Путешествуем вместе

Христова заутреня

Сергей Щербаков

Владычно-надеемо обрадовали золото-голубые маковки Спасо-Яковлевского монастыря над самым берегом озера Неро, и вот уже поезд на вокзале Ростова Великого. Вскоре приехал допотопный автобусик. Сдвумя сумками на колесах, набитыми битком, с огромным рюкзаком за плечами я был сразу оттиснут от узких дверей. Следующий автобус до Борисоглеба только через четыре часа, и я кинулся к задней двери. Маячу мужикам, мол, откройте изнутри. Они попытались, ничего не получается. Шофер увидал, заругался, но дверь неожиданно открыл.

Наконец-то едем. Как всегда сначала только чувство радости -все же буду сегодня в своем деревенском доме. Но вскоре одна нога, на которой стою, весь извернувшись, одеревенела, другая нелучше, рюкзак оттянул плечи. Впереди два и без того пьяных мужика выпили из горла еще одну бутылку и совсем разошлись: матерятся, курят, соседей задирают. С тоской думаю, что без скандала их едва ли успокоишь. Народ притих. Вдруг один мужичонка грозно так кричит с места: "Вы чего расшумелись тут, ну-ка тихо, а не то..." Наши гуляки даже рты от удивления открыли, В автобусе повисла недобрая тишина. И мужичонка веско заканчивает: "А не то... мы все из автобуса выйдем и вы дальше одни поедете". Весь автобус так и покатился от смеха. Гуляки наши долго обдумывали "угрозу", но ехать одним им, видимо, все же не хотелось?.. И они утихли. И я наконец-то увидал в окно белоснежные поля, молоденькие оснеженные елки, которые вмиг притихли, будто на них надели подвенечный наряд...

От Борисоглеба до моей деревни Старово-Смолино еще километра три пешком, а я уже в Борисоглебе запалился. Колеса сумок облепило снегом и я сумки не качу, а волоком волоку. А вокруг порхает все больше белых бабочек. В них что-то грустно-венчальное. Даже сердце сладко щемит.

Навстречу по тротуару идут две крупные русские женщины, и я слышу обрывок разговора: "Они над нами, как над мышами в лаборатории, эксперименты проводят: выживем не выживем. Раньше социализмом испытывали, а теперь капитализмом". Уважительно пропускаю их и вдруг вижу за ними ребенка, чуть ли не годовалого. В черной шубке, в черной же шапке. И он не только сам ступает по белоснежью своими черными валеночками, но еще и катит за собой санки. На лице, словно ранняя заря, тончайший румянец. Весь он, как яблочко Христово...

 

На следующий вечер идем с женой в гости к Лидии Сергеевне с Александром Дмитриевичем. Он - подвижный сухой старик, любящий похвалиться, что у него - "сердце каменное", и при этом выглядывающий довольно грозно. Но Лидия Сергеевна сразу крепкосжимает губы подковой или же окорачивает его: "Сиди уж". Потом примирительно соглашается: " Сердце у него и вправду каменное, да и голова как чугунка - никогда от угара не болит, не то что у меня..." Александр Дмитриевич сидит с победным видом, но уже смирно.

Лидия Сергеевна похожа на боярыню: белолицая, с долгим-долгим носом, на стуле всегда сидит, как на троне, с прямой спиной, веки опущены и редко-редко на кого она взглянет, редко кого взглядом удостоит. Обычно сидит за столом, семечки рукой ловко расщелкивает. Если не в духе, то и здравствуй не скажет, только кивнет и все. Я в таких случаях улыбаюсь про себя, тихонько пододвигаю стул. Сижу молча - любуюсь на ее боярскую стать. Потом говорю: "Вот интересно, семечки все вкуснее пахнут". Она молча отделяет от горки на столе, пододвигает ладошкой ко мне. И так с ней можно хоть целый вечер семечки прощелкать. Но я обыкновенно спрашиваю: "От Вовки письмо есть?" Она огребает ладошкой семечки, и только собрав их в аккуратную горку, отрывисто отвечает: "Пять дней уже нету". Я смеюсь, мол, пять дней всего, было бы из-за чего расстраиваться, ведь в армии внук служит, а не на курорте отдыхает. После этого тетя Лида может говорить весь вечер.

