Перед белым холстом

Полотно, состоявшееся в сосредоточенной тишине нетварного света всеми красками соучаствуют в литургии оглашенных.

Стоя перед холстом, художник слышит эхо веков: нечеловеческая мощь Микеланджело, божественная красота Боттичелли, небесный аскетизм Джотто и даже такое: рукой Леонардо водил Сам Бог... И современный художник мечтает о том же, недостающем ему чуде - сверхъестественной помощи во всех его формальных изысках, оправдании их и в обретении собственного этического принципа и в даровании сил следовать ему. Мечтает, даже зная, что в "последние времена" не чудеса и высота духа будут определять лицо мира, а агрессивный интеллект, технология и воля к власти. Знает, что не оградит и башня из слоновой кости, что вдохновение будет плодить фантомы, а сокровенное снова уйдет в катакомбы и тогда художнику, чтобы скрыть свой Китеж от всех окаянств понадобится спуск по лестнице восхождения, ведущей к новому небу. Понадобится на время, чтобы не стать жеманной, бессловесной частью культуры new age, украшателем ее салонов и парков, виньеточным оформителем и попугаем модных идей или наемным клерком арт-рынка.

Мистически одаренные художники, переносившие частицы рая на землю, не были ни художниками, ни живописцами в строгом понимании профессии, но именно им, возводившим основание изобразительной культуры новозаветного времени, мы обязаны тем, что и сквозь смог пороков сияют еще искры Предвечного Света, от которых не каждый современный художник достоин зажечь свою свечу. Это безымянные иконописцы Византии и Древней Руси, и это на фундаменте их свидетельства богоприсутствия стали возводить потом Вавилонскую башню цивилизации потребления.

Идеал Святой Руси, как чистый снег, некогда покрывавший поля наши, таял, утекал ручейками в долины, поближе к монастырским кельям, перепахивался с землей, изрезывался санными колеями, истаптывался, закидывался комьями грязи, сгребался в отвалы; дети лепили из него крепости, но они разливались половодьем, мешаясь со сточными водами, или - чудом сохранив свою свежесть, собирался где-то в глухих и таежных местах, чтобы остаться в преданиях, со временем все настойчивее принимаемых за фольклорные сказания. Сколько же надо современному обмерщенному сознанию, чтобы вернуть этот идеал, и не потребуется ли для этого в помощь весь мистический опыт русского исихазма?

Выбор художника между хаосом и гармонией есть выбор по существу библейский и лишь затем - стиля письма и школы, позволяющих возвести зрителя к состоянию сверхъестественного бытия. Краски и формы нездешней славы Творца непостижимы, но отблески их скользят по "лестнице" навстречу поднимающемуся. Творческий акт получает свое оправдание на пути спасения еще и потому, что внутренним огнем художника попаляются многие страсти, им же искупаются собственные грехи, изживаются и врачуются немощи, и ангел-хранитель, хлопоча о душе, заботливо соберет в свое время перед Судией все те осиротевшие холсты, что осталась свидетельствовать о жизни преизбыточествующей...

Художнику положено быть исчерпанным миром собственных картин, которые ответно творят его самого в той мере, в какой он создает их. Поэтому он и пишет натюрморт, чтобы в "мертвой натуре" услышать "тихий ветерок", по пророку, другой же конструирует перформанс, чтобы сомкнуть свое кольцо Мебиуса в точке яростного падения человека в ад его пораженного смертью состояния ума, но в каком бы направлении ни кустилась фантазия художника, в каких бы причудах ни выплескивалась его экспрессия, она оправдана лишь до той черты, где заканчивается его творчество и начинается Гефсимания, когда весь труд его проходит проверку на соответствие замыслу о нем, как о человеке смертном, взыскующем о бессмертном. Все остановленные художником мгновения сгорают, как солома, за исключением тех, что имеют отношение к воле Творца.

Если светское сознание укоренено в жизни видимой, чувственно-материальной, то религиозное простерто за ее границы и охватывает всю полноту мироустроения, включая главное - тайну посмертного существования. Для христианина же она, строго говоря, не только "раскрыта" в пределах доступных озарению, но и принята им как область вечной жизни, для которой земная только подготовка, деятельное всечасное проживание веры через исполнение заповедей.

Спаситель пришел в мир, чтобы победить смерть. И смерть стала вместо личностной катастрофы ПРЕОБРАЖЕННЫМ СОСТОЯНИЕМ НЕРУШИМОГО НАЧАЛА человека, ВЕНЧАЮЩИМ ТАИНСТВОМ, сообщающим новый смысл всякому творческому начинанию - быть в меру отпущенных сил соучастником мистерии свершившегося спасения и проповедником ее, плотник ли ты, садовод или музыкант.

