История и мы

“Проект “Виши”

 Начало здесь

13 июня — Петен выступает с требованием немедленно заключить переми­рие, пригрозив, что в противном случае французская армия не сможет пре­дотвратить якобы назревающий коммунистический мятеж.

Очень любопытно! По всему выходило, что французы, хотя бы и красные, были для героя Ведена и иже с ним страшнее немцев. Петен был не одинок в своих опасениях, о чем свидетельствуют многочисленные источники. Так, мэр Бордо А. Марке, эволюционировавший за время своей политической ка­рьеры из социалиста в национал-социалиста, провозглашал, что “новая Франция” должна сотрудничать с Германией, дабы покончить с коммуниз­мом, демократией и евреями. Его друг П. Лаваль, не раз становившийся пре­мьером Франции, постоянно твердил, что “Муссолини свой человек, и он не даст Германии слишком сурово обойтись с Францией”.

Сторонники Петена усердно рекламировали маршала, внушая публике, что он единственный, кто способен добиться от немцев почетных условий ми­ра, способный построить на развалинах новую Францию — по образу и подо­бию католической Испании Франко. При этом Марке и Лаваль сходились на том, что в поражении Франции виновны Народный фронт, Англия и, натураль­но, Россия, то есть СССР. И они были не одиноки.

Журналист и писатель А. Симон вспоминал, что когда он приехал в Тур, наступление “пятой колонны” в самом правительстве и вне его было в полном разгаре: “Один из министров, которого я встретил у здания мэрии, сказал мне, что генерал М. Вейган, новый главнокомандующий, решительно заявил о безнадежности сопротивления натиску германских войск. Во время заседа­ния кабинета министров генерал Вейган внезапно встал и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся в страшном волнении, с криком: “Комму­нисты завладели Парижем! В городе беспорядки! Морис Торез в Елисейском дворце!” Вейган потребовал, чтобы немцам было немедленно отправлено предложение о перемирии. “Мы не можем отдать страну коммунистам, это наш долг перед Францией!”

По словам моего собеседника, сообщение Вейгана произвело сильное впе­чатление. Но Жорж Мандель, министр внутренних дел, немедленно подошел к телефону и вызвал парижского префекта. Ему сообщили, что в Париже все спокойно, нет ни беспорядков, ни уличных боев. Маневр Вейгана сорвался.

— Надолго ли? — с унынием спрашивал меня министр”.

Судя по всему, коммунисты крепко подвели в очередной раз отважного ге­нерала, не учинив мятежа и не дав ему повода как можно скорее капитулировать.

Как отмечали после войны современники, почти никто не верил, что нем­цев удастся разбить, а поначалу впечатление было такое, что с ними можно неплохо ужиться. И притом устроить, чтобы Франция могла побыстрее перей­ти “из стана побежденных в стан победителей”.

О пораженческих настроениях в правившей Францией верхушке писал в своих мемуарах и де Голль. И хотя к мемуарам следует подходить с край­ней осторожностью, поскольку основным побудительным мотивом их авторов является стремление заработать и оправдаться, сомневаться особо не прихо­дится: свидетельств пораженчества сохранилась масса. Когда де Голль спро­сил П. Рейно, почему в состав правительства введен Петен, явный сторонник прекращения войны, премьер ответил: “Лучше уж иметь его внутри, чем сна­ружи”. Одним словом, ситуация выглядела следующим образом: немец шел бронированной свиньей, а француз в это время истончался в искусстве пар­кетных интриг, крепко держа в уме уроки Парижской коммуны. Важно было при этом не перепутать причины и следствия: ведь возникновению Коммуны способствовала как раз капитуляция перед пруссаками в 1871 году.

Де Голль приводит в своих мемуарах и свой разговор с Вейганом, в ходе которого энергичный заместитель военного министра напомнил главкому о том, что поражение Франции еще не есть поражение Французской империи и “войну следует перенести в пространство”. Ответ горестно рассмеявшегося Вейгана был обескураживающим: “Империя? Это несерьезно! Что же касается остального мира, то не пройдет и недели после того, как меня разобьют, а Ан­глия уже начнет переговоры с Германией. Ах! Если бы я только был уверен в том, что немцы оставят мне достаточно сил для поддержания порядка...”

Продолжим нашу хронику.