А иногда она встречает улыбкой, встает из-за стола. Короче, часом - с квасом, а порой - с водой. Сложный человек наша тетя Лида. Когда мы жалуемся на городскую жизнь, мол, она длн человека губительна, ненормальна, тогда тетя Лида обычно искренне вздыхает: "А я всю жизнь мечтала в городе пожить..." Красиво одетой женщиной она всегда восхищается: "Женщина - город". И почти тут же может сказать: "Баба за копейку и в церкви матюг-нется".

Живут наши дорогие старики через дом, но мы идем по узкой тропинке в снегу не торопясь. То глядим на теплый свет окошек в домах до половины засыпанных голубым снегом, то на заиндевевшее от мороза звездное небо. Зима! Зима вокруг и сверху, во всей вселенной кажется. И жена моя в кашемировой шали с кистями, в огромных валенках - вся какая-то зимняя...

В этот раз тетя Лида встретила "с квасом", даже расцеловала со словами: "А мы вас еще 23 ждали". Собирая на стол, тетя Лида еще добавляет нам радости: "А что вчера не пришли?" Говорим, некогда было. Она соглашается: "Ну, как же, у вас ведь семеро по лавкам сидят да скотины полон двор". Я подхватываю ее тон: "Приходится, тетя Лида, крутиться, а то тесть с тещей приедут: то не так, это не этак, погонят меня из дома, мол, зачем такой зять нужен". Она жалеет меня: "Три невольника на свете: пастух в поле, зять в доме и собака на цепи". Я в долгу не остаюсь: "У меня, тетя Лида, скотина бумажная, а ее сколько не корми - она все есть просит". Тетя Лида присаживается на стул, оглаживает край стола: "У нас учительница была. Как-то прихожу к ней поздно вечером, а она сидит под лампой - тетради проверяет. Говорю, тяжелая у вас работа, а она, мол, еще план занятий надо составить, но я, Лидочка, приду с работы, полежу полчасика и отдохнула, а после вашей работы крестьянской за полчасика не отдохнешь".

Смекаю, что она не соглашается со мной, что с бумажной скотиной работы больше, чем с живой. На этот раз отвечаю почти всерьез: "Кем я только не работал. И слесарем, и плотником, и каменщиком, и лесорубом, но, честно скажу, писательская работа - самая тяжелая. Это не тетрадки проверять да из книжки пересказать".

Тетя Лида уходит на кухню, приносит тушеную картошку в огромной чашке, раскладывает по тарелкам: "Ешьте лучше, больше ничего не будет". А на столе холодец, сало, огурцы, жареные вкуснейшие котлеты с корочкой сверху! Но после первого тоста за гостей она упрямо возвращается к нашему спору: "Мы в войну на лесозаготовках одни бабы работали да девчонки {сразу отмечаю -запомнила-таки она мое лесорубство). Коленки всегда у меня обмороженные были. До сих пор как ошпаренные. Двуручной пилой деревья пилили. А пилы были... Бригадир как-то приехал к нам, потрогал пилу и говорит: ну, бабоньки, у вас и пила. Тронь ее - намолишься, а возьмешься пилить-навопишься". Вдруг тетя Лида увидала на экране рекламу и сморщилась: "Как же она надоела мне. Терпеть ее не могу. А то еще возьмут кино прервут и ее показывают. Тьфу". Я смеюсь: "Привыкай, тетя Лида - капитализм у нас". Моя жена подхватывает: "Вот вы купите акции этой фирмы и богатыми станете. Пока их еще за рубли продают".

Тетя Лида кривится: "Зачем они мне? Задницу ими подтирать?"

- Да что ты такое говоришь, тетя Лида. Будешь богатой - в Соединенные Штаты съездишь, настоящий Белый дом посмотришь, главный.

- Мне теперь только в "могилевскую губернию" ехать.

- Что ты, тетя Лида, рано тебе туда.

- Мне-то в самый раз, а вот моих-то (у нее в один год умерли молодыми сын и дочь) кто бы взял да прогнал оттуда, мол, вам здесь делать нечего.

Сквозь душившее горе она досказала: "Была я на той неделе на кладбище. Постояла возле них два часа и говорю: ладно, дитятки вы мои родные, пойду я. Я бы не шелохнувшись двое суток так простояла, но вы ведь не встанете... Толя-то пил - страшно вспомнить, два раза чуть дом не спалил. А мне его так же, как Алюшку жалко. Людям-то он может угарным чадом был, а мне - чадо..."