Предощущением этой великой тайны орошены самые плодородные слои искусства и самые высокие шедевры его - из чернозема, из перегноя, из прорастающей на них любви, что в каждой строчке и каждом аккорде, наконец - из путеводных образов обновленного во Христе состава жизни. Вспомним, что мужество веры подвижников во всех профессиях имело основанием не свой только, но прежде всего промыслительно развернутый в Откровении опыт.

Обращение художника к сакральному чудесным образом сообщает ему свободу, подобно тому, как иконописный канон концентрирует устремления сознательно-мистического созерцания, когда художник уже не столько верит, но ЗНАЕТ объект веры, приближаясь всем ходом работы к смыслу своего труда - обретению коснувшейся его благодати, образы которой он только фиксирует красками. И самые драматически нагруженные композиции останутся низинным слоем мира дольнего, если за ними не будет угадано дыхание запредельной жали.

Чарующая сила живописи - в бархатистой тишине ее голоса; она - истонченная до прозрачности перегородка между видимым и сокрытым, мост и мучительное распутье между равно удаленными берегами - обытовленной чувственностью и нездешним простором бесстрастного покоя, между лунным календарем мистерий и пасхальной радостью обновленного естества. Теми своими шедеврами на все времена, что участвуют в духовном делании, она однозначно свидетельствует, что нет достойного творчества вне Истины.

Как хотелось бы сказать, что и современный художник слышит музыку нетварного света, а не только подземный гул преисподней и шелест купюр, продолжает творить, преодолевая удушье от лжи и гниения власти, или - что видя, как банды уголовников глумятся над Отечеством, продает свою одежду и покупает указанный Спасителем меч...

Одинокий путь художника скромен и наг в своей незащищенности, его душа всего лишь свеча на ветру стихий, однако именно она, а не цивилизация в целом сроднена с живительным началом и она же подлежит суду, когда остановятся все машины и погаснут экраны всех компьютеров и вся сотворенная ими виртуальная реальность бутафорской пеной осядет на придорожные лопухи и раскрывшееся небо явит свою последнюю власть над человеком. Осознавая это, художник будет невольным носителем эсхатологического состояния; не грозное memento mori, а сокровенное проживание в разворачивающемся свитке времен, готовящем к встрече с последней возвещенной тайной, будет и его мироустроением и судьбой. Даже долгом, если иметь в виду притчу о таланте. Ведь если живопись все же не зачахла в неоне реклам, как керосиновая лампа, значит она не придумана человеком на время или - придумана не человеком, а лишь угадана им, узнана в себе как императив.

Талант живописца не есть ни его оправдание, ни самодостаточность именно потому, что ремесло его имеет все средства возведения человека к миру духовных сущностей и сверхъестественной реальности, вне чего самые яркие способности тают в остаточном свете Предвечного, уступая место страсти самоутверждения, коварно-привлекательной силе, от века в век плодящей все новых потомков Каина, вооруженных против собственной богосродненности философией эгоцентризма, - от ницшевского "Бог умер" до нео-гедонистического культа нравственного беспредела. Теплохладный художник рано или поздно окажется потенциальным проводником богоборчества - "Кто не со Мною, тот против Меня", а уклонение художника от умножения красоты Божьего мира - есть начало "мягкого" богоотступничества, чреватого уже "жестким" богопредательством, за которым - путь Иуды - неизбежно следует творческое самоубийство.

Разумеется, тихий голос живописи обусловливает ее возможности, ее периферийную роль на обочине взлетной полосы цивилизации, но и в стороне от бетона и стали ее неброские цветы ближе к естеству первожизни и блажен всякий художник, труждающийся так, что его творчество никогда не станет зеркалом "великой блудницы" Апокалипсиса.

Когда человек отступается от Бога, Бог отступает от человека, попуская ему опуститься до зверя, предоставив ему ад не столько как наказание, но как личный выбор самого человека, добровольным погублением души приближающего тот рубеж, что имеет название "полнота времен". Знаки его, предуказанные две тысячи лет назад, читаются сегодня открытым текстом на каждом столбе единого планетарного Содома, где возможно уже самое невероятное - когда ОДНО СЛОВО противостояния всем обличьям антижизни, ОДНА ИСКРА могут сдетонировать цепную реакцию последнего Преображения.

(Статья из альбома: «Валерий Харитонов. Перед белым холстом» Изд. Лето)

Имени Твоему.  Предыстория проекта и концепция выставки Москва - Рим. Статья Капитолины Кокшенёвой