Путешествуем вместе

Горный Алтай

Владимир Чивилихин

 

В этом году исполнилось бы 85 лет русскому советскому писателю Вла­димиру Чивилихину, лауреату Государственных премий СССР и РСФСР.

Предлагаем читателю записи его путешествия по территории бывшего Кедрограда в Горном Алтае.

В 1959 году Совет Министров РСФСР выделил группе выпускников Ле­нинградской лесной академии полтора миллиона гектаров горно-алтайской кедровой тайги для проведения производственного и научного эксперимента по комплексному пользованию богатствами леса.

Эксперимент прошёл успешно. За три года инженеры доказали рента­бельность подобного вида хозяйствования в лесах. Кедроградцы заготовляли древесину, орех, пушнину, дичь, мед, лекарственные травы, ягоды, панты ма­рала, кедровую смолу (живицу), хвойную муку и многое другое. Были разрабо­таны перспективные технологии, сохраняющие подрост при заготовке дре­весины, способы взаимодействия охотничьего и лесного хозяйства, нашли лучший способ подсочки, не губящий дерево, дешёвый и безопасный способ съё­ма урожая орехов.

Однако местные власти, заинтересованные только в заготовке древеси­ны, делали всё, чтобы загубить эксперимент и превратить комплекс в обыч­ный леспромхоз.

В 60-е годы Владимир Чивилихин выступал в защиту Кедрограда в прес­се (“По городам и весям”), с высоких трибун, в кабинетах больших начальни­ков, семь раз посещал Кедроград, помогая хозяйству выживать.

Эти дневниковые записи — не о трудностях и проблемах Кедрограда. Они о красоте Горного Алтая, о радости общения с живой природой, о замеча­тельных и интересных людях.

Елена Чивилихина

 

12 августа 1963 г<ода>, понедельник

 

И вот мы в Кедрограде. Выдержали с Леной большую дорогу. Самолётом до Новосибирска, ИЛ-14 довёз нас до Барнаула, и так как ночь мы не спали, то в Барнауле свалились в гостинице замертво.

В ночь на 11-е снова поехали — на станцию Алтайскую, а там поездом до Бийска. Дорога в Кедроград остаётся трудной, хотя от Бийска есть уже к не­му беспрерывная дорога.

Проезжали алтайской целиной — и сердце сжималось от горечи, потому что хлеб посох. Жалкие стебельки торчат реденько, обречённо, одиноко. Тре­тий год тут ничего не родит. Плакали денежки, вложенные сюда с таким шу­мом и такой ломкой, и с такими большими надеждами.

Отошли вокзалы и аэропорты с голыми измученными ребятишками, с сонными, на последнем пределе терпения взрослыми, с красноглазыми ра­ботниками вокзалов.

В Бийске нас ждал Виталий Парфёнов (главный инженер Кедрограда). Даже в “газике” — машине, приспособленной к нашим дорогам, — путь в Ке- дроград показался Лене тяжёлым. Нас кидало и на Шуйском тракте, и по пу­ти к Каракокше от Барнаула и от Каракокши в Уймень. Я говорил несколько раз: “А тут твой муж-инвалид всё своими ногами исходил”, — и мы смеялись.

В Кедрограде за два года заметны изменения: ребята построили новый гараж, контору, много домов, лесопильный цех, хотя проект ещё и не осуще­ствлялся.

Перед окнами Виталькиного дома вздымаются три горы. За них рано ухо­дит солнце, но, видно, они же останавливают ветра. Лиственный лес на хреб­те шумит ровно и мощно, потаённо рассказывает слушающему свои тайны. Он шумит, даже когда нет ветра. Но, видно, движение воздуха к вершинам непрерывно. Внизу он теплее с вечера, чем вверху, и тянет тепло к холодным вершинам, а лист колеблется под этим едва заметным током и шумит, шумит.

Осина трепещет, даже если совсем нет ветра, — может быть, тоже от воз­душного тока с земли?

В светло-зелёных ярусах на горе — кипарисами стоят пихты. У них густо­зелёная правильная крона, жирная хвоя, иголки подлиннее, чем у елей, а прирост — тёмно-зелёный, никнущий, мягкий.

Тут совсем нет ели, а пихта куда полезней своей колючей сестры. Под её синей корой, в её шелковистых тяжёлых лапках течёт чудная смола, из кото­рой готовят так называемое пихтовое масло. А из масла этого — единственно­го пока сырья в природе — делают незаменимую камфору.

Люди всё больше и больше страдают сердцем — наш век утомляет этот чу­десный человеческий мускул, перегружая его. Пихтарников у кедроградцев уйма, и почему бы тут не наладить дело?

- Уже, — ответил Виталий.

- Что — уже?

- Строим пихтозавод, айда смотреть площадку.

Недалеко от лесопилки ворчал и взрёвывал бульдозер. Они думают уже в этом году получить первую продукцию. Производство несложное, а у них против сметно-теоретической себестоимость выйдет меньше, потому что па­ромобиль стоит рядом, и пар будет даровой. Ребята на этом возьмут новые прибыли.

Прибыли... Уже сейчас, когда хозяйство ещё не набрало темп, они един­ственные в Горном Алтае идут с прибылями. Это здорово! За полугодие — даже сверхплановые накопления. А все остальные леспромхозы оказались убыточными. Приезжал тут недавно зав. пром. отделом обкома Коноплин, бывший секретарь Турочакского райкома, несколько дней крутил носом, “сумлявался”, а уехал вроде бы сторонником этого дела, в которое все мы, лесные братья, вложили столько сил.

Виталий целый день пропадает в “городе”, а дом его как бы дача, хуто­рок. Он стоит в стороне, у махонькой речонки. Она журчит с другой стороны дома, и это очень удобно — водопровод настоящий, только вода течёт не по трубам, а по камням...

Были в музее. Там кой-какие новые экспонаты появились. Главный — пушной стенд. Продукция, которую готовят ребята, — соболь, белка, выдра, рыжая лиса, хомяк, крот, горностай, бурундук, колонок. Кой-чего нет ещё — барсука, медведя, козы.

Добыли они для музея беркута — огромную страшную птицу — и залётную поганку с ногами-ластами. На днях Виталий сделал чучела трех дубоносов. Бочкарёв (начальник Главлесхоза РСФСР) был в музее, покачал головой и спросил: “Во сколько вам всё это обошлось?”

- Это мы вечерами, бесплатно — ответил Виталий.

В музее чудесная энтомологическая коллекция. И вечерами Виталий по­полняет её. В комнате, где на медвежьей шкуре спим мы, горит 500-свечо- вая лампочка, и к окну летят ночные бабочки. Есть удивительные по колеру экземпляры — такого не встречается у дневных: с радужными переходами удивительной гармонии, с бронзовым налётом, с серебряными пятнышками странных форм, чёрные и светло-жёлтые, розовые и тусклые, пепельные, светлые, с таким абстрактным запятнением, что куда там тебе твой Сальва­дор Дали.

Ходили на Уймень, набрали грибов, поели ягод. Река взрёвывает, обка­тывает голыши, в заломных местах, в изгибах проток и по берегам лежит от­шлифованный водой мелкий лес. Он высушен до звона и бел, будто это кос­ти каких-то больших животных, что водятся в верховьях Уймени...

Виталий посадил во дворе четыре кедра, и я с трудом отрываю от них гла­за — такие они крепенькие, зелёные, так полны жизнью. Весь посёлок заса­дить бы кедрами, а то в жару тут пыльно и душно, и некуда спрятаться от ярого алтайского солнца.

 

13 августа, вторник

День воспоминаний о вчерашнем дне. Залитая солнцем, порёвывающая река, тёплые голыши по берегам, ослепительно белые, отполированные во­дой заломы. Вспоминалось о них с приятным чувством, с почти физическим ощущением острой радости — так естественен, хорош вид реки, говор её, её движение и светлые воды. А нынче Лысую затянуло; закосматились вершины ближних гор. Синяя пелена внизу гуще, принимает белесоватый вид — там уже пошёл дождь. Приближаясь, синева растворяется, будто её собирают на себя несчётные капельки. Потом, будто из дробовика, шарахнет по крыше, осыплет лебеду, крапиву и чертополох во дворе, и трава отзовется гулко, буд­то чертёжная бумага или заколяневшее на морозе белье; потом всё покроет шум ровный и монотонный, под который хочется спать. С гор стекает в доли­ну другой звук — перекатный и мощный, однако приглушённый, будто гром сквозь воду.