Вытирает концом головного платка глаза и оправдывается: "У меня слезы близко". А у меня у самого глаза заволокло: сколько у нас людей русских "прогнать бы с кладбища надо", а скольких "прогнать" еще захочется!..

А по телевизору уже показывают Ельцина, мол, он уже обжился в Кремле. Тетя Лида смотрит заинтересованно, а потом смущенно признается: "Тут как-то показывали прощание с этим, сГорба-чевым (раньше она его костерила всегда), и, не поверите, я ревела. Что-то жалко мне его стало".

Жена моя не выдержала, съязвила: "Он в Ставрополье собирается, так ты ему напиши, чтобы лучше к вам в гости приезжал. А ты его утешишь".

И, не думая обижаться, тетя Лида отвечает: "Да его-то я бы пригласила, но он ведь со своей приедет, а ее я терпеть не могу".

Мы с женой смеемся чуть не до слез. Люди русские! За все измывательства над нами мы еще Бога попросим: "Господи, ненавидящих и обидящих нас прости..."

А тетя Лида посерьезнела: "В Ростове на рынке старики ходят и по одной картошине просят. Кто одну картошинку пожалеет? Наберут штук семь, ну, мол, теперь мне на сегодня хватит, спасибо, люди добрые, и домой идут". Ходящий в законе Господни! Нам и семи картошек хватит, а завтра: будет день - будет пища, так учил Христос...

Сначала тетя Лида отпивает водку по глоточку, морщась, а потом вдруг спрашивает: "Эту до дна что ли надо?" И решительно выпивает всю рюмку. До дна никто ее пить не призывал, и я догадываюсь: ведь мы за возвращение из армии се ненаглядного внука Вовки, которого она вырастила вместо матери, тост поднимали, мол, через внука будет ей наконец-то счастье в жизни. Тетя Лида задумывается и произносит: "Говорят, жизнь прожить - не поле перейти. Родимые мои, да пока поле-то перейдешь, сколько раз споткнешься... Я была счастлива до одиннадцати лет. Папа меня очень любил. Другие ребятишки учебники в школу кто в чем носил, а мне папа портфель купил, карандаши цветные, платья я каждый день меняла. Штук двенадцать их у меня было. В 37 году папу забрали. Я так переживала, что у меня от сердца все тело отекло. Живот такой стал, что по бляшкам стучал... И с тех пор мое счастье можно на пальцах одной руки пересчитать... В войну мы лебеды, лявы (картофельная ботва) до тошноты наелись. Все под чистую государство у нас выгребало. Как-то председатель не отдал семенной картофель уполномоченным, мол, "дальшесолнца меня не угонят". Как только они уехали, так мы все ср^азу в поле вышли: унавозили, вспахали и картошку где просто на землю положили, где в лед воткнули. В апреле дело было.

Председатель потом сказал: "Ну, родные мои, посадить-то мы посадили, а вырастет ли?" Тетя Лида посветлела лицом: "Но урожай был... Я такого и не упомню. Бог послал, не иначе."

Тетя Лида слепо смотрит на лукавствующих с экрана и вспоминает очередное счастье своей жизни: "Как-то утром мама говорит нам: девчонки, вы меня не трогайте - я умирать легла. В доме у нас ни крошки не осталось, а взять негде - при Сталине за карман гороху год давали, а за два кармана - два года. Мама лежит на кровати, а я взялась зачем-то окна мыть. То ли праздник какой был, то ли чего, не помню. Мою, а сама плачу. Потом тряпку бросила на пол и пошла к председателю. Зашла в кабинет, а сказать ничего не могу, слезы меня задушили. Стою реву. Председатель сразу подскочил ко мне: что ты, Лида, что ты? Потом спрашивает бухгалтера: есть у нас мука? Тот говорит, нету. Председатель затылок чешет, а я говорю, да мне хоть какого-нибудь зерна - у нас мукомолка есть. Выписал он десять килограммов зерна. Я пришла, а мама встала с постели и весь день на коленках Богу молилась. И когда я трактористкой работала, и мне дали весной шесть мешков зерна, когда у всех уже есть нечего было, она снова весь день молилась. А в старости никак нарадоваться не могла, мол, я как барыня живу -Лида уже не знает, какими меня конфетами потчевать.

