Путешествуем вместе

Усачи плавают стоймя

 Опахала ветвей, полные каких-то липучих пушинок, паутинок, то и дело хлестали меня по лицу. И вот однажды, когда я нагнулся, чтобы сполоснуть его в речке, перед моими глазами вдруг промелькнуло, извиваясь, что-то продолговатое, рябовато-серенькое, похожее на ящерицу. И тотчас скрылось в корнях прибрежного куста. Я вздрогнул от неожиданности, одним махом выскочил на берег и заорал с испугу:

 – Ящерка! Водяная ящерка!

 Встревоженный Мотька, ушагавший довольно далеко, повернул назад и подбежал ко мне:

 – Чего блажишь? Какая тебе в речке ящерка?

 Я стал сбивчиво рассказывать ему, как из-под моих ног выскочила серая ящерица и, шевеля усами, метнулась к берегу. Мотька сразу все понял, картинно поджал руками живот и закатился хохотом:

 – Ой, держите меня, лопну со смеху! Этот балда принял за ящерку обыкновенного усача! Премудрого пескаря!

 Но Мотька напрасно смеялся надо мною. Ведь я никогда прежде не видел в воде рыбы, даже «премудрого» пескаря. До ближайшей реки Тубы, впадающей в Енисей, от нашего села – полтора десятка верст. В такую даль, да еще в чужой район, с удочкой не пойдешь. У нас же ни в мелкой (подстать Безымянке) Тиминой речке, ни в пруду на ней, рыбы вообще не водилось. Как и в озерах, разбросанных по окрестностям. Правда, позднее в некоторые – Спирино, Бабино, Перешеек – запустили карасей, они там быстро расплодились, и я стал завзятым рыболовом, но это было потом. А в те безрыбные годы пескарь, по-местному «усач», действительно явился для меня диковиной, напомнившей мне ящерицу.

 Поскольку я видел рыбу только неживой, лежавшей в посуде на боку, то полагал, что и плавает она в таком же положении. И потому, выждав, когда кончится у Мотьки приступ смеха, спросил вполне серьезно:

 – А почто усач плыл стоймя?

 – Как стоймя? – разинул рот приятель.

• Ну, не лежа, а держась ребром…

Тут уже Мотька не просто схватился за живот, а упал на траву и стал

кататься по ней, как собака перед ветреной погодой. Наконец, насмеявшись вдоволь, он встал, отряхнулся и скомандовал:

 – Пошли! Покажу, как рыбы плавают.

 И Мотька повел меня назад, к началу речки, заставил обуться, сам надернул свои чёботы на босу ногу, и мы пошли к пруду. Но уже по другому берегу Безымянки, по лесистому склону, в который упиралась плотина. Теперь я смог вблизи и сверху окинуть взглядом сверкающий поток, что мчал по желобу, и мельничное колесо, крутившееся под натиском воды.

 Однако Мотька не дал подробней рассмотреть эту волнующую картину. Он шёл впереди и всё поторапливал меня, по обыкновению взмахивая рукой, как пропеллером. Пройдя лес вдоль косогорчика, мы пересекли оконечность плотины и еще метров двести прошагали берегом пруда. У талиновых кустов Мотька жестом остановил меня и, кивая на колышки в воде, шепотом сказал:

 – Там дедовы снасти, мордами называются. Зайди в пруд и посмотри, как ходят караси, попавшие в ловушку. Понял?

 Я покорно сбросил башмаки, снова закатал штаны и осторожно по вязкому дну вошел в воду. Поверхность её, еще не затянутая ни ряской, ни рогозником, сияла девственной чистой. Да и в глубине вода была довольно прозрачной. И когда муть, поднятая моими ногами, снова осела на дно, я уставился в водную толщу и действительно вскоре разглядел, как в ближайшей морде, похожей на большую авоську, растянутую обручами, гибко плавали рыбки вокруг лепешки квасника. Притом плавали они, как и мелькнувший в речке усач, тоже «стоймя», то есть ребром. Несмотря на то, что были много шире пескаря и, казалось бы, им куда удобнее держаться в воде плашмя, «лежа» на боку.

 Видимо, заметив меня, караси оживились, заметались в своей ловушке, энергично шевеля плавниками и хвостами. Они тыкались в узкие ячейки, отскакивали от них и разворачивались круто, посверкивая золотистыми боками.

 – Ну, хватит карасей пугать! – оторвал меня Мотька от увлекательного созерцания рыбьей пляски. – Пора на мельницу.

 – А, может, искупаемся, вода уже теплая? – предложил я, нехотя выбираясь на берег.

 – Нет, тут никто не купается, – как-то поспешно ответил Мотька.

 – Глубины боятся, что ли?

 – И глубина местами опасная, с ямами, особенно возле плотины, но дело в другом.Есть поверье, что водяной со всякой новой мельницы подать берет.

 – Какую подать?

 – Известно какую – утопленниками…

 После такого уточнения у меня холодок пробежал по спине. Я невольно замолчал, теряясь в догадках, серьезно это говорит мой приятель или просто дурачит меня на правах старшего.

