Путешествуем вместе

Возвращение

Путь зело прискорбен и труден...

Из отчёта стольника П. Толстого о путешествии в Италию    

 

Как выражался кумир нашей юности Хемингуэй, я не написал ещё очень о многом. Не написал о прогулках вдоль моря и о футболе, без которого не представить себе современную Италию, как Древний Рим не представить без боёв гладиаторов. Не написал о фонтане Треви под дождём и о болгарской церкви напротив - той, в которой мы пережидали ненастье. Не написал о скутерах в Риме, ревущих так, словно уже наступил Судный День, и о поющих кондукторах, продавцах, официантах. Не написал о спагетти и о брускетте, о граппе и о лимончелле - вообще о том культе застолья, с которым в Италии можно сравнить только культ Девы Марии.

Да мало ли! Обо всём, разумеется, не написать; тем более что Италия - это нечто настолько разнообразное, ускользающее от определений и формул, что попытки её описать - то есть закрепить на бумаге живую, подвижную жизнь — заранее обречены на неудачу.

К тому же, мы знаем несколько разных Италий. Одно дело — античный Рим, с его дорогами и правопорядком, с чеканной латынью, словно специально созданной для военных приказов и афоризмов, с его термами и гладиаторскими боями, с пирами Лукулла, с жестоким развратом Калигулы или Нерона, с горестной мудростью Марка Аврелия...

Другое дело - Италия Возрождения, рассыпанная на города-государст- ва, непрерывно враждующие между собой, то почти вымирающие во время чумных эпидемий, то вновь оживающие благодаря торговле и ростовщичеству, Италия развратнейших пап, признаваемых, тем не менее, “непогрешимыми”, - и художников, чьи творения до сих пор подкармливают страну: весь мир стремится сюда, чтобы, так сказать, приобщиться к прекрасному.

А есть Италия современная, поделённая на двадцать областей, каждая из которых отличается своим диалектом и кухней, природой, традициями и экономикой. Все эти Италии очень различны. Современный певучий и мягкий итальянский язык так же мало похож на суровую бронзу латыни, как нынешний итальянец-красавчик в модных тёмных очках, белоснежной рубашке и шарфике мало похож на римского легионера, затянутого в кожу и закованного в латы.

Да и в итальянском характере немало противоречий. Так, итальянцы порывисты, шумны, активны — при поразительной нелюбви к переменам. Похоже, для них что-нибудь предпринять — мука мученическая; итальянец готов на любые усилия и любую активность, лишь бы ничего — ну, совсем ничего! — не менялось.

Примеров “пламенного бездействия” итальянцев не счесть. Вспомню лишь случай, произошедший с моим сыном Дмитрием. Он, тогда студент-медик, путешествовал по Италии на электричках в компании таких же смоленских студентов. На одной из станций парень по имени Саша отстал - и Димке ничего не оставалось, как рвануть ручку стоп-крана. Тормоза зашипели, поезд остановился, и очень скоро в вагоне появился кондуктор с двумя дюжими карабинерами. Крича, жестикулируя и ругаясь на чём свет стоит - “Mamma mia!” и “Santa Maria!” звучали почти в каждой фразе, — трое итальянцев наперебой объясняли русскому парню (продолжающему удерживать рычаг стоп-крана), что он-де преступник, он создаёт аварийную ситуацию на дороге, и что его ждут страшные кары, как земные, так и небесные. Но Дмитрий уже видел Сашу, бегущего по перрону, и поэтому держал стоп-кран до последнего: русские своих не бросают.

И вот что поразительно: трое здоровых мужчин, остервенело ругаясь, махая руками, исходя, так сказать, праведным гневом, даже пальцем не прикоснулись к юноше, действительно создающему аварийную ситуацию на железной дороге! Да схвати они парня за шиворот, оторви от стоп-крана и пинками вытолкай из вагона — кто бы сказал, что они поступают неправильно? Но итальянцы не сделали ничего подобного; и это при том, что энергии на возмущенье и крики потратили столько, что этими силами вполне можно было бы, например, штурмовать небольшой городок.

Вообще, я испытываю к жителям Апеннин странное, двойственное чувство: я ими искренне восхищаюсь, я их даже люблю, но никогда, ни за что на свете я не хотел бы быть итальянцем. Мне всё кажется, что прожить жизнь так, как её проживают в Италии — значит, прожить её, хоть и с большим удовольствием, но совершенно впустую.

Нет нужды говорить, что всё это лично моё, субъективное мнение; но пребывание в Италии среди самоуверенных итальянцев научило меня уважать своё мнение больше, чем это было доселе.