Когда солнце выглянет — славно! Трава подсыхает, хотя в капельках ещё чисто, алмазно живёт этот дождь благословенный; утренне-свежая, она бе­рётся за работу, умеряя жар, которым пышет небо. Так — переменно — было до обеда. Мы пошли пособирать грибов, и дождь по-осеннему наладил. Сы­пал и сыпал, лил и лил, и некуда было от него схорониться. Тайга в такой дождь — неприютна, холодна и пуста. Пели мелкие пичуги, далеко кричал ка­нюк, просил пить, ему вторила подголосок-желна, а тут всё смолкло. Канюк накликал дождь, и сейчас, видно, пил, сколько его душеньке угодно.

В тайге сыро, она вся пропитывается водой. Под сапогом течёт, выжима­ется вода — из мха, гнилой колоды, пня, земли, подстилки. Промокший наск­возь лес не держит дождя — вода стекает крупными каплями, сочится из-под земли, обдаёт, чуть только тронь кусты или деревца. Стволы берёз и черему­хи мокры и скользки. Низкие тучи будто спрессовывают воздух — становится труднее дышать. А мне из такого леса надо уносить своё сердце — ревмокар­дит, может сформироваться порок; сердце что-то побаливает каждый день... В густом кедровом либо еловом лесу посуше, у костра ещё можно посижи­вать, а в палатке и того лучше, хотя всё равно пропитаешься весь влагой, ес­ли такой дождь не остановится и тайгу не начнёт сушить солнце. Горы, что возлегли напротив, покрыты ближе к вершинам не то облаками, не то тума­ном, на глазах превращающимся в облака и тут же опускающим седые космы на тайгу — снова лить воду. Виталий меня утешает: погода у них, мол, пере­менчива, как сердце красавицы, и воздух вот уже не давит, и печной дым по­шёл в небо свечой.

 

14 августа, среда

Он угадал. С утра развиднелось. Были у Сабанского Генриха, охотоведа, посмотрели на маральи панты. Они весенние, покрыты нежным мышиным пу­хом. Всё доброе из здешней тайги собирается в пантах благородного оленя. Недаром цена на них держится столетиями и не опускается.

Были с Виталием на лесосеке в Богатырёвом логу. Подъём идёт по руб­кам старой технологии — жуткое зрелище. Подрост загублен, сломан или вы­ворочен, а тот, что оставлен, — усыхает. Пихта редко стоит, уже и полог над ней снят. Другая температура, другая порция света, влаги и ветра — и пихта погибла. По волокам после вчерашних дождей бежит вода, и серая земля, из которой вымыт уже гумус, сочится слезой. Земля на лесосеке вспорота во многих местах тракторами...

Повыше пошла опытная рубка. Это — новинка, очень важная не только в Кедрограде, но и вообще в кедровых лесах Сибири. Посеки чистые, лишь стоят меж молодого прироста свежие пни. Трактор ходит только по волоку — широкому, на который валятся с двух посек деревья. Кроны ложатся на во­лок, обрубаются и тут остаются, а хлысты трелюются вершинами вперёд на верхний склад. Сохраняется подрост. Он гуще, чем раньше, не повреждён, потому живёт. Мелкий подрост тоже живёт, потому что полог пихтовый созда­ёт приближённые условия материнского полога, а под ним возникнет искус­ственный или естественный молодой кедрач.

Земля тоже цела — трактора на посеку не заходят. И оврагов не образу­ется — сучья, вдавленные в землю и устилающие волок сплошь, гасят ручьи. Втаптывать, правда, в грязь сучья не совсем по-хозяйски, но чем лучше их жечь? Кроме того, пихтовая лапка будет вывозиться на масло. Ребятам надо 700 тонн лапки в год — это немало. Кедровая хвоя тоже найдёт себе приме­нение: она со временем пойдёт на каратиновую муку, в ней витаминов в три раза больше, чем в других хвойных.

Новая технология рубок экономически выгодна. И для рабочих хороша: сучья бросать на волок недалеко, и люди уже идут на эту работу, потому что можно заработать вдвое против прежнего. Лес будет жить! К сожалению, но­вая технология годится только для южных склонов. На северных — нельзя. Де­рево не падает вниз. Оно стоит под острым углом к склону и гнётся ещё к югу, к солнцу. Там надо ещё подумать.

Побывали мы и на опытной подсочке. Ребята заложили несколько тысяч карр шестью разными способами, чтобы узнать, какой годится для кедра. Ну­жен максимальный выход живицы и минимальный вред дереву.

Пока мне больше всего симпатичен ребристый восходящий надрез ствола. Ребята сделали удивительное открытие. При таком способе нижний надрез, сделанный в конце мая, в начале июня уже зарастает! Я не поверил. Мы с Ви­талием брали ножичком пробы — да, зарастает! Ну и молодцы же хлопцы!

В стаканчиках у стволов кедров — прозрачный кедровый сок. Он тянется длинными струями и от хвоинок на его поверхности — ещё чище.

 

15 августа, четверг

 

Снова славно на дворе. Мы собрались в отъезд. Шофёр Лёша Гувернант подъехал к парфёновской заимке часа в два — в час, пригласил в кабину.

- Сколько ехать? — спросила Лена.

- 65 километров.

- Часа два?

- Шесть. Если, конечно, с машиной будет всё в порядке. Дорога то...

Дорога была аховая. Если б не мощный наш ЗИЛ-157 — кранты. Колдоби­ны, грязевые набуксованные ямы, объезды. Доски, что вёз в Иогач Лёша, сползали назад, и он несколько раз останавливался, пятился на какую-нибудь лесину и подвигал их вперёд. Потом пассажиры снова лезли на них, и всё на­чиналось сначала.

Среди пассажиров была Валя, что ехала с нами от Бийска. Уже год весь Кедроград потешается над Володей Ульяновым. Он ходит за ней, готов тас­кать её на горбу через пыль и грязь, делает чуть не каждый день ей предло­жения, а она только смеётся.

Валя ехала до Карозера. По долине Уймени несколько таких вот кержац­ких поселений. Темно и глухо в них, только, наверное, окружающая природа заменяет им многое из того, чего им тут недостаёт...

Через широкую луговину тяжело пролетела большая коричневая птица. В когтях она несла змею. Птица вертела головой — куда бы присесть, чтобы пообедать? У неё были жёлтые подпалины. Змея извивалась в воздухе. Пти­цу зовут скопой.

Пошли больше ели, пихта исчезла, и сосна зазолотила лесные окоёмы... Лёша всю дорогу хорошо рассказывает о лесосплаве. В устье Уймени соби­рается много народу. “И всё молодёжь! — с восторгом восклицает Лёша. — Гармошка — это уж обязательно, на сплаве без гармошки никак нельзя. Пес­ни, а без них какой сплав? Река ревёт, брёвна летят, будто их выстреливают. Опасно, конечно, зато хорошо — интересно! Заломы разбирать — это, конеч­но, искусство и работа тяжёлая, однако хорошо — интересно. А летишь в лод­чонке посреди реки, того и гляди о камень или в водоворот под камнем. За­то рисково, весело...”

Переправились на пароме через Бию. Паромщик сообщил, что полчаса назад какой-то мужик решил на лошади переправляться. Сбило его и лошадь, видно ударило камнем. Он пожалел коня, отпустил. Конь выплыл — вон стоит вороной привязанный, а самого нет.

- Как нет!

 - Так и нет. Как не было будто.

-  А спасать?

-  Как спасёшь?

Бия гудела в порогах выше переправы, вся шла сразу, одной зелёной массой, и вся в завитках — над невидимыми камнями крутило и завивало во­ду, плело хвосты и зелёные косы. Куда там спасать!

Дорога к Иогачу полегче, но тоже трясёт. Внизу справа — Бия, а дорога над ней, на полках. Слева курумник подступает к самым колёсам. Бия раз­дваивает землю, ворочает камни, трудится на совесть, ярится, чтоб посте­пенно и незаметно сдать, успокоиться и раствориться, затеряться в океане.

 

16 августа, пятница

Иогач. Озеро совсем не такое, каким я видел его в первый свой приезд. Оно ясное, как Божий зрак, покойное, сине-зелёное. И жара стоит возле не­го удивительная. От такой духоты охота скорей ехать куда-нибудь под кедры или на берег горной речки.