14 июня — 6-я армия, та самая, что ляжет через два года костьми под Ста­линградом, вступает с барабаном и флейтой в Париж. Французское прави­тельство бежит в Бордо. Бегство в Бордо означало, что правительство гото­вится к капитуляции: вот если бы оно побежало к Ла-Маншу, то это означало, что оно хочет эвакуироваться в Англию, став правительством в эмиграции, имитирующим сопротивление.

А что Париж? Париж — всегда Париж! Кто бы в него ни заходил — донцы ли молодцы во главе с Русским Царем или верные солдаты фюрера со своим фюрером. В 1814 году восторженные французы, забывшие тут же своего мно- гообожаемого Императора, радостно и слезами на глазах приветствовали уже другого Императора — Александра Первого Благословенного, и статьи в неза­висимой прессе свидетельствовали о том, что французы хотели иметь ТАКОГО Императора, как Русский Царь Александр.

...Бравая немчура вошла в Париж как по паркету. Город словно вымер. Но через час с небольшим на улицы столицы ее величества Любви вышли ее верные жрицы и, убедившись в том, что гитлеровцы такие же клиенты, как и все прочие, устроили себе и победителям праздник. Вслед за славными по­читательницами Жанны д’Арк и мопассановской Пышки потянулась на улицы пришедшая в себя прочая публика. Шампанское пошло нарасхват и полилось рекой: наконец-то эта “глупость война” кончилась.

Немцы высоко оценили возможности спокойного отдыха и веселого досу­га в “ночном Париже”, в котором буквально тотчас же были открыты более сотни заведений специально для обслуживания “интуристов”.

Впрочем, до формального окончания войны оставалось еще 11 дней. Но для Парижа она уже закончилась, и на Эйфелевой башне было поднято знамя победителей — ярко-красное полотнище с огромной черной свастикой.

Разумеется, поначалу имели место и некие досадные казусы. Об одном из них пишет в своих воспоминаниях “На острие танкового клина 1939-1945” Х. фон Люк: “Отъезд Петена в Виши запланировали на следующий день. К сдаче города тоже все было готово, так что оставалось самое большее два дня непривычной работы.

Вечером наш “мавр” в отеле принес нам кофе.

—                      Как вы полагаете, — спросил я Кардорфа, — не пойти ли нам куда-ни­будь в город и выпить?

Он счел предложение дельным, мы погрузились в вездеход и отправились к ратуше, рядом с которой, по нашим подсчетам, должен был находиться бар.

Город казался совершенно вымершим. Тут до нас вдруг дошло, что мы сами установили начало комендантского часа — десять часов. А время пере­валило уже за четверть одиннадцатого. Что было делать?

Затем мы заметили экипаж — один из тех, которые являлись в то время основным транспортным средством в городе. Возница спал в козлах.

—                      Мопз1еиг, — обратились мы к нему, тормоша. — Эй, мсье!

Он увидел форму и очень перепугался:

—                      Моп Сепега!, у меня семья! Я просто заснул, господин генерал!

Мы успокоили его:

—                      Все в порядке. Скажите нам только, где сейчас можно достать выпивки?

—                      Нет, мсье, все закрыто из-за “соиV^е 1еи”, все боятся нарушить его.

Есть еще, правда, “та1зоп зепеизе” [“серьезный дом” (фр.)], но я не знаю, откроют ли там вам.

Мы и понятия не имели, что такое “мезон серьёз”, но чувствовали себя го­товыми на риск. Посему мы попросили возницу показать нам путь к вожделен­ной выпивке. Улицы становились все уже, райончик, в котором мы очутились, выглядел все более сомнительным. То там, то тут, казалось, за нами наблю­дали из-за щелок между шторами. Положение наше стало совсем неприятным.

—                      Куда вы нас ведете, мсье?

—                      УоПа — мы уже пришли.

Он поднялся, подошел к двери и постучал. Появилась пожилая женщина.

—                      Милости прошу, женераль, — как и извозчик, она на всякий случай из­рядно повысила меня в звании. Чего не сделаешь ради собственной безо­пасности!

Я недвусмысленно дал понять вознице, чтобы он дожидался нас, если ему жизнь дорога.

Не успели мы переступить порог заведения, как тут же поняли, что озна­чает “та1зоп зепеизе”. Мы попали в бордель — разумеется, во французский бордель. Обстановка была прекрасная, мадам лучилась любезностью, де­вушки ее производили впечатление.