И ещё: моё отношение к Италии чем-то похоже на отношение к женщине. Эта страна и сама, словно женщина: очень красивая, манкая, часто кокетли- во-лживая, бесконечно играющая некую театрально-декоративную роль. И меня к ней, естественно, тянет; но я — повторюсь — никогда, ни за что бы не согласился сам стать итальянцем.

Но с другой стороны, полюбив и прочувствовав райскую эту страну, я в чём-то, наверное, “обитальянился” (уж простите мне этот уродливый термин). Так, я стал больше ценить досуг; безделье, столь тягостное недавно - итальянцы называют его dolce fare niente — повернулось ко мне самой сладкой своей стороной, лишённой мук совести или томления скуки.

Да что там: даже и эти заметки, которые я только что перечитал, написаны словно бы итальянцем. В них слишком много слов, в них избыток эмоций и даже, отчасти, кокетства, в них многовато пустой трескотни, но я не хочу вычищать итальянский “налёт” в своём тексте. Пусть остаётся - как память об этой стране и о том, как я её полюбил. Ведь мы, русские, тем и особенны, что переимчивы, чутки, отзывчивы; любой звук или мысль, прозвучавшие где-то, уже звучат словно о нас и для нас; “нам внятно всё”, как писал Блок.

Размышляя об этом, я даже понял, почему мы - единственный в мире народ, обозначающий свою национальную принадлежность не существительным - как “немец”, “француз”, “англичанин”, а прилагательным: “русский”. Дело в том, что наше-то существительное, наша суть - это человек как таковой, вообще человек. Суть русских всемирна, вот именно - по Достоевскому - всечеловечна. Если сущность любого иного народа как бы частична, не столь широка (и может быть выражена частичным понятием “немец”, “испанец”), то русская сущность - всеобща. Русский - прежде всего человек, и только потом уже - русский.

Это простое соображение объясняет многое и в нас самих, и в наших, таких драматических, отношениях с миром. Чужое, то есть всечеловеческое, нам часто дороже и ближе, чем собственное своё; потому что мы это чужое воспринимаем глубинно-своим. Нас, русских, не защищает национальная маска — она же броня! — мы открыты для всех, беззащитны пред всеми; нам так трудно держаться шаблона, традиции, жеста, национальной привычки, потому что всего этого — жеста, привычки, шаблона — у нас нет по определению, по причине глубинной всечеловечности русских.

И, конечно, нет тяжелее ноши, чем та, что ложится на русских: чем эта обязанность быть человеком для всех, чем это призванье и долг ощущать всех как самих себя, и себя — как бы всеми иными. Мудрено ли, что мы так часто падаем или ломаемся под непомерною тяжестью этой всечеловеческой ноши?

Надо было, конечно, съездить в Италию, чтобы это почувствовать и осознать. Выходит, я съездил сюда, к итальянцам, на встречу с самим собой; и постольку, поскольку отчасти я стал итальянцем, я стал ещё более русским.

Возвращались же мы как раз в День Победы. Было пасмурно, но тепло, всё вокруг зеленело, и чувство радости от возвращения, от того, что вокруг звучит русская речь, было смешано с грустью от расставания с Италией. Я думал: конечно, Италия — лучшая из возможных реальностей, воплотившихся в нашем земном бытии; но в том-то и дело, что с одной лишь реальностью наше сердце упорно не хочет мириться. Жизнь - это жизнь, как она нам дана, плюс ещё что-то, чего в жизни нет; и как раз это неуловимое что-то и составляет ту сердцевину всего бытия, без которой всё остальное рассыплется в мусор и прах. Найти это что-то в Италии мы не сумели; больше того: нам показалось, что именно там, в этой райской, счастливой стране шансы на обретение этой неуловимой присадки к реальности ничтожно малы. Там, где люди так счастливы, так довольны собой и окружающим, - там незачем ни томиться в бесплодной тоске, ни ломать свою жизнь ради жизни иной, непо-нятной и призрачной, вечно недостижимой...

Ничего, не беда: попытаемся, как мы пытались и раньше, найти это неуловимое что-то дома, в России. “Что ж, опять надо жить”, — думал я, глядя на плавно плывущие мимо поля, перелески, куртины цветущих черёмух, глядя на подмосковный, неяркий, до боли знакомый пейзаж. И было у меня такое чувство, что мы возвращаемся из игрушечной, праздничной жизни, из ка- кого-то пёстрого, яркого, шумного театра — в настоящую, трудную, русскую жизнь...

 

Андрей Убогий

 

Из очерка «На счастливой земле». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 1, 2013

 

Предыдущая главка

 

Начало здесь

← Вернуться к списку