Николая Телегина нет — в Барнауле. Виталий Скрипнюк — на Пландуколе, Лосином озере.

Остановились в комнате, которую арендует для своих лесоустроителей Телегин. Там Галя Рябцева, до недавнего времени кедроградка, — высочен­ная и рябая девушка.

 - Кто бы мне сказал, отчего я такая?

 - А что? Какая?

-  Мне нравится ездить, видеть, разных людей встречать. В моей трудо­вой книжке уже некуда ничего писать. Я и сверловщицей работала, и на стройке, и на складе. На складе, правда, я так только, бумажки перебирала, а все думали, что я работаю.

-  А почему после десятилетки в институт не пошла?

 - Понимаете, спать очень хотелось.

-  Как это — спать?

- Получила аттестат, и сразу меня — как ударило. Ночь сплю и день сплю. Встану, поем и снова спать. Совсем заспалась, глаза не видят. Потом я по­думала, что у меня туберкулёз. Прочитала в одной книжке, какой туберкулёз бывает, и прихожу к врачу, говорю: сонливость одолевает, плечи давит и сла­бость какая-то, вялость. Обследовали меня — всё в порядке, говорят. Тогда я вообразила, что у меня белокровие — или как его там? — малокровие. Об­следовали — ничего нет. Тогда уж я спокойно спала...

- А родители у вас есть?

- Как же! Есть. Папа ругается — в кого, говорит, ты такая. А мама гово­рит — пусть девочка отдохнёт после десятилетки.

 - А кто у вас папа?

 - Плотник. Мы в Баку живём.

 - Ну, а дальше что?

 - Поступила на склад. Потом в другие места поступала. Сейчас возьмут меня в партию или нет? Я же в Кедрограде паспорт оставила.

 - Без паспорта, пожалуй, не возьмут...

 - Вот и я думаю, что не возьмут.

Она говорит спокойно, обстоятельно, не рисуясь и не играя. Когда мы на­хохотались вволю, она без тени улыбки воскликнула:

 - Кто бы мне сказал, чего я хочу!

Приехал Скрипнюк. Он, оказывается, был не на Пландуколе, а смотрел с главным лесничим Женей Титовым орех. Орех зреет, по посёлку ходят маль­чишки и грызут его. Он уже почти совсем спелый.

В этом году, после двух неурожайных лет, орех выдался балла на три, ча­стью пустой, шишка неполная и на кедре её не густо. 350 тонн — смешно да­же говорить.

Вечером купил водки, и мы до двух часов ночи пели песни...

17 августа, суббота

Утром были у Ого в гостях. Ели хариуса и окуня пландукольского. Ого ска­зал, что не любит степь и перелески, а любит вот этакие места: горы и гор­ную тайгу. Взойдёшь на сопку — тяжело дышишь, вовсю, чтоб сердцу кровь дать, и устал вроде бы, а глянешь — за этой сопкой новая, ещё красивее: вся синяя и зелёная, и голубой дым над ней. И снова охота идти. Дальше.

У Ого два пса: Тайга и Шайтан, брат и сестра титовской Бии, и младшие кровные родственники парфёновского Кедра. Виталий тогда, три года назад, хорошее дело сделал: завёз тофаларскую лайку сюда. Собаки получились, что надо, коренные таёжники. Они привязаны к хозяину, не обижают никого понапрасну, смелы, умны, выносливы, и в крови у них живет инстинкт при­рождённого охотника. Они идут на любого зверя...

В Иогаче пыльно, душно, и я с радостью уехал. Миша Твеленев дал па­латку и спальные мешки, мы накупили масла, хлеба, сахару, консервирован­ной капусты и двинулись.

Горы величаво и просто лежали по берегам, озеро было покойно, тихо, на воде серебрились, будто рыбья чешуя, блики...

В сумерках добрались до реки Чили. Зашли в незаметную бухточку, раз­вели костер...

18 августа, воскресенье

Бухта Чивили врезана в берег довольно глубоко, но её никто не знает. Де­ло в том, что она — лишь часть большой бухты, где очень удобный причал, две песчаных отмели, курилка новенькая, поставленная кедроградцами. Это всё привлекает, и сделало это место традиционной стоянкой туристов, “плано­вых” и “дикарей”. В нашей бухте — беспорядочно наворочены камни, и кажет­ся, что нет подступа. Однако Виталий и его друзья разобрали на берегу мес­то, освободили его от камней, и славно вышло.

Мы причалили поздно, уже темнело, зажгли на прибрежных камнях бере­сту, и стало ярко, светло, серые камни будто задвигались, потому что ветер сбивал пламя. Вода была чёрной и холодной. Я помогал втаскивать лодку и, конечно, промочил сапоги. Добро, что в бухте Чивили много дров. Это одно из её достоинств. Туристы в трехстах метрах отсюда рыскают по лесу в поис­ках палки, а у нас озеро набило весь берег лесом, отполированным, отмы­тым. Он жёлто-бел и кажется костями каких-то погибших чудищ таёжных. Возьмёшь в руки, и ощущение того, что это кости, — усиливается. Они легки, хрупки и остры на сломах.

Развели костер, стало жарко. Попили чаю и, обессиленные, повалились у костра. Мы с Леной влезли в мешки, а Виталий лёг почти нагишом.

Ну, правда, когда мы подъехали, бухта произвела на всех очень радост­ное впечатление: мы мёрзли на воде, продувало, брызгало холодной водой, а тут, оказывается, тёплые камни! Весь берег источал тепло, струил его с больших камней, будто от больших, старых, медленно остывающих рус­ских печей...

Денёк вышел работным, бестолковым, нервным. Рано утром завели мо­тор и подскочили к устью Чили. Совершенно не клевало. Поднялась “верхов- ка”, однако мы решили ехать в Челюш. По дну шлёпало, нос заносило (что за странное сочетание), но доплыли. И тут не клюёт. Однако клюнуло у ста­рика Давида Одуева — он ставил десяток сетей и накидал нам в рюкзак с де­сяток хариусов. Мы накопали полный рюкзак картошки и примчали назад. По­обедав, поехали на пожар. Алтын-ту горела. Дым застилал весь верх озера.

Мы ехали, смотря вперед жадно и тревожно, — не знали, как и сколько горит, что за опасность нависла над лесами. Гора Алтын-Ту (Золотая гора), о которой я уже однажды писал, горела. Это не был верховой пал, не сплошное пламя билось, а горел и дымился подстил и подрост: мох, коря­ги, поваленные деревья, кусты, трава. Пламя жило в десятках разных мест, меж каменных глыб осыпей и скал, двигалось в разные стороны. Валил дым, а солнце, что медленно шло над горой, было красным. На фоне его светового пятна дым был жёлтым и только там, где пламя хватало живой лес, кроны, — валил чёрный дым. Нехорошее это зрелище — лесной пожар. Дула “верховка” — ветер с Чулышмана и пламя по всей высоте горы ползло змеями, перекидывалось ветром всё дальше по горе — к границе кедроград­ских лесов...

С горы то и дело раздавался грохот. Вокруг камней обгорало, и они ру­шились с громом великим, захватывая новые камни. Крутой, местами отвес­ный склон горы, стены каменные исключали всякую возможность тушения пожара. Нет, это не равнинные пожары в Иркутске. Тут сам не полезешь и людей не пошлешь...

 - Что делать?

-  Два возможных варианта, — сказал Виталий Скрипнюк. — Либо тушить, либо не тушить. Не тушить нельзя, преступление, народный лес горит. Дож­дя не предвидится. Значит, надо тушить...

Я предложил третий выход: не тушить, не выжидать, а собирать людей, лезть в какой-нибудь лог поодаль от пожара, его двигающейся кромки и вы­рывать траву, мох, засыпать песком и землёй широкую полосу, чтоб ограни­чить зону пожара определённым участком. На том и порешили. Только где брать людей? Отдыхающих, туристов? Едва ли они полезут. Рабочих срывать за 100 км отсюда с лесозаготовок? Лесников? Тех, что не ушли на медведя, не в отпуске, не на рыбалке. И вообще, мне казалось нереальной организация тушения этого пожара...