—                      Мадам, — начал я, стараясь объяснить ситуацию, — вплоть до переда­чи города мы являемся уполномоченными представителями немецкой сторо­ны в Бордо. Все, что мы хотели, — немного выпить, но оказались в нелепом положении из-за комендантского часа, который сами же и установили.

—                      Добро пожаловать. Давайте выпьем по бокалу шампанского за оконча­ние войны. Наша женская доля — скорбеть и плакать.

После четверти часа оживленной беседы, посвященной тому, за что сто­ит и за что не стоит воевать, мы покинули гостеприимный дом, уходя заверив хозяйку, что непременно порекомендуем ее заведение местному немецкому штабу. Она искренне обрадовалась и вручила нам свою визитку”.

Продолжаем нашу хронологию.

16                   июня — уходит в отставку премьер-министр П. Рейно. Его место зани­мает А. Петен.

17                   июня — Петен в радиообращении к нации призывает французов “пре­кратить борьбу” и через испанское посольство обращается к Германии с предложением заключить перемирие. В том же послании он обращается к французским солдатам “мужественно сражаться и дальше, пока переговоры о перемирии не будут закончены”, морально “добивая” тех, кто еще верит в возможность продолжения борьбы.

В тот же день — 17 июня — полковник де Голль спешным порядком эваку­ируется в Лондон.

18                   июня — из Лондона полковник де Голль призывает по радио французов присоединиться к его “Сражающейся Франции”.

20                   июня — Петен своим указом запрещает членам правительства и парла­мента покидать страну.

21                   июня — 27 парламентариев (в их числе семь министров правительства Народного фронта, людей известных и авторитетных) в нарушение запрета отплывают на пароходе “Массилия” в Марокко, чтобы продолжить борьбу с врагом в колониях.

22                   июня — начальник штаба Верховного главнокомандования Германии и командующий арденнской группой французских армий подписали в Ком- пьенском лесу акт о капитуляции Франции, вступивший в силу 25 июня. Он предусматривал расчленение страны: на двух третях территории (северные и западные департаменты) устанавливался немецкий оккупационный режим, а южная часть и колонии сохраняли суверенитет и оставались под властью правительства Петена.

1 июля — правительство Петена, обосновавшееся в курортном городке Ви­ши, добивается от президента Франции А. Лебрена согласия на созыв вне­очередного заседания обеих палат парламента.

3 июля — англичане атакуют и уничтожают французские корабли, стояв­шие на рейде алжирского порта Мерс-эль-Кебир, дабы те не достались Гер­мании. В ходе этой операции гибнут 1297 французских моряков, что исполь­зуют в пропагандистских целях и немцы, и петеновцы. Да и грех было бы не использовать!

Надо полагать, атака бывших союзников на французский флот в Алжире изрядно прибавила симпатий французской общественности англичанам, тре­бовавшим перевести корабли в порты Британии или США либо затопить их. Благоразумно приумолк на какое-то время в своем Лондоне и де Голль.

9                      июля — 670 парламентариев, собравшихся по иронии судьбы в театре-ка­баре (другого столь же вместительного зала в Виши не нашлось), проголосова­ли за предложение правительства Петена изменить Конституцию 1875 года.

10                   июля — Назначенный Петеном вице-премьер П. Лаваль оглашает проект Конституционного закона, немедленно утвержденный парламентариями (569 голосов за, 80 против при 17 воздержавшихся). Текст его состоит всего из одной статьи, согласно которой вся полнота власти переходит к “главе го­сударства” Петену, а цели Французской республики “Свобода, равенство, братство” заменяются триадой “Труд, семья, отечество”, почерпнутой из идейных арсеналов ветеранской организации “Боевые кресты” полковника де ла Рока. Современники называли ее “профашистской”, нынешние авторы ус­матривают в ней предтечу ГОЛЛИЗМА.

На следующий день Петен подписал три закона, которые составили “но­вую конституцию”. В соответствии с ними маршал становился главой фран­цузского государства, и отныне ему, маршалу, принадлежала вся полнота законодательной, исполнительной и верховной судебной власти. Слово “Ре­спублика” исчезло из политического словаря. Показательно, что указы Пете­на начинались так: “Мы, Маршал Франции, Глава Французского Государства, и Совет министров постановляем...” (эта формула предшествовала всем за­конам вишистского режима). Не хватало лишь традиционного и вышедшего из употребления “Божьей милостью”.

