает самой себе?

Ещё Римини — самый демократичный (то есть дешёвый) итальянский курорт. Как пишут в путеводителях, отдыхающих привлекает, прежде всего, “бурная ночная жизнь города”. Это значит, что здесь очень много борделей и проституток. И действительно: даже в мае, до начала сезона, главную улицу городка, километров на пятнадцать растянувшегося вдоль побережья, с наступлением темноты патрулируют жрицы любви.

Но это так, к слову. Я хотел написать о другом: о кулинарных, столь памятных мне, впечатлениях от Римини. Начну с рассуждения. Каждый народ несёт своё собственное, формировавшееся столетиями, определение родины, в котором он выражает её образ и суть. Так, француз скажет: “прекрасная Франция” - выражая тем самым своё отношение к ней, как к возлюбленной, как к желанной и полной очарования женщине. Для англичанина родина - “старая добрая Англия”, то есть мать, хранящая всё богатство традиций, семейных привычек, уклада и быта. Для русского образ родины - это “Святая Русь”, то есть мечта о просветлении той неприглядной реальности, в которой мы с вами живём, но которую всё же надеемся, с Божьей помощью, преодолеть, возлюбить и спасти.

А вот итальянцы обращаются к родине: “Dolce Italia”. То есть для них важнее всего вкусовое восприятие родины: их Италия — сладкая!

Поэтому и разговор о еде здесь, в Италии, имеет совершенно иное значение, чем в других странах; здесь это не просто досужая болтовня, но способ постижения национальной идентичности, понимания ее сердца - читай, желудка. То, что желудок и сердце у итальянца расположены так близко друг к другу, они признают и сами - такими их создал Господь. Они, с нашей точки зрения, язычники ещё и в этом смысле: то есть люди, поклоняющиеся языку как органу вкуса.

Кулинарные впечатления Римини начинаются с местного рынка. Здесь всё гудит, гомонит, оживлённо и радостно спорит, кажется, век бы не покидал этой упоительной толче^, этого праздника быта, в котором, при всей его возбуждённости, так много радостного покоя. Ни в одном из музеев Италии так не почувствовать духа страны, как на субботнем галдящем и суетном рынке. Именно здесь понимаешь, сколь бледно, условно и приблизительно то, что нам предлагает искусство, по сравнению с этим кипеньем эмоций и буйством цветов, с поющими переливами речи и пляской жестикуляции, с этим хохотом, руганью, блеском в глазах - со всем, словом, тем, что называется “итальянская жизнь”.

Вдоль рыбных, к примеру, рядов проходишь буквально с открытым от восхищения ртом. Колотый лёд за витринными стёклами серебристо мерцает; а на крошеве льда разложены угри и форели, тунцы и лососи, и ещё незнакомые, странные рыбы невиданных форм и цветов.

Здесь же великое множество прочих обитателей моря. Вот “полипо”, то есть осьминоги, чьи сиренево-зеленоватые щупальца с рядами нежнейших присосок почему-то наводят на мысли об инопланетянах. Вот вялые бурые каракатицы: из их чёрно-лиловых чернил готовят соус к спагетти. Вот груды кальмаров, от крошечных, как паучки, до увесистых и мускулистых, напоминающих по форме сердце.?

А это что, интересно, за бурые камни? Бесформенно-грубые, в нитях водорослей, они словно бы по ошибке попали в съестные ряды. Ба, да это же устрицы, деликатес из деликатесов, да ещё, как говорят, способствующий мужской силе! Не знаю уж, как насчёт силы, но выглядят они, в самом деле, внушительно.

Вообще, моллюсков здесь в Ри,мини, продают и съедают великое множество. Местные жители ходят здесь за ними на побережье, как мы с вами в лес по грибы. Выходя утром купаться, я всякий раз встречал пожилых итальянок, неспешно бредущих вдоль моря и ковыряющих палками влажный песок: так они собирают съедобные ракушки.