Мы стали заводить мотор, и он почему-то начал вибрировать и стучать. Ог­лядели его внимательно: потерялся стопорный винт магнето... Что делать? Главное, Лена сидела одна в Чивилях и, возможно, ей пришлось бы одной за­ночевать. Подошёл “Алмаз” — теплоходишко. Виталий быстро вскочил на не­го. Капитан наперерез — нельзя в машинное. “Мне надо болт отпилить и про­резь нарезать”. — “У меня пароход, а тут болт”. — “А у меня пожар”, — сказал Виталий. Капитан сам всё сделал и дал гудок. Я тоже был на борту — хотел по­проситься, чтоб высадили в Чивилях: Лена первую ночь в тайге одна. Но Ви­талий сказал, что с болтом всё в порядке, и я решил ехать с ним.

Приехали измученные. Виталий всё же нашёл в себе силы поехать в ус­тье Чили рыбачить. Принёс десяток рыбок...

19 августа, понедельник

Утро было лучезарным, озеро стояло, млея в горах, зелёных, больших, покатых. Ребята уехали. И мы остались с деревьями, птицами и рыбами, со звёздами и водой, с камнями и упоительным здешним воздухом. Доброе утро, друзья. Все вы теперь — мои, а я ваш. Будит обычно кедровка. Лучший друг величавого и неподвижного кедра, она и его противоположность. Непо­седа, хлопотунья и крикунья, она поднимает гвалт с утра. Голоса у неё раз­ные. Чаще всего она кричит всполошённо, будто ворона, которая торопится пропеть свой немудрёный вороний репертуар. Есть ещё у неё звуки, похожие на перекличку осипших кукушек, а то вдруг так заорёт, будто она подыхает, а её давят.

Высоко над бухтой вздымается гора, по ней иногда ползут облака. Там, под облаками, вечно шумит лес, и слышатся далёкие, будто с небес, клики желны, канюка, скопы.

Гора стоит так, что из палатки видна Большая Медведица, лежащая ков­шом на ней.

Сделал самодур, но что-то не клюет хариус. И мушка, которую подарил мне В. Парфёнов, что-то не по вкусу здешнему хариусу.

Вокруг палатки — берёза, сосна, лиственница, ольха, маральник. Кедра нет. Маральника много. Если растереть его листья в ладони, они так по-таёж- ному пахнут, что кружится голова. Надо будет увезти с собой в Москву его ве­точек, подержать до зимы, а потом поставить в бутылку — они так красиво за­цветут.

Вечером бухта Чивили так необыкновенно мерцает, дрожит, рябит и бле­стит, создавая из чёрной и серой красок феномен — неповторимое, небыва­лое. Мы избалованы природой и не замечаем, как она хороша, как хочет, чтоб мы стали вровень с нею. Это касается и всей нашей жизни. Народ наш, бесспорно, отмечен природой, ему она предназначила нести крест огромно­го эксперимента. Ведь перестройка человеческого общества — тоже явление природного порядка.

20 августа, вторник

Виталий Парфёнов дал мне с собой “Белку”, патроны в верхний ствол и пачку патронов в нарезной. Добыл бурундука сегодня, пристреливая вин­товку, ободрал его, и Лена задумала сделать из шкурки чучело для Иринки. А ружьё тут же отказало!

Вспомнил, что, возвращаясь с пожара, увидел вводе странное, невидан­ное и неслыханное явление. Солнце в высоких перистых облаках стояло, мед­ленно вместе с ними продвигаясь над горой. На небе оно было белым, даже серо-белым, обыкновенным до тошноты, зато в воде его отражение расцве­ло всеми цветами радуги. Подумалось, что это радуга в брызгах от лодки, од­нако нет: с кормы и с носа виделось облако одинаково.

Несколько радуг одновременно в разных местах и друг над другом — ещё одна особенность здешних мест. В 61-м я видел на Яйлю две радуги, в этом году ещё не пришлось. Виталий Скрипнюк с особым сиянием в глазах расска­зывал мне, как он сидел посреди Пландуколя на плоту, ловил окуня. Прошёл сильный дождь, в озеро опустилось несколько радуг, и вдруг он оказался в центре радужного столба. Смотрел в разные стороны и видел — фиолето­вый, красный, оранжевый, зелёный и остальные цвета.

Алтын-Ту называют так оттого, что первые лучи солнца обливают её вер­шину золотом.

К ночи или под грозовой тучей вода в озере становится аспидной, лосня­щейся, будто это не вода, а нефть.

22 августа, четверг

Главное впечатление от тайги — непорочная чистота. Умытая дождями, тайга будто сама заботится о своей чистоте. Гнильё она быстро покроет зелё­ным и белым мхом, а он чист, светел и почти стерилен — на него почему-то не лезут мошки-блошки и червячки. Только очень много в это время пауков. Они перегораживают все проходы и путают своей паутиной руки, противно липнут к лицу их сети. Правда, противно только сначала, а потом привыкаешь и, признав, что это неизбежная принадлежность тайги, смиряешься с нею.

Шли низинкой в надежде найти ягод, но эту низинку поразила боярышни­ца в этом году. Черемуховые листья стоят, опутанные паутиной и прозрачны­ми стали, только сеточка из жилок. Нет также смородины — ни красной, ни чёрной, — ни малины.

Под ногами — хвощи, папоротники, бадан — обычное таежное разнотра­вье, много валежин, в том числе и молодых — видно, недавно прошла буря. Под ногами мягко и чисто, и зелено, и хорошо.

Звуки вечерней тайги стоило бы записать на ленту и дома иногда прокру­чивать. Лес над нами шумит ровно и мощно, будто море, только иногда за­шумит полосой, точно поезд промчится далёкий. Озеро плещется в прибреж­ных камнях, а по другую сторону бухты оно бьёт в щели и гроты. Эти звуки полны и гулки, будто оттыкают бочки. А где-то в озёрной дали живёт особый рёв, приглушённый и мерный; его легко спутать с рёвом моторной лодки. И не смолкают, пока не заснёшь, стригали-кузнечики...

23 августа, пятница

Река Чили, что впадает в озеро в трехстах метрах от нашего лагеря, — хо­рошая. По-русски это название означает “хрустальная река”. Она круто пада­ет меж двух гор, в бурливых местах — белая, а за камнями и на сливах — про­зрачно-зелёная. Мечется, взрёвывает, и от соседней горы её шум отбивает к нам, уже приглушённый, смягчённый лесом. Над ней зависли старые дере­вья, а на ложе её — светло-жёлтые и белые камни. Огромные окатанные глы­бы лежат по её берегам. Они шероховаты, и по ним можно смело прыгать в моих кирзовых сапогах. Возле речки прохладно, свежо, чисто, и она бод­рит своим движением и энергией.

В этой благородной речке должны жить благородные обитатели. Так оно и есть — хариус, чудесная сибирская рыба, любит такие чистые, быстрые и радостные воды.

У меня он плохо ловился в первые два дня. Совсем не брал парфёновскую мушку, разрекламированную им до неприличия. В этот свой приезд Виталий Скрипнюк показал, как он делает мушки, и пошло. Сегодня принёс десяток хариусов, из них три довольно крупных. Мелочь хватает в перекатах и в ус­тье, а те, что постарше, поопытней и пожирней, стоят за камнями, караулят мошку. Живет хариус, видать, впроголодь — желудки у них пусты. Если бы пройти повыше километра на три-четыре — можно бы натаскать хороших. Но подъём туда тяжёл и труден.

24 августа, суббота

Засентябрило, что ли? Идут дожди. Сегодня мы видели стену дождя сов­сем рядом, над озером. Серая кисея — можно было хорошо наблюдать отдель­ные нити — колыхалась, реялась кисея эта, бахрома из серых нитей, подве­шенная к туче, никуда не шла, а только величаво колыхалась, будто какие-то неземные растения реяли в воде. Камни на берегу стали скользкими. Ночью сегодня проснулся от мелкой дрожи, сотрясающей всё тело. Сыро. Раздул ко­стёр, вскипятил и заварил чай. Согрелся. Хлеб кончился. Сегодня должен был приехать Виталий Скрипнюк, привезти хлеба, водки и табаку. Однако нет его. У нас был килограмм вермишели, начали её толочь, разводить в воде и печь оладьи. Ходил по пляжу, собирал окурки — то-то позорное занятие! И беспо­лезное — какой некурящий турист пошёл! Плавится у озера много хариуса, но бегать с самодуром нельзя — скользко. Наловил немного удочкой.