Изменялся и процесс передачи высшей государственной власти, наслед­ником которой назначался “дофин”. Таковыми становились вице-президент П. Лаваль, а затем Ф. Дарлан — последовательно становились наследниками всей полноты власти главы государства на случай “невозможности” осуществ­ления оной им самим. Не предусматривались никакие выборы, никакое наде­ление полномочиями, кроме того, которое осуществлял Государь-Маршал. Закон от 12 октября 1940 г. приостанавливал сессии избранных генеральных советов, заменяя их “административными комиссиями” и передавая их пол­номочия префектам.

Произошедшее — установление союза с Германией и введение новой кон­ституции — решено было считать “Национальной революцией”. Гербом ви­шистского режима стал боевой топор франков — так называемый топорик- франциска.

Гимном официально оставалась все же “Марсельеза”, что было не сов­сем логично и выглядело явной уступкой укоренившейся привычке. Гимн ко­ролевской Франции “Да здравствует король Генрих Четвёртый!” был бы куда более к месту. Немцы исправили этот досадный промах, запретив лихую ре­волюционную песнь “Рейнской армии”. Фактическим гимном стала напоми­нающая спортивный марш бодренькая песенка в честь Петена “Маршал, мы здесь!” (“МагееЬа1, пош уоНа! ”).

Создание “новой идентичности” Франции шло полным ходом. С таким подходом к делу Петену и его правительству логично было бы утвердить свою резиденцию в Версале, находившемся, впрочем, в зоне немецкой оккупации. Причину того, отчего этого не было сделано, Гитлер объяснял Петену в своем письме к нему от 11 ноября 1942 года: “...хотел бы уверить вас, маршал, что вы и ваше правительство можете передвигаться по всей Франции безо всяких ограничений.

Фактически, я заявил, что против переезда французского правительства в Версаль только из опасения, что вражеская пропаганда пустит утку, что вы, маршал, и ваше правительство лишены свободы и, следовательно, не можете исполнять свои функции в этих обстоятельствах”. Поводом же для написания этого письма стало введение режима оккупации на всю территорию Франции.

В целом ситуация, в которой очутилась Франция, описывалась форму­лой, которую озвучил некий видный дипломат Виши: “Если Англия одержит победу, “рах ЬгИаппюа” будет для нас намного менее неблагоприятным, чем “рах дегтапюа”. И тут ни убавить, ни прибавить.

Правительство Виши во главе с маршалом Петеном вполне можно было бы назвать марионеточным, однако оно получило вполне политкорректное обозначение “коллаборационистского”, то есть “сотрудничающего”. В обо­рот словцо было запущено самим Петеном после его встречи с фюрером. По условиям капитуляции (формально, “перемирия”), 3/5 территории Фран­ции были отданы под контроль Германии. Французские войска были разору­жены, а содержать немецкие оккупационные войска должны сами же фран­цузы. Правду сказать, по сравнению с условиями Версальского договора, который французы два десятилетия тому назад уготовили тевтонам, вместе с его “Боши заплатят за все!” это было в целом по-божески, хотя, в отличие от Версаля, побежденного пришлось все же оккупировать. В оккупированных районах была сосредоточена основная часть экономического потенциала Франции, который достался немцам в целости и сохранности: пострадали — да и то не смертельно — заводы Рено. Все остальное работало на Великую Германию, как швейцарские часы: и авиационные, и моторостроительные заводы, и судоверфи, и все прочее, весьма полезное и нужное для веде­ния войны.

Правда, 1 миллион 850 тыс. французских военнопленных, включая несча­стных негров, по-прежнему оставались в Германии. Их использовали как в промышленности, так и на сельхозработах. Понятное дело, что последним жилось сытнее, нежели первым. Помимо них в промышленности и сельском хозяйстве рейха использовались направленные в добровольном и принуди­тельном порядках 250 тыс. французов и 600 тыс. так называемых “добро­вольных рабочих” (“гастарбайтеров” того времени).

30 июня германские власти объявили о порядке управления территория­ми Северо-Западной Франции, в соответствии с которым два департамента, Нор и Па-де-Кале, были подчинены оккупационной администрации Бельгии, а Эльзас и Лотарингия вошли в состав рейха и стали управляться назначен­ным Гитлером гауляйтером. На этих территории стали действовать герман­ские законы.

Приняв новую конституцию, вишисты тут же приступили к бурной законо­творческой и административной деятельности.