Некоторые из моллюсков так нарядно-изысканны, что напоминают ювелирные украшения. Таковы, например, бело-розовые гребешки: именно на такой вот фестончатой раковине плывёт Венера у Боттичелли. Да и сам моллюск бело-розовый, очень красивый; на вкус же он - нечто среднее между рыбой и курицей.

На другой день, ближе к вечеру, мы посетили театр рыбного ресторана. Это был именно театр, то есть представление, в котором мы являлись и зрителями, и участниками одновременно. Официант, брутального вида мужчина со шрамом на левой щеке, - он напоминал мафиози средней руки - обсуждал со мною меню вполголоса, с таким скорбным, серьёзным лицом заговорщика, словно речь шла о плане свержения власти в стране. Вино, которое выбрал я, он решительно забраковал. “No, signor, по"! - трагически морщился он, словно мой выбор причинял ему нестерпимую боль. - Что до меня, я бы выбрал вот это... Но он указал на тосканское белое урожая 2005 года; я согласился; официант вытер со лба пот с таким облегчением, словно мы с ним только что избежали опасности, грозившей разрушить наш заговор.

Мы заказали: полдюжины гребешков, рыбу на гриле, тигровых креветок под солью и, наконец, — гулять, так гулять! — диковинного для нас омара. Ужин шёл своим чередом - вино оказалось и впрямь неплохим, рыба - отличной, креветки чуть суховаты, но когда в зал ресторана внесли поднос со сверкавшими хирургическими инструментами, я понял, что с омаром, кажется, я погорячился. Не имея понятия, зачем в ресторане нужны рёберные кусачки Листона, я выглядел, должно быть, растерянным. Недаром и наш официант-мафиози, и его молодые приятели поглядывали на меня с любопытством и плохо скрытой насмешкой: дескать, сейчас позабавимся, наблюдая, как этот русский будет мучиться с нашим омаром! Может, так и оставит его неразделенным? То-то будет потеха...

Скоро внесли и этого жуткого зверя-омара: его глазки смотрели колюче и зло, огромные бородавчатые клешни торчали угрожающе, усы в локоть длиною, покачиваясь, свисали с овального блюда - это бронированное страшилище напоминало дракона, который вот-вот оживёт и тогда непременно нас всех растерзает. Официант грохнул на стол тяжеленное блюдо — аж зазвенела посуда! - и скосил на меня издевательский глаз: ну, что ж, дескать - воюй!

Отступать было некуда. Я вздохнул, взял тяжёлые, холодившие руку, кусачки - и ринулся в битву. Осколки толстенного панциря полетели во все стороны - один из них ударил мне в грудь, другой в потолок, а третий, кажется, угодил в лоб стоявшему за моей спиной официанту. Тот застонал, отшатнулся — его молодые товарищи захохотали, — но я, не обращая внимания на неизбежные в воинском деле потери, продолжал сокрушать упорно сопротивлявшегося дракона. Компания официантов, похоже, была разочарована: эти парни явно ждали иного исхода. Но откуда же им было знать, что мой хирургический стаж - двадцать шесть лет, и что русских омаром не испугаешь?

Минут через восемь всё было кончено. Стол был усеян осколками панциря и забрызган масляным соусом, я отирал салфеткой лицо и руки, а официант-мафиози, склонившись ко мне, уважительно прохрипел почему-то по-английски: “It was beautiful...” - “Это было великолепно...”

Вы, может быть, спросите: вкусен ли был этот самый омар? Но вкуса его я почти не запомнил: уж очень непросто достались мне эти комочки белого мяса. Но точно помню, что после битвы с омаром я вышел из ресторана голодный и протрезвевший, с пустым кошельком и с чувством недоумения: зачем мы вообще сюда заходили? Ради, разве что, шоу - которое, правду сказать, удалось.?

 

Андрей Убогий

 

Из очерка «На счастливой земле». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 1, 2013

 

Предыдущая главка

 

Продолжение здесь

← Вернуться к списку