Спинка у хариуса зелёно-серая, со светлым орнаментом такой сложной разрисовки, будто это окантовка крупной купюры. Под цвет здешней воды. А брюшко у него светло-жёлтое — под цвет дна. Приспособился, бродяга! Но вкусен же он! Нет костей острых и главная кость — хребтиночка, тонень­кая, которую тоже можно жевать и сосать. Голова жирна и студениста. Эта си­бирская форель змеится, когда её возьмёшь в руку, сильными движениями старается вырваться. Из жабр течёт довольно много крови. Стоит он под кам­нями, в омуточках, хватает хорошо, накрепко. До чего приятна его тяжесть на конце удилища!

Напротив Челюша бежит и бежит посреди горы облако, заворачивает по­том в широкий распадок и по его склону — на небо. Почему оно не сдувается очень сильной “низовкой”? Глянул получше и увидел, что тут, как раз напро­тив нас, нарождается это облако. Из малоприметной дымки сбирается густое серо-белое облако и движется, движется, движется. Никогда не видал, что­бы облака нарождались прямо из воды. “Низовка” испаряла очень сильно, подымала воду из озера, и она вступала в извечный круговорот.

25 августа, воскресенье

Он пришёл утром. Бешеный и жалкий блеск от дьявольского нагорного зелья исчез в его глазах, и мы посидели ладом у костра, поели ухи, попи­ли чаю.

-  И в кино я не хожу по году и больше. Не хочу мякину клевать. И в газе­тах тоже всё не то. Слова такие, будто бочка пустая с горы катится, а челове­ку нужны тёплые слова и густые...

Он много говорит о природе. “Она же наша мать родная”, — повторяет он, и вот тут-то мы с ним сошлись. Он также против этого непомерного гидрост­роительства, что раздули мы в последние годы.

Говорит он об этом с волнением, крупно выговаривая дуракам-учёным и тем, кто их слушает.

 - Вот Сибирь нашу красивую подведут под монастырь — дождёмся! На случай войны сколько люду погибнет зря! А потом — земля не стерпит та­кого положения.

  - Как не стерпит?

- Вода — она свои законы соблюдать будет.

 - Рыба?

-  Да уж рыбы-то теперь по Сибири поубавилось, а что дальше будет.

-  Что?

-  Земля вращенье имеет по своим законам? Имеет. Это всё сравнено её вращенье, а ты нарушь в шаре форму или вес равномерный. Что будет?

 - Ну — что?

 Водохранилища-то сколько воды соберут там, где её не было. Вес Си­бири увеличится, а что от этого может быть — никто не знает.

Борису 32 года, из них 20 он просидел в лагерях. Говорит, что его поло­жение узаконено, — власти знают. Говорит, что живёт на “пензеюшку”, ему, как инвалиду первой группы, платят, а здоровье своё он потерял — тебе-то, говорит, можно сказать — на испытаниях сам знаешь каких бомб, и сейчас гниёт заживо.

На озере он третий раз — ему по душе пришёлся этот уголок Сибири. Па­латки и мешка у него нет.

-  Всё на мне. Ложусь у костра и сплю. Комбинезон меховой выручает.

Всё мечтает достать книгу про травы сибирские и пробовать их на себе. Он приземист, нетороплив в движениях, глаза у него карие и лоб большой. Может, он и привирает про лучевую болезнь, а может, и правду говорит. Два месяца весной он пробыл тут, на озере, смотрел весну, толкует, была выс­шая категория радости — как всё пробуждается, видеть.

- Кости харюзячьи в костёр не надо, — сказал он, проследив, как я бро­сил нежный скелетик рыбы в огонь.

- Почему?

- На них приползает змея.

Хариуса он зовет “хайрузом”, тайменя — “талменем”.

 - Печень талмена не ешьте — кожа облезет. Потом обновится, но понача­лу облезет. Как у младенца потом станет.

Мы с ним пошли рыбачить в устье Чили. Дорогой я поймал на самодур крупного хариуса и на реке нескольких. Клёв начался редкий, и вдруг зата­рахтел над ухом мотор. “Бригантина” пришла — катер научного стационара.

27 августа, вторник

Полная улыбчивая девушка перекричала Чили:

- Мы за вами!

 - А куда вы нас?

-  В Чирю Скрипнюк просил перевезти!

Мы быстро собрались, свернули палатку. Борису оставили картошки и освоенное место, пожелали друг другу поймать тайменя и ещё раз встре­титься тут.

На полпути увидели двойную радугу — такую же, какую я видел здесь два года назад. Первая, нижняя — ярче, контрастнее, потом идёт полоса широкая неопределённого, какого-то размытого фиолетового цвета, и потом радуга посветлей; в ней цвета располагаются в обратном порядке — фиолетовый, си­ний, голубой, зелёный, желтый, оранжевый, красный...

28 августа, среда

Стали лагерем в самом дальнем уголке Кыгинского залива, под скалами, но место это цивилизованное — рядом кордон, в котором живут два лесника — Хлобыстов Дмитрий Климентьевич и Николай Парашин. Там же, в серединке дома, — комната “научников”.

Мы истопили баню по-чёрному, поставили рядом с баней свою палатку, чтоб она просохла, а спать после бани устроились у “Зотевны”, как отреко­мендовалась при знакомстве жена Хлобыстова. Она прожила тут с мужиком 17 лет, знает тайгу и все таежные промыслы, толста, но поворотлива, и раду­ет мой слух “кондовыми” сибирскими словечками: “лонись”, “рясный” и т. п.

С мрачным её супругом, похмельного вида человеком, я познакомился на пожаре. Сейчас он на Беле, не то печи кладёт, не то крышу кроет... Хлобыс­тов был на фронте и вернулся оттуда побитый, штопаный и не в себе. Тайгой зачал лечиться, работой лесной. Однако в тайгу ходит только с женой. Он иногда падал на тропе без сознания и в самых неподходящих местах. Послед­ствия этой контузии долго не проходили, и Зотевна жила в избушке таёжной каждую зиму, а как долго нет самого — шла по следу искать, где он лежит.

Место наше бойкое — напротив палатки пристаёт “Алмаз”, привозит и увозит пассажиров, которых все меньше и меньше, торгует в нём крохотный буфетик, который, однако, с голоду помереть не даст: есть хлеб, конфеты, папиросы.

 

30 августа, пятница

Вчера вечером Таня Новикова, она работает в научном стационаре по на- секомым-вредителям кедра, вернулась уже в темноте. У нас был готов ужин, и была водка. Хорошо посидели у палатки. Таня — москвичка. Перебинтовы­вала у костра ногу. У неё сбоку коленки — большая рваная рана. Ей зашили её в Иогаче, однако тут швы разошлись и рана мокнет, гниёт. Эта беспечность меня тут поражает у всех людей. Хотя я ведь в 20 лет был ещё беспечнее, не раз бесцельно рисковал не только здоровьем, но и самой жизнью: переплы­вал один Енисей у Красноярска, бросался с пихтушки на нижний сук кедра метрах в 12 от земли, прыгал ночью в кромешную тьму с товарняка, лез в дра­ки на сверкающие ножи. Наверно, кому-то надо было, чтоб я уцелел.

Таня — крупная, круглолицая и улыбчивая девушка — рассказала, что 4 августа ушла в горы одна девчонка из Москвы. Звать её Юлия, она из Мен­делеевского. Решила почему-то повторить маршрут Юры Симукова: пройти в одиночку к вершине Абакана, выйти в Хакасию. Юрий тогда прошёл, напи­сав после ребятам на озеро, что кровнику, самому злому врагу не желал бы такого маршрута. Вылез из тайги едва живым. А Юля, видно, погибла. Она должна была 24 августа дать радиограмму, что вышла. Не дала.

У неё не было ружья, хорошей карты. Она не может совсем ориентиро­ваться в тайге. Первый раз вышла и через день спустилась. Попросила ребят, чтоб помогли ей найти рюкзак — она его, видите ли, потеряла, когда сбилась с тропы. Рюкзак ей нашли, вязали — не пускали, но она ушла.