22 июля — создана комиссия по пересмотру слишком либерального, по мнению властей, закона о натурализации от 1927 года.

11 августа — запрещена деятельность масонских лож. Ложи распускались, а имена их членов публиковались в “Официальной газете”, дабы масоны под­верглись общественному осуждению. Сам Петен “вольных каменщиков” на дух не переносил.

16 августа — законом об Организационных комитетах, создававшихся для каждой отрасли промышленности, положено начало созданию корпоративно­го хозяйства.

3 сентября — вышел закон, подтвердивший запрет компартии, действо­вавший с 1939 года. Согласно ему всякий коммунист подлежал аресту как враг нации.

27 сентября — опубликовано постановление о проведении переписи ев­рейского населения: “Евреями считаются те, кто принадлежал или принадле­жит к еврейской религии или у кого из числа бабушек и дедушек больше двух — евреи”.

3                      октября — выпущен первый антиеврейский закон, запрещавший евреям занимать должности, “открывающие доступ к власти”, в частности выборные, государственные, преподавательские, работать в кино, на радио, в театре. Ограничивался доступ евреев в университеты и к свободным профессиям.

4                      октября — депутаты приняли закон, позволявший без ордера и предъ­явления обвинения арестовывать евреев-иностранцев. В результате к декаб­рю 1940 года в лагерях неоккупированной зоны, в том числе и расположенных в Северной Африке, насчитывалось 55 000 заключенных евреев.

24 октября — на вокзале местечка Монтуар в департаменте Луар и Шер Петен встретился с Гитлером.

30 октября — 84-летний Петен, которого за глаза частенько называли “Пютен” (от слова ри1а1п — проститутка, путана), выступил с обращением к нации, в котором сообщил, что в ходе встречи ему удалось договориться с Гитлером о сотрудничестве в деле “установления нового европейского по­рядка”: “Французы! В минувший четверг я встретился с рейхсканцлером. На­ша встреча пробудила надежды и породила беспокойство; я должен дать на этот счет некоторые пояснения [...]. Я принял приглашение фюрера по сво­бодной воле. Я не подвергался какому-либо “диктату”, какому-либо давле­нию с его стороны. Мы договорились о сотрудничестве между нашими двумя странами [...]. Министры несут ответственность только передо мной. Надо мной одним свершит свой суд история. До сих пор я говорил с вами как отец, сегодня я говорю с вами как глава нации. Следуйте за мной! Храните вашу веру в вечную Францию!”

13 декабря — П. Лаваль, откровенно пронемецкая политика которого смущала даже Петена, отправляется в отставку. Новый премьер-министр П. Фланден берет курс на “модернизацию”, превращающуюся на деле в фа­шизацию. Правду сказать, режим Виши порой взбрыкивал и проявлял строп­тивость. Так, 27 ноября 1942 года по приказу Адмиралтейства Виши был за­топлен стоявший на рейде в Тулоне военно-морской флот. Сделано это было для того, чтобы предотвратить захват его немцами. В итоге французский флот Германии не достался, однако потеря его означала для режима Виши утрату последнего символа своей власти и доверия со стороны Германии. Однако де Голль из своего Лондона раскритиковал действия адмиралов Ви­ши за то, что те не отдали приказ флоту прорываться в Алжир. Угодить пол­ковнику было непросто.

Большая часть крейсеров была вскоре поднята со дна итальянцами для ремонта и пущена на металлолом.

20 декабря — опубликована Спортивная хартия, разработанная под руко­водством назначенного Петеном в начале декабря комиссара по спорту тен­нисиста Ж. Боротра. Спортивные общества объявлялись “самыми надежными средствами национального возрождения” и должны были воспитывать в мо­лодежи “дух дисциплины и самопожертвования”.

Что ж, поговорим о социальной и культурной политике режима Виши.

Эпоха Виши воспринималась как тотальный реванш антиреспубликанских (а не только борющихся против Народного фронта) сил, а стремление виши- стов построить “новую Францию” означало в некотором роде возрождение об­раза “вечной Франции”, существовавшей до 1789 года.