Тетя Лида задумывается, и я вставляю словечко: "Теть Лид, так ты и трактористкой работала, как Паша Ангелина?" Она суровеет лицом: "Лучше про этот трактор не вспоминать. Выучили нас, молодых девчонок, в сорок втором году на помощников трактористов. Мне тракторист вредный попался, все издевался надо мной. Как-то взял шплинт из шестеренки вытащил, и я чуть в канаву не опрокинулась. Успела остановить. Он подходит, что, мол, случилось. А вот, говорю, шестеренка выпала. А он: чтобы шестеренку нашла, хоть все поле у меня просей. Я на коленках ползала, всю землю в руках перетерла. Потом мне рукояткой руку сломало, и уж как я обрадовалась, как я обрадовалась, что больше на трактор не сяду. Рукоятка сильно дралась - назад отдавала".

Увидав мой недоуменный взгляд, тетя Лида объяснила: "Некоторые девчата ушли из трактористок самовольно и потом по шесть месяцев в тюрьме сидели... Ну, а после войны я замуж за первого мужа вышла и уехала с ним в Калининград, Кенигсберг по-ихнему. Там и вспоминать-то нечего. Помню, крыс было видимо-невидимо. Откуда они взялись, не знаю. Прямо кучами по канавам копошились. Потом мужа посадили, и у меня денег только до Москвы хватило. Оттуда добрые люди посоветовали до Александрова на электричке доехать. Помню, вот как сейчас, мужик напротив нас в купе сел, а Алюшка, хоть и маленькая совсем, увидала у него в сумке батоны и тянется к ним ручонками, плачет. Я ее уж по-всякому успокаиваю, а она еще пуще заливается. Я и сама едва сдерживаюсь. Мужик спрашивает: "Что это с ней?" А я говорю: "Не знаю". Тетя Лида дернула правым плечом, и я понял, что слов-то сказать она тогда не могла, а только вот так плечом дернуть. Тетя Лида продолжает: "Он и догадался: да она же есть хочет, и дал ей целый батон. Тут уж и я не удержалась, заревела во весь голос.

Снова тетя Лида комкает от боли рот, и я чувствую, что она не живет, а слезы копит, чтобы сердце свое ими омыть... Справившись с собой она долго крутит в руках обертку от конфеты и наконец подымает глаза:

- В Александрове я решила теплый платок с себя продать. Зима была. Сняла его с головы, держу в руках. Одна женщина подошла: почем продаете? А я (тетя Лида снова дернула плечом) говорю, да сколько дадите. Она вот так вот головой покачала: вижу, совсем ваше дело плохо; повела меня к начальнику станции. Тот сам посадил меня в вагон и наказал кондуктору до Петровска везти. А я и имя-то у той женщины спросить позабыла, а то и сейчас бы Богу за нее помолилась. В Петровске я с почты в нашу деревню позвонила и несколько часов ждала. Мама приехала на санях, с тулупом, с молоком и хлебом. Ой, мамочка моя родимая".

Снова тетя Лида застонала... Мы сами едва слезы сдерживаем. Александр Дмитриевич даже встал печку зачем-то поглядеть, хотя труба давным-давно закрыта. Запнулся о полено, потом уронил кочергу. Тетя Лида неожиданно улыбнулась сквозь слезы: "Ты что, с сучками?"

По телевизору очередной политолог - я диву даюсь, откуда этих прелестников столько появилось - бойко рассуждает о денежной реформе. Александр Дмитриевич, любящий тоже порассуждать о политике, тут как тут: "Не будет у нас реформы". Тетя Лида сразу отмахивается от него, как от назойливой мухи: "Сиди уж".

Он даже подскакивает на месте: "Сегодня по телевизору говорили".  Она опять осаживает его: " По телевизору наговорят семь верст до небес и все лесом. Сядь и сиди со своим телевизором". Александр Дмитриевич, не найдя слов, вдруг поднял чашку с чаем: "Видела, как в кино?" и качнул чашку, словно выплеснуть на нее собрался.

Видимо, в каком-то фильме муж на жену чай выплеснул. И теперь, если что не так, я "грозно" говорю жене: "Видела, как в кино?" и вместо ссоры все у нас заканчивается смехом. А тетя Лида только устало покривила губы: "Волк собаки не боится, да брюзг надоедает". И тут же припечатала про реформу лучше всякого политолога: "Раз намекают, значит, что-то будет".