Сегодня решили с Леной пройти за Каменный Стан. Это километров пять по реке вверх. Там, говорят, обвал был и если прорваться за него — есть рыб­ка. Вышли утром пораньше. Тропа вдоль реки хорошая, торная. Мы двину­лись шибко, идти хотелось по этой мшистой мягкой тропе, чтоб по сапогам ластилась таёжная трава и чуть дуло вдоль неё, и чтоб сердце не болело. На небольшом каменном прижиме увидели соболя. Он не слишком испугал­ся, смотрел любопытно и независимо, будто знал, что его тут никто не тро­нет. Посидел на рябинке несколько секунд и неторопливо, но скоро пошёл зигзагами на ель, оттуда на сосну. Я залюбовался им, а собака, что была с нами, вся заиграла, затряслась, молча и нервно стала на задние лапы у со­сны, смотрит то на нас, то на него, и каждое его движение провожает внезап­но засиявшими глазами, и мелко дрожит, готовая взлететь туда, к вершин­ным мутовкам. Мы ушли по тропе, а Жучка, видно, долго гоняла соболишку и не понимала, почему мы его оставили. Мне рассказывали, что добрая со­бака очень обижается, если хозяин не может взять зверя. Иногда она от оби­ды даже убегает домой.

Позже собака догнала нас, и это было очень кстати. Она не обиделась, потому что была очень молодой сучкой, ещё не выработавшей в себе собачь­его достоинства. Километрах в четырёх от начала тропы Жучка вдруг поджала хвост и уткнулась носом в наши ноги — на тропе желтел старый медвежий кал. Ну, не старый, а несколько дней назад, видно, прошёл тут Миша. Через сот­ню метров увидели совсем свежий след и почти парной кал — чистый орех. Пошли дальше, хотя этого делать не следовало, потому что через двести ме­тров — новый след. И все по направлению от горы к реке. Он, видно, ореш- ничал, а орех позывает на воду. Я встал след в след — здоровенный был мед­вежина! Решили вернуться. Сделали правильно, потому что возвращались бы мы в темноте уже, и мишка мог, конечно, напугать. Оружия у меня никакого, кроме перочинного ножа, и Лена посоветовала мне переложить его в ближ­ний карман.

Чуть ниже медвежьей тропы поудил с полчасика, достал неплохого ха­риуса.

Вернулись.

 

31 августа, воскресенье

В тайге уже много падунца — шишки, правда, падают пока слабые, пор­ченые или самые спелые, но собирать уже можно. Жаль, что главная шишка сидит крепко, можно было бы кедроградцам готовить начинать. Ведь у них 300 тонн плана в этом году...

Зашли в Кедрач. Вот они, знаменитые кыгинские кедры! Давно уже я не испытывал такой радости при виде этого могучего древа. Кедры тут, в самом деле, исполины. Диаметр у земли, считая наружные корневища, метров до пя­ти. И это не единичные деревья. Слышал я, что кыгинским кедрам 500 лет, — не верил, но сейчас поверил. Это самый старый кедрач Сибири, и моя экс­курсия — не пустое дело от одного того, что я увидел кыгинские уникальные древостой.

Влез в коряги, в траву и папоротники. Шишка была. Правда, часть — сов­сем пустые, часть — плесневелые, часть — с шишковой огнёвкой внутри, но орех брать можно было. Быстро, за час примерно, собрали полтора меш­ка. Половину этого я взял под самым большим кедром. Вершину его нельзя увидеть вблизи, и надо этого гиганта рассматривать со стороны, как гору. Шишка лежит беспорядочно: закатывается меж корневищ, на валежинах ле­жит и под ними, в папоротниках и в венце стрельчатом, в центре этих земных фонтанов. Шишка лёгкая и сухая.

На ветровальной лесине я сделал топором вырубки и рубель примитив­ный вырубил. Плащ-палатка пригодилась. Начал я шишку тереть, рушить, а Лена собирала ещё орех. Нахлынули воспоминания детства, когда я каждую осень орешничал, принимая как должное этот опасный и тяжкий труд. Ноги и руки дрожат, бывало, когда спускаешься с последней на дню кедрины...

На вершине струит меж хвои слабый ветер, коего внизу совсем не узреть, не учуять. Вершина, толщиною в руку твою, ходит, но кажется, что под тобой ходит лес и далекие синие холмы. Бывает, что вершины мягко обёрнуты в зе­лёный мох, тут пахнет смолой и пронзительной нашатырной свежестью, пото­му что мимо тебя струят к небу те добрые струи, что оживил кедр. Радостно добраться до кроны — это 6-8, до десятка шишек на самой вершине — и об­рушить её, чтоб потом послушать, как шуршат по кроне шишки, и этот звук внизу затихает.

На высокий кедр лазил я — в ветер. Это ничего, только держись покреп­че, и уже не перекликнешься со сборщиком — ветер срывает звук и уносит. На кедре становишься зверем, потому что ты один на один с лесным велика­ном и должен, чтобы не погибнуть, меньше думать, а больше доверять ин­стинкту. Иной сук, на который ты встал дрожащей ногой, вроде бы и толст, и с виду крепок, но обламывается у заболони, а иной и тонок, будто спица, а держит. Южные сучья крепче северных, и в дождь надо быть особо осторож­ным: кедр становится ломким в сырую погоду, хотя он и так ломок. На длин­ных боковых сучьях висят, бывает, добрые гроздья и надо идти к ним, про­бираться, как будто ты циркач, держась рукой за верхний сук, а то и просто за жиденькую хвоинку, если чуешь, что устоишь.

Когти я обычно не брал с собой — лазил с помощью ремня, а то и просто безо всего. Да ещё босым. Спускаться-то хуже — обдерёшь и руки все, и ко­лени до крови, и живот. Только зарастает всё быстро, потому что покрывает­ся кедровой смолой, живицей, заживляющей всё быстро и бесследно.

Про орех говорится: стоит высоко, висит далеко, кругом гладко, в серед­ке сладко. Или: стоит дерево мохнато, в мохнатом-то гладко, в гладком- то сладко...

Мы заготовили килограммов 15 ореха, правда, наполовину почти пустого, но эта работа освежила мне запахи и краски желанные.

 

1 сентября, понедельник

Мы выбрались из тайги к сумеркам. Перед отходом от овина услышали с озера частые выстрелы.

Вышли на берег — сплошная белесая пелена двигалась к Кыге, мелкий дождик сёк воду, а озеро покорно лежало под ним. Потом налетел ветер, и стало мутно кругом от воды, поднятой ветром навстречу дождю.

Застрекотал мотор у того берега, отделилась оттуда лодка — за нами. Это приехали Коля Телегин и Миша Твеленев, привезли рыбы свежей и хариуса в бумажке. Потом приехал Федя Ахмадиев, и к нашему костру подсел ещё Владик Воробьёв, и. о. зав. научного стационара.

Дождь кончился, и мы пировали до 2-х часов ночи, переговорили кучу разговоров, условились по многим делам. Это был один из самых интерес­ных вечеров в этом году.

Владик Воробьёв — серьёзный, белобрысый паренек; хромой он отчего-то и настроен как-то отчаянно-терпеливо. Дела у него в стационаре неважные...

Стационар — последыш заповедника. Чтобы как-то спасти дело, учредили этот стационар, который взялся за комплексную кедровую тему: почвы и кедр, кедровка и кедр, насекомые и кедр, флора и фауна в кедрачах. Но нет в си­бирском отделении ни одного влиятельного учёного, который бы шефствовал над этой уникальной в своём роде работой. Каждому учёному киту нужен фак­тический материал из тайги, сбор информации. А ребята сами хотят этот ма­териал использовать, сами хотят над ним думать. Кроме того, часть людей в стационаре работают с неохотой, с ленцой, и надо расставаться с ними.

Владик долго бился, чтоб Кыгу сделали заказником. Тут уникальный кед­рач, тут зверьё непуганое, тут около десятка реликтовых эндемичных долед­никовых растений. Заключил договор с Управлением лесным о заказнике в 4000 га, но это кошачьи слёзы. Хотя бы 15-20 тысяч...

Коля Телегин приглашает нас с Леной подняться лошадьми по профилю Владика, я согласился без особого восторга — боясь подъёма с моим серд­цем, кроме того, на гольцах уже лёг снег: М. и Б. Камошта, Алтын-Ту покры­лись снежными шапками. Можно за несколько дней сформировать порок сердца, а оно мне ещё нужно. Сидел я с ребятами и вспоминал ЦДЛовских чижиков-пыжиков. Какая разница в темах бесед, в характерах, в целях! Со­дружество “лесных братьев” крепнет.

 

4 сентября, четверг

Ловили рыбу. Погребу немного, и заболит сердце, поэтому на вёслах все время Лена. Когда вода лоснится, и на ней живут странные чёрно-голубые блики, хариус не берёт мушку, видит. Иногда он только играет с ней, но не берёт. А начнётся клёв — только успевай-вытаскивай, и досадно, что само­дур — такая несовершенная снасть.

Попадаются очень крупные хариусы, однако у меня нет сачка, и они об­рывают крючки. Стало холодать. Когда солнце проглянет, внизу тепло, но стоит ему зайти — и с гор тянет прохладой. Интересно, что при взгляде на снег, что сияет на вершинах гор, холодит лоб. Это удивительное явление осо­бенно замечаешь, когда наводишь на вершину Калюшты бинокль.

Надо трогаться домой, а то совсем припозднимся.

Уехали с “Алмазом” и по пути встретили “Лесоруба” — на нём едет Нико­лай Телегин. Что делать, если так получилось.

Остановились в Яйлю, переночевали в комнате Феди Ахмадиева. Не знаю, отчего спалось плохо, хотя под боками были не камни, а матрацы и хо­рошие панцирные сетки. Думаю, что это оттого, что месяц мы спали на чис­тейшем горном воздухе, а тут всё же комната — клетка. Нет, человек, если уже не может жить под звёздами постоянно, должен хоть раз в году бросать свои каменные города и поселяться под небесным сводом!

Яйлю — по-алтайски “летник”, тёплое место. Среднегодовая темпратура здесь +4,4 градуса, то есть как в Подмосковье. Правда, расположена Яйлю южнее, и солнце здесь выше ходит. Десятилетиями тут был неторопливый уклад жизни. Наблюдатели и лесники заповедника ловили рыбу — это была работа, прогуливались по тайге — грубоватый, самовластный человек разво­рошил тут всё. Он хочет оживить эти места, развил бешеную деятельность, однако много противоречивого тут можно услышать о его делах. Неплохая идея: посадить 500 га садов на правой стороне озера, однако много, очень много скептиков. Николай Павлович Смирнов, на что уж энтузиаст садового дела, однако и он сомневается в правильности методов освоения Бели. Ко­стя (Константин Рослик, директор заказника. — Е. Ч.) хочет посадить там 150 га садов, 35 уже посадил, но главное — не посадить, а вырастить. Зате­ял там строительство, хочет поселить 30 семей, но им же каждой нужен по­кос и огород, иначе жить никто не будет. Н. П. предлагает ориентироваться на привозную сезонную рабочую силу. За счёт чего Рослик хочет выйти в ко­ренники? Конечно, за счёт уничтожения природы! В этом году он рубил и в прошлом кондовый кедрач в Кыге на бочковую клёпку. Лежит там много могучих дерев не вывезенными, а часть — с выпиленными лучшими местами ствола — в 3-4 ряда. Остальное брошено гнить. И это в заказнике! Сейчас Костя хлопочет, чтобы оттягать у Кедрограда Телецкое лесничество — ему ни­где так удобно не подходят кедрачи, как по Колдору — напротив Яйлю. Но это уж дудки! Ещё одно хорошее дело он затеял: запустить в озеро байкальско­го омуля, но, кажется, у него нет ихтиологических материалов. Будет ли тут жить омуль? Есть ли ему еда? Телецкое озеро, — киндер-Байкал, но тут сов­сем нет соров, знаменитых байкальских рыбных пастбищ.

Каждый из моих знакомых яйлинских живёт своими заботами. Толя Ма­лаховский, бывший директор Кедрограда, чьим гостеприимством мы тут пользуемся, собирается уезжать в Красноярск: его не удовлетворяет работа в Яйлю — мало её.

Федя Ахмадиев хочет учиться. Собирается поступать на философский фа­культет МГУ. Парень в юности болел туберкулёзом, два года на поддувке был, уехал на свежий воздух и сильно работал. Так работал и так зарабатывался, что к вечеру он был весь мокрый и руки-ноги гудели. Это состояние было при­ятным для организма — он хорошо, без просыпу спал. Стал каждый день ло­житься в таком состоянии. Вначале ел через силу, потом появился аппетит. Фаталист. Убил двух медведей. Когда первый медведь после выстрела пошёл на него — он обрадовался, что сам его убьет, потому что идёт на сближение зверь, а не убегает. У него был карабин пятизарядный, который он брал на­прокат (по 10 коп. в сутки) и четыре патрона ещё. Медведь встал и медленно и гордо пошёл на него. И молча. Федя палил в него, хорошо целясь, а мед­ведь шёл. Потом начали стрелять сбоку. Федя близко видел его глаза: он смотрел не злобно, а как человек — мужественно, спокойно, и была в этих глазах решимость встретить смерть достойно. Потом медведь свалился.

 - Ты вправду не испугался, когда он на тебя пошёл?

 - Нет, обрадовался. И ты знаешь — я ещё ни разу в жизни не испытал страха. И очень хочу узнать, что это за чувство. Я думаю зарезать медве­дя ножом.

-  Брось ты!

-  Вправду. Не успокоюсь, пока не зарежу.

Он любит народные песни — русские, татарские, украинские, любит кра­ски в горах, читать любит. И любит — глубоко и потаённо — одну женщину в Уймени. Я её встречал. Это вдова уйменского киномеханика, который два года назад погиб глупо: его выбросило из кузова машины на крутом поворо­те и — об камни. Остались жена и ребёнок. Федя никак не может вырваться в Уймень для решительного разговора.

Рослик уехал в Сталинградскую область за садоводческим опытом, Мала­ховский часть дороги был с ним, потом с ангиной вернулся, и Федя тут отду­вался за них обоих.

Зашли с Федей в столярку, по пути расколотив у магазина пустой ящик из-под водки. Федя ловко обстрогал доски, принёс гвоздей и молоток, сбил узкий ящичек — и всё это ловко, споро. Пошли мы с ним в питомник и нако­пали кедров-трёхлеток. Заложили переселенцев мхом, намочили. Я за ними и заехал в Яйлю.

Виталий Скрипнюк приехал на моторке — весь мокрый и встрепанный. Он извиняется, что не приехал, когда мы его ждали, — зашился. Причина уважи­тельная вполне. Дело в том, что краевое управление лесного хозяйства (Ваш­кевич) решило “оказать всемерную помощь” Кедрограду в сборе урожая — ведь ореха не было два года, и тут, конечно, надо ухватить. Не обеспечило ни мешками, ни сеткой, ни продуктами, а начали гнать людей в Кедроград, в том числе и к Виталию Скрипнюку. Приезжают бабёнки-неумехи, девчата в босоножках, да и мужики им под стать — сроду кедра не видывали. Наивно представляют себе жизнь в тайге.

 - Откуда у вас можно позвонить?

-  Ниоткуда.

-  То есть?

 - Куда вам надо звонить?

 - В Барнаул.

- Невозможно.

 - Ну, не разыгрывайте!

 - Зачем вас разыгрывать?

 - Как же вы связь держите?

-  По радио.

Или:

- Скоро машина за нами придёт?

 - А куда вам?

-  Да на орех этот проклятый.

-  В тайгу стал-быть?

  -Ну, да.

-  А какую вы машину ждёте?

-  Ну, ехать-то на чём?

 - На своих двоих. Дороги туда нет.

 - Но женщин-то можно на лошадях подбросить?

-  А они верхом могут?

-  А что, у вас телег нету, что ли?

Общий хохот. Телеги! Тут есть урочище по названию “Медведь-не-прой- дёт”, а они — телеги!

Костёр у них не горит, на кедры лазить не могут. Один ухарь залез, а слезть не может. Сидел полдня, полезли за ним. Другой пропал в 200 мет­рах от тропы. Напарники его ушли, а он хотел ещё шишку подобрать и до­гнать. Отошли метров 200, подождали с полчаса — нету. Пришли на место, одежда его тяжелая лежит, мешок, а его нет. Давай кричать, потом стрелять, потом искать — как в воду канул. Четыре дня уж нет, и надо организовывать поиски. Короче, народишко этот бежит, не заготовив ни одного орешка. Вот что значит приспособляемость!

5 сентября, пятница

Перед отъездом из Яйлю Федя Ахмадиев предложил нам лодку. Мне очень хотелось посмотреть Камгинский залив и полуостров Чичелган.

Полуостров покорил меня своей красотой, своеобразными скалами в озе­ро, прекрасной бухтой — тихой, устланной синей галькой, — близостью к Яй­лю и Камге. Я размечтался о том, чтобы поселиться здесь хотя бы на несколь­ко лет, с лодкой, сетями, ружьями, приёмником. И писать. В течение пяти лет я должен эту мечту осуществить. Лена хмурится. К сумеркам двинулись в Ио- гач. Дул встречный ветер, “низовка”, было люто холодно.

- Я не плаваю хмельной, нельзя. А так — в любую осеннюю погоду, до са­мых зимних штормов. Мы с Виталием тут все предсказания опровергли. Сколько раз мне говорили: не плавай, подожди утра, пропадёшь, глянь, ка­кая волна пошла. А плыть надо. Плывёшь. И старожилы потом потянулись за нами. Но, правда, опрокинуться тут страшно — не выплывешь. Сто метров са­мое большее проплывёшь — и ко дну. А со дна тут почему-то никто ещё не по­дымался. Так озеро забирает, и с концом. Такая вода, что ли?

Приехали уже в темноте. Ребята нас ждали с “Алмазом” и разбрелись, кто куда. Однако собрались к ночи. Я был всё ещё под впечатлением последнего подарка золотого озера. Когда мы проплывали мимо Змеиной горы, что вздымается на полпути меж Яйлю и Иогачем, — она вдруг осветилась закат­ными лучами, облилась кровью и засияла. Мы ахали, охали, пока гора не по­гасла и не стала чёрной...

Перед тем как отправиться спать, встретились с Европой. Мы сидели на брёвнах в полутьме, палили сигаретки, когда подошли двое: Миша Твеленев и с ним кто-то в бороде, похожий на Бережного. Нас было пятеро: Ого Юст, эстонец, Виталий Скрипнюк, украинец, Федя Ахмадиев, татарин, нас двое русских. Этот тип в бороде представился:

 - Юнг. Чистый немец.

 - Это хорошо, что сам немец считает, что он чистый, — сказал я; мне не понравился какой-то особенный нажим на слове “чистый”.

 - Не понял вас, — сказал Юнг с акцентом.

Я повторил, но понял, что это не немец с Поволжья или Одессщины, а не­мец оттуда.

- Как вы сюда попали? — спросил я, ещё не зная, прав ли я в своей до­гадке.

 - О! Это пыль отшень трутно! Снакомый тшеловек помог.

Мы пошли на ночлег в арендованную комнату Телегина. Он, этот Юнг, ни с того ни с сего произнёс:

- Россия меня плёхо кормит.

 - Россия многих кормит. И досыта, — сказал я, и даже мне самому по­слышался в моём голосе металл. — Может быть, зря.

Юнг не успокоился и стал мне по ходу разговора кидать одну кость за дру­гой, и я их грыз, зло и победно. Он выступил подряд с такими тезисами:

 - Советские студенты живут хуже студентов ГДР.

-  Наши пленные помогли вам восстановить хозяйство.

-  Объединённая Германия обгонит все страны. И т. д. и т. п.

Ну, я ему дал по мозгам. Ребята помалкивали, но я понял, что они слиш­ком вежливы. Он, оказывается, в ПИБ приехал добровольно, на положении нашего инженера живёт. Это мечта для многих зарубежных специалистов — получить такой простор. Сейчас он руководит группой студентов — работает что-то по пожарам. Но я бы его не пускал сюда.

Ребята рассказывают, что был тут в Яйлю министр иностранных дел ГДР, жил целый месяц, отдыхал, ловил рыбу и вёл себя как человек.

6 сентября, суббота

Были сборы полдня, разговоры. Потом невероятной силы уха у Юста с ог­ромной головой тайменя и прощальный телецкий вальс.

Лена стояла на мосту и только приседала от страха. Я сел в лодку к Фе­де, а на другой были Скрипнюк, Твеленев и Ого. Мы выехали на полном газу в исток Бии, там уже шумела и бурунилась, вся в зелёных до самого, верно, дна, завитках густая телецкая вода. Под нами она превращалась в бийскую, бурную, пенную, и мы поддавали шороху: резали её кругами и на отдельные ковриги, гладили, били днищами, взбалтывали моторами. Моторы — бед­ные — выли, когда выскакивали на валах из воды, захлёбывались и будто жа­ловались на своих неразумных хозяев. Мы шли на таран несколько раз, про­бовали пробить бока друг другу и снова шли след в след мирными кругами. Ветер свистел и брызгами обдавало. Лена глядела расширенными глазами, что-то кричала, но не было слышно. Хорошо!

Добрались до Турочака к ночи на машине, которую арендовал Миша Тве­ленев до Бийска. Заночевали все, а утром Миша укатил.

 

7 сентября, воскресенье

В 3 часа алтайского времени сели на “Антона” в Турочаке, сделали пере­садки в Барнауле и Новосибирске и — чудо нашего времени! — в 10 вечера московского были в Москве.

Вспоминаю свою поездку, оздоровлённо и свежо думаю о моих друзьях- товарищах, жалею, что писал этот дневник торопливо, небрежно — эка лень- матушка! — ив памяти всплывают отдельные люди, встречи, фразы, что не успел записать...

Н. П. Смирнову перед отъездом я отдал свой боезапас для “Белки”. Он принял патроны в широкие ладони и сказал:

— Приезжайте. Через пять лет приедете — целы будут... Ваша жена со­бралась Людочке какой-то подарок купить! Не надо, прошу. Мы и не в такой бедности жили, а обидно. Вы меня поймёте...

Или собачья драка...

Или...

Самая красивая охота, наверное, на марала. Я на неё не попал — не на­чали ещё кричать быки. Рогач в эту пору — числа с 5 сентября — идёт на рог. Он трубит сам и бежит на звук. Трубка делается из болванки берёзовой, ко­торая стачивается на конус, вытачивается в ней середина и, разрезанная, со­единяется (палочками?). Трубка длинная, более полуметра и идет острым ко­нусом на расширение, которое см 7-8 в диаметре. Звук — не то плач, не то пение, не то предсмертный крик — протяжен, необычно тонок, переливчат и ничего не напоминает. Марал идёт на него, и очень важно так встать, чтоб ветер дул с его стороны. Он безошибочно придёт на звук. И надо не только не замереть, а, наоборот, ходить, ломать валежины, через кусты продирать­ся, будто это рогач, готовый, с нетерпением ждет брачного боя. Виталий Скрипнюк был на такой охоте, когда Шерстобитов (охотник. — Е. Ч.) прямо в лоб завалил семигодовалого самца. Виталий, замерев, сидел в кустах, а Шерстобитов, воткнув в бороду трубку, с усилием, надувая жилы на лбу, вытягивал из трубки через тонкое отверстие звучащий воздух. (Я пробовал дудку — нужно здорово раздувать легкие — работает всё: ноздри, губы, язык, щёки, лёгкие, рёбра расходятся аж — это нужно искусство).

Рогач появился тот раз неожиданно, будто тайга родила его тут же, на звук: беззвучно и тихо выросли за кустами рога, они невесомо качались на фоне неба, и никто бы не дал им весу два пуда. Рогач с недоумением всмат­ривался в полянку, где ожидал увидеть противника. Кровь в нём уже кипела и сердце набирало разгон — копыта остры, рога тяжелы, шея бугрилась тяже­лыми долевыми мускулами, мгновенно взбухавшими и медленно, будто осты­вая, опадавшими.

Он смотрел всего несколько секунд, И уже был подан сигнал ногам — взметнуться и назад. Через долю секунды — не догнать бы его. Но грянул вы­стрел. Его ровная и слабая лобная кость была проломана, вспыхнуло солнце последний раз, и бык опустился на колени, и всё вытягивал и вытягивал мор­ду к человеку, стелил её, прижимал к земле.

И так тихо и кротко опустился сам, не дрогнул, а просто замер, как скульптура.

Путевые заметки подготовила к публикации Е. Чивилихина.

 

Впервые опубликовано в журнале “Наш современник”

 

← Вернуться к списку