Современники отмечали и то, что многие генералы, подобно Фошу, Пе- тену и Вейгану, были монархистами и смотрели на республику как на неиз­бежное зло и терпели ее со смешанным чувством снисходительности и пре­зрения. Как утверждали многие французские “народоправцы”, французские генералы никогда не считали республику тем государственным строем, за ко­торый им стоило бы сражаться. Вейган был клерикал до мозга костей. “Он не­разлучен с попами”, — как-то сказал о нем “добрый француз и католик” Ж. Клемансо. Вейган оказывал свое влиятельное покровительство “Патриоти­ческой молодежи”, полуфашистской юношеской организации, и, как полага­ли многие, был одним из вдохновителей так называемых “кагуляров” (“садоШагбз”) — членов тайной профашистской организации “Секретный ко­митет революционного действия” (Огдашзабоп 8есге1е ё’асйоп гёуо1ииоппа1ге, О8АК), образованной и проявившей себя в период между 1935 и 1937 года­ми. Кагуляры всерьез подумывали о том, чтобы посредством террора и во­оруженной силы сбросить демократическое правительство.

Руководители французской армии твердо усвоили одно: чтобы выслу­житься при республике, надо скрывать свои антидемократические убеждения, во всяком случае высказывать их возможно осторожнее. Вейган постиг это в совершенстве. Когда молодой министр авиации в кабинете Даладье, Пьер Кот, решил предупредить премьера об антидемократических, реакционных тенденциях Вейгана, Даладье ответил ему: “Да вы послушали бы, что он го­ворит! Я ручаюсь за него головой!”

Идеология вишистского режима питалась застарелой враждебностью, ко­торую испытывали многие католики и к республике, и к принципу отделения церкви от государства, узаконенному во Франции в 1905 году. (“Хватит кор­мить Папу!”). Этим же чувством были продиктованы как первые мероприятия правительства Виши, направленные на развитие религиозного образования, так и его попытки реформирования основ светского образования (прежде все­го, введением института классных воспитателей). Именно эти меры обеспечи­ли вишистам, по крайней мере в первое время, массовую и безоговорочную поддержку значительной части католического духовенства. В целом основой “идеологии” нового режима провозглашалась защита традиционных культур­ных ценностей.

С другой стороны, Петен и его окружение не скрывали, что намерены со­здать политический строй по образу и подобию нацистской Германии. “На­цистские идеалы — это наши идеалы”, — говорил маршал. В одной из брошюр, изданных в Виши, об этом говорилось прямо и без экивоков: “Поражение мая- июня 1940 г. было крушением режима... Франция ждет нового режима, и, как это бывает после каждого большого поворота, мы, естественно, склоняемся к тому, чтобы учредить у нас режим, аналогичный существующему у наших победителей”.

Дух оптимизма своевременно подкрепила выставка “За сильную Фран­цию в объединенной Европе”, открывшаяся в Большом дворце Парижа, под охраной СС.

Не обошлось и без существенных новелл в законодательстве, согласно которым по указу 1940 года проживавшие на территории оккупированной нем­цами евреи лишались значительной части гражданских прав.

Историки долго гадали, был ли этот шаг уступкой требованиям Германии, или же собственной инициативой вишистов, или и тем и другим одновремен­но. Спорили об этом долго, покуда уже в наши дни дотошный французский историк и общественный деятель С. Карлсфельд не раскопал собственноруч­ные пометки Петена на текстах ряда указов и не поведал об их содержании на страницах известной английской газеты “Тёе СиагШап”. Из сего явствовало, что глава правительства Виши распорядился еще более ужесточить “антиев- рейский” указ, полностью лишив евреев права работать во многих областях, включая юриспруденцию и сферу образования.

Кроме того, Петен расширил область применения указа, распространив его на всех без исключения евреев, включая тех, кто получил французское гражданство до 1860 года — в соответствии с изначальным текстом, на них на­кладываемые законом ограничения распространяться были не должны.

В связи с этим Карлсфельд заявил, что, издавая указ, маршал Петен, по- видимому, руководствовался не только инструкциями Германии, но и собст­венными соображениями антисемитского характера. По словам историка, текст с пометками Филиппа Петена стал первым документом, свидетельству­ющим о личном участии маршала в гонениях на евреев (до того дня бытова­ла точка зрения, согласно которой Петен старался укрывать французских ев­реев от преследований).

Профессор Сорбонны Бардеша признавал: “От всего сердца я одобрял коллаборационизм, как путь восстановления дружбы между нашими двумя странами и как единственный способ самозащиты Европы от СССР... Нашим убеждением было, что войны добивались евреи. В противоположность тому, что утверждали после 1945 года, почти все время оккупации большинство французов смотрело равнодушно на то, что происходило с евреями”.