 – Так ведь мельница не новая, – наконец нашелся я, каким доводом уличить Мотьку в лукавстве.

 – Да, самой мельнице сто лет в обед, но пруд-то еще новый. Его уносило прошлой весной, и плотину, считай, заново делали. А знаешь, кто помог прорвать? Говорят, сам водяной… Недовольный был, что с податью люди мешкают. Вот и теперь, поди, сидит да злится, жертвы поджидает…

 Сказав это, Мотька подбросил мне ботинки, и я стал торопливо обуваться, уже больше не предлагая купаний в заколдованном пруду.

 По пути на мельницу нам встретилось несколько веселых трясогузок.

Светло-серых, почти белых, но с черными грудками и в черных беретках, сдвинутых на затылок. Они семенили по берегу, потряхивая длинными хвостами, или крутились в воздухе, ловя бабочек и громко выкрикивая то протяжное «цити-цюри, цити-цюри!», то краткое «чтерличь!». При виде их Мотька, не оборачиваясь, махнул мне, шагавшему сзади, и вдруг резко изменил направление – завернул к обрыву в глубине берега. Я послушно последовал за ним. Замысел командира обсуждать не положено.

 У обрыва Мотька шагнул на глинистый выступ, поднес палец к губам, призывая к соблюдению тишины, и осторожно заглянул в пазуху приотставшего пласта. Потом молча уступил место мне. Весь вытянувшись,

я тоже уставился в щель. Там, в травянистом гнездышке с обсиженными краями, плотно друг к другу сидели пятеро птенчат, уже обросших беловатыми перьями. Увидев меня, они дружно разинули рты и запищали. Возле гнезда валялась скорлупа от маленьких яиц, охристо-голубоватых с бурым накрапом.

 – Кажись, недавно вылупились и вот скоро вылетать будут, – философски заметил Мотька. А потом деловито добавил: – Знаешь, они пользу приносят, уничтожают прорву вредных насекомых и личинок.

 Я спустился с уступа, и мы пошли к мельнице, рассуждая о полезности и ловкости трясогузок, которые ловят мух и мотыльков прямо на лету. Потом, не сговариваясь, побежали наперегонки вдоль плотины. Долговязый Мотька оставил меня далеко позади.

 В мельничном амбаре, когда мы зашли, отдыхиваясь, в его нижнее помещение, было намного тише обычного. Сначала я не мог понять, в чем дело, ибо водяное колесо по-прежнему крутилось, как и сухое, вращая жерновое «веретено». Но по истончившейся струйке муки догадался, что верхний жернов-«бегун» приподнят над «лежаком» и мельница работает вхолостую.

 Вскоре белый ручеек, струившийся из лотка, иссяк вовсе. Но отец продолжал набивать мукой из ларя третий мешок, действуя то совком, то толкушкой.

 – Видишь, и твой почти полный, – сказал он мне.

 – Как так? Откуда взялось? – удивился я.

 – Мельник не бездельник, примол всем дает, не весом, так объемом, – засмеялся в ответ бородатый Евсей, стоявший рядом.

 А отец, завязав и впрямь пополневший «мой» мешок, приставил его к двум другим и кивнул Евсею на остатки муки в ларе:

 – Это мельнику за хлопоты. Гарнцы, по-ранешному.

 Дед спорить не стал.

 – Не ворует мельник, люди сами носят, – шутливо заметил он,

подгребая совком муку в уголок.

 – Ну, спасибо, Евсей Иваныч, – поблагодарил его отец еще раз после того, как перенёс мешки к дверям, приготовив к погрузке. – Дай тебе Бог здоровья, пусть шумит твоя мельница, а мы с помощником перекусим да – в обратный путь.

 – Во, это святое дело! Не зря сказано, что мельница сильна водой, а человек едой. Верно, помолец? – обратился ко мне дед Евсей и потрепал меня по загривку. – Нам с внуком тоже пора червячка заморить, бабка уж звала на щи.

 – А в мордах карасей, деда, полно, надо бы вытряхнуть, – озабоченно заметил Мотька.

 – Ничего, подождут, невелики господа, – шутливо отмахнулся Евсей.

 И они с Мотькой направились к мельниковой избушке, что белела ставнями под горой, в сторонке от плотины. Мотька, широко шагавший рядом с дедом, обернулся, помахал мне рукой и крикнул на прощанье:

 – Приезжай еще, водяных ящерок половим!

 Но привычная подковырка его прозвучала уже ничуть не обидно. В голосе приятеля слышалась теплота и даже некоторая грусть расставания.

За немногие часы, проведенные вместе, мы с Мотькой стали почти друзьями. Я прощал ему законный хозяйский гонорок, и он, видимо, оценил мое великодушие, выказав напоследок явно дружеское расположение.

 

Александр Щербаков

 

Из очерка «Мельница времён»

 

Продолжение

 

Предыдущая главка

← Вернуться к списку