* * *

А утром начались наши деревенские будни. Пилили дрова; потом ходили с Мариной в соседнюю деревню Протасьево за дешевой перцовкой <без бутылки в деревне ни одно дело не делается), пока она не подорожала; потом ходили в Борисоглеб за ячневой крупой, пока и она не подорожала; потом опять ходили в Борисоглеб за дешевым клюквенным вареньем по семнадцать рублей баночка. Последний этот поход врезался мне в память. В центре Борисоглеба (Борисоглеб - райцентр и в нем много магазинов, да и жизнь заметно отличается от нашей деревенской) жена зашла в магазин, а я остался охранять старинные деревянные санки, взятые у соседа Иваныча. Такие, наверное, и в девятнадцатом, и в восемнадцатом веке мастерили, а может и раньше... Гляжу, мужик на лошади подъезжает, а я стою путь ему загораживаю. Отошел, чтобы он поближе к дереву смог подъехать - лошадь привязать за него. Он так и сделал. И, проходя возле меня, взглянул коротко, но я почувствовал, что он-то меня увидал и даже понял. Уголки губ его слегка дрогнули, мол, хоть ты и в телогрейке, и в валенках с калошами, и в кроличьей шапке-ушанке, но меня-то не проведешь: не крестьянин ты. Но все же я уловил в его глазах, в улыбке какое-то родственное одобрение. С удовольствием проводил глазами его крупную фигуру, уверенно ступающую по земле. Сел на свои старинные санки, закурил. Повернул голову влево, чтобы на небо посмотреть, а морда лошади, заиндевевшая от дыхания на морозе, почти надо мной. Почему-то мне вдруг покойно и надежно стало под этой лошадиной мордой. Я взялся разглядывать лошадь. Закурчавившиеся от пота большие-пребольшие бока. Вот это дуга старинная, а это хомут, он тоже старинный, и сани старинные, такие же и пятьсот лет назад наверняка на Руси мастерили. Господи, да и я ведь тоже на старинных санках сижу. И вдруг дух обновился во мне, словно и я сам тоже стал старинный, вечный. Взглянул на мимоидущих людей в современной одежде и поразился их овчей какой-то беззащитности - разбрелись они вокруг, словно стадо без пастуха... Будто из-под светоносной сене небесной на них поглядел...

Так пролетела в хозяйственных хлопотах неделя, другая. Только я собрался наконец-то сесть за рассказ, давно уже созревший во мне, как именно в это утро закончился газ в баллоне. Мне сразу расхотелось вставать с кровати - ведь снова в Борисоглеб идти надо: талоны оплачивать. Лежу сердитый на такую жизнь, а жена подошла к окну и бодренько так говорит: "Всего один градус". Ее отец, ведущий хозяйство, как все горожане, только по умным книжкам про сад-огород, подвесил за окном термометр. Так вот сказала мне жена про этот градус, и я отправился в Борисоглеб в болоньевой куртке да в легкой вязаной шапочке. Вышел за деревню, а там ветрюга такой, что не приведи Боже. Дует в левый висок, так что терпеть нету мочи. А впереди меня старая женщина тоже в Борисоглеб идет. Услышит машину, повернется спиной к ветру и, не останавливаясь, так шагает. А руку поднять не смеет, мол, довезите, люди добрые. Но люди добрые едут себе мимо. А у женщины лоб-то весь открытый, хотя она в теплом платке. Так и шла бедненькая до Борисоглеба: как услышит машину - сразу задом идет.

На другой день я не смог встать с постели. Лежу, ругаю себя. Как же я-то, родившись и выросши в селе, мог пойти зимой через лес и поле легко одевшись. В детстве мать тысячу раз говорила мне: одевайся теплее. Вспомнил и ту бедную женщину на дороге, и вдруг понял, -что она-то не такая уж бедная: она-то, наверное, такая же мудрая, как моя мать, и потому она не из-за машин спиной к ветру поворачивалась, а берегла от простуды голову и грудь. Может быть при виде машин у нее и теплилась надежда, что какая-нибудь сердобольная душа пожалеет мамашу, но в основном она таким макаром от ветра спасалась. А вот я, бедный верхогляд, думающий, что женщина от забитости руку поднять боится, теперь валяюсь больной... Тотчас вспомнил, как Марина глядела на термометр. Сказал ей, что заболел я из-за "одного градуса". Жена обиделась, мол, все у тебя другие виноваты. Да не в том дело, говорю, просто я хочу сказать, что в деревне надо не по термометру жить, а по-крестьянски. Крестьяне не дураки, уж они бы давно за окнами таких термометров-пилюль понавесили. Но они им не нужны. Они взглянут на кошку, свернувшуюся клубком, так что и мордочки не видать, и знают, жди больших холодов; видят собака по земле катается, значит снег будет; петух среди бела дня закукарекал - к перемене погоды это... Да многое они вокруг видят, слышат, чувствуют. А вот мы с нашими термометрами да компьютерами скоро совсем ослепнем, оглохнем.

Ночью мне сон приснился. Будто земля стала покатая-покатая, того гляди и скатишься с нее, и, боясь оторваться от нее и улететь к черту на кулички, я лег на землю, прилепился к ней всем телом, даже руки раскинул. А прилепился я в одном из самых любимых мест моего детства: на степи возле Крутого лога. Это надо по степи перевалить сопку и в середине отлогого спуска вдруг возраду ет сердце глубокий лог посреди степи. А в нем растут кусты и большие старые березы. Чудное это место - Крутой лог возле моего родного села Мухоршибирь. Островок русского леса посреди бурятской степи! Вот там я и прижался к груди земли, и проснулся со слезами счастья, будто в самом деле в Крутом логу побывал. Будто в самом деле от тартара спасся...

Наконец оклемался я чуток, и жена сразу подключила меня к делу: "Сережа, сходи ты сам за молоком к тете Лиде, а то они уже четыре дня не несут". А в голосе у нее обида. Стараясь сохранить благодушие, собираюсь молчком, но жена не успокаивается: "Может мы им чем не угадили? Так так бы и сказали".

- Да ну, не придумывай.

- Тетя Лида со мной на автолавке даже не поздоровалась.

- А когда она здоровалась? Ты же знаешь, что среди людей она всегда неласковая. Забыла, как она тебя отбрила с валенками?

Это как-то на автолавке валенки продавали и Марина спросила тетю Лиду, брать их или нет. А та ответила: "Не знаю, Марина, тебе жить". У нас эта ее фраза даже стала вроде шутливого присловья. Скажет кто-нибудь из нас: "Не знаю, Марина, тебе жить", и сразу все понятно, и весело. Но в этот раз жена не развеселилась, а еще пуще завелась: "Она и дома ко мне головы не повернула. Все, больше не пойду к ним".

Я поскорее вышел из дома. Захожу к тете Лиде, а она и в самом деле сидит, как истукан, в телевизор вперилась. На приветствие мое кивнула отрывисто. На этот раз я рассердился - разве так людей встречают! Стою молча, а она все также отрывисто: "Я Хазанова смотрю". Не присядь там, или зайди, мол, в другой раз, я что-то не в себе. Нет, она, видите ли, Хазанова смотрит. Не сдержался я: "Здорово он нас смешит. Деньги, славу у нас дураков заработает, а потом в Израиль отдыхать едет, в "цивилизованных условиях среди цивилизованных людей" над нами дураками смеяться. А мы все умиляемся: молодец Хазанов..." Выпалил я это и про себя вдруг подумал, что мог бы тете Лиде много чего порассказать и поинтереснее Хазанова, но я-то тут, в деревне, живу, а Хазанов - то в Москве, то - аж в Израиле, да и в телевизоре он всегда, а не я... Тут Александр Дмитриевич заходит: "Садись, Сережа, что стоишь". "Да нет, говорю, - некогда, Хазанова побегу смотреть". Не знаю, слышала ли тетя Лида (я уже у порога это сказал), но ничего не ответила.

Еще четыре дня мы у них не были. На пятый пошел я по воду, а они сено во дворе перебирают. Ну, я поздоровался и - дальше себе. Назад возвращаюсь, а Александр Дмитриевич кричит: "Сережа, за молоком зайди". Я после зашел, а он мне в придачу к молоку большую чашку холодца дает: "Бери, Сережа, бери, не обижай". И уже вслед выбежал на крыльцо: "Приходите сегодня часам к шести".

* * *

В этот раз тетя Лида нас расцеловала, будто век не видела. Даже пошутила: "Милости просим, а кто с бутылкой, того и за стол посадим". Почти тут же кивнула на мужа: "Сережа, правда нет ли, мне мой-то набредил будто вместо Ельцина Жириновского ставят?"

- Да нет, что-то не слыхал.

Александр Дмитриевич нервно задергал головой: "Сегодня по телевизору говорили. Академик какой-то, фамилию забыл. Петкинчто ли".

- Может очередной политолог, чтобы запугать народ фашизмом, свою версию дальнейших событий предлагал?

Тетя Лида выразительно глянула на мужа, а он поспешил оправдаться: "Я передачу-то не сначала смотрел".

Марина достала из сумки наши гостинцы: домашние пирожные, винегрет и, главное, большую банку селедки. Тетя Лида замахала руками: "А эту зачем? Что она у вас лишняя?" Я возразил: "Тетя Лида, у кого лишнее, тот никогда не отдаст, а еще и твое последнее отнимет". Она одобрительно глянула на меня: "Это, пожалуй, что так". И достала свою четвертинку водки, а после и еще одну.

Сидим мы за столом, ужинаем, беседуем так душевно. По телевизору что-то об Украине заговорили - тетя Лида сразу переменилась в лице, прикрикнула на мужа: "Дай послушать-то". Внук Вовка на Украине служит... Ничего важного на этот раз не сказали и она облегченно вздохнула: "Как они начали армию делить, так я уже которую ночь заснуть не могу, хоть глаза зашивай. От Вовки уже вторую неделю писем нету. А засну под утро, так мне все какие-то ужасы снятся. Приснилось, будто мы с папой (кивает на мужа) огород вспахали, а в грядах - везде вода. Я ему будто бы говорю, папа, надо землю-то поднять. Он по новой вспахал, а сверху опять вода выступила. Ну, этот-то сон еще ладно, а вот в ночь с четверга на пятницу сны, говорят, сбываются. А мне приснилось будто бы сижу я у Балмасовой и приносит почтальон письмо. Конверт большой-большой. Мне подает. Я открываю, а там не письмо, а крест. Так у меня все в глазах и помутилось". Стало понятно, почему тетя Лида в последнее время "с водой". Уж она-то знает, в отличие от политологов, что отдуваться всегда приходится нам, русским. А Вовкину смерть она уже не переживет. Со стыдом вспомнил о нашей обиде, а тетя Лида будто догадалась: "Ты вот по воду ходил, а я папе говорю: Сережа-то с фоном прошел". Я смущенно отнекиваюсь, потом признаюсь, что слабенький фон все же был. Она победно смотрит на мужа: "А я что говорила. Так нет спорить взялся". На этот раз Александр Дмитриевич даже не шелохнулся, и я догадался, что он тогда не спорил, а просто жену успокаивал. У него душа нежная: он корову и ту без поцелуя не кормит, а уж в жене своей души не чает. Уедет она куда, так он все в огороде стоит да на дорогу глядит, не идет ли автобус. Встречать бегом бежит...

Одеваемся у печки. Марина повязывает цветастую кашемировую шаль с кистями. Тетя Лида подходит, любуется на нее, трогает шаль руками, и так ласково-ласково говорит: "Красивая у тебя, Марина, шаль... У меня тоже такая есть". Идет к комоду, достает шаль. Мы любуемся ею, гладим руками, и тетя Лида вспоминает: "Я как Толюшку с Алюшкой похоронила, так и забыла о ней. А недавно полезла в комод и нашла (через десять лет!). Хотела надеть на праздник, но она черная и не смогла потому". Я взялся горячо убеждать тетю Л иду, мол, шаль не черная, а темная, и надо ее надевать - уж очень она красива. А Марина без лишних слов взяла шаль и повязала ее на голову тети Лиды так, что вперед не чернота, а цветы выступили. Тетя Лида торжественно подошла к зеркалу. Прямо взглянула, сбоку посмотрелась, потом с другого, и вдруг крутанулась на одной ноге. Женщина шестидесяти с лишком лет! У меня даже сердце сжалось - ведь едва ли ей когда довелось вот так перед зеркалом покрасоваться, да ешс в кашемировой шали! Она однажды сказала с грустью: "Если бы у меня в молодости хоть то, что сейчас в шкафу есть, было, вот бы я на одной ноге весовала".

Тетя Лида идет к нам. Прекрасная русская женщина! Мне хочется в ноженьки ей поклониться. А она счастливо улыбается: "Все, Вовка из армии придет, тогда я эту шаль надену. Жду я не дождусь этого денечка, как Христовой заутрени.

1992

 

← Вернуться к списку