Не отставал от своего шефа — маршала Петена — и генерал Вейган, про­являвший в “еврейском вопросе” личную инициативу, столь не свойственную ему на поле брани. Благодаря ему, назначенному в сентябре 1940 года гене­ральным представителем главы Виши в Северной Африке, законы и право­применительная административная практика, ущемлявшие права евреев на “украинах” империи, были подчас более жёсткими, чем в метрополии. Так, еврейские дети были попросту исключены из школ. И едва ли эту ретивость генерала можно объяснить его желанием “прогнуться” под фюрера, руки ко­торого до Северной Африки явно не дотягивались.

Остается лишь гадать, какими личными мотивами руководствовался при этом генерал Вейган. Тонкость в этом вопросе заключается для психолога в том, что, по официальным данным, Макс Вейган родился в Брюсселе, а французское гражданство принял уже после учёбы в элитной Особой воен­ной школе (академии) Сен-Сир, выпускниками которой стали 11 маршалов Франции, 6 членов Французской академии (включая самого Вейгана), трое глав государств и один блаженный.

Его первоначальной фамилией была “де Нималь”, а воспитателем — мар­сельский еврей Коэн де Леон. Француз Франсуа-Жозеф Вейган, служивший у Коэна де Леона, признал Максима своим внебрачным сыном, и таким об­разом он получил фамилию Вейган и французское гражданство. Поступив в Сен-Сир, Вейган почел за благо разорвать все связи со своей еврейской се­мьёй, прослыв с тех пор антисемитом и доказав это делом.

Ходили слухи, что на самом деле он внебрачный сын принцессы Шарлот­ты Бельгийской, императрицы Мексики, или даже её брата короля Бельгии Леопольда II. Так это или не так, или не совсем так, теперь уже не дознаешь­ся, а рассказ Максима Вейгана о своей молодости занимает в его трёхтомных мемуарах всего лишь четыре страницы. О своем происхождении генерал не написал ни строчки. Кто упрекнет его за это? Возможно, он и сам мало что знал достоверно. Не исключено также, что акция с последующим признанием своего отцовства Франсуа-Жозефом Вейганом была частью некой хитроумной комбинации.

Неоспоримым фактом остается лишь то, что в период своего “вишистско- го наместничества” генерал пытался играть сразу на нескольких досках. Свой сеанс одновременной игры Вейган вел более года. На одних он ставил шах и мат политическим оппонентам вишистов, с легкостью необыкновенной от­правляя их в концлагеря. На другой сорвал план по передаче Германии фран­цузских военно-морских баз в Бизерте и Дакаре, а еще на одной предложил ничью нейтральному в ту пору Рузвельту, пытаясь добиться от него всемирно­го перемирия “без победителей и побеждённых”. Скажем прямо, для того что­бы погасить разгоравшуюся мировую войну с помощью тех, кто всемерно, ме­тодично и исподволь ее разжигал, нужно было осознавать себя, по меньшей мере, политическим и стратегическим гением и быть великим умом в реале.

Но всему прекрасному приходит когда-нибудь конец. И когда спецслуж­бы рейха засекли известного генерала-англофоба в связях с англичанами, то нервы у фюрера не выдержали, и в ноябре 1941 года тот в ультимативной форме потребовал от Петена отправить Вейгана в отставку. Маршал взял под козырек, после чего персоной генерала вплотную занялось гестапо.

Следует сказать, что за время работы правительства Виши десятки ты­сяч человек были депортированы из Франции прямиком... в концентрацион­ные лагеря Германии. Кончилось дело тем, что в феврале 2009-го Админис­тративный суд Франции признал правительство режима Виши ответственным за депортацию тысяч евреев в немецкие концентрационные лагеря. Согласно данным суда, во время правления режима Виши с 1942 по 1944 годы в лаге­ря было депортировано 76 000 евреев. Вынесенное решение стало офици­альным признанием причастности французского правительства времён Вто­рой мировой войны к Холокосту.

Как и в любом добропорядочном и в меру благоустроенном государстве, была в Виши и своя легальная оппозиция. И составляли ее так называемые “зазу”. “Зазу” были тем, что в пятидесятые годы называлось у нас “стиляга­ми”. Само обозначение французских стиляг образовалось от названия песен­ки негритянского певца и плясуна Кэба Кэллоуэя (СаЬ Са11ошау) “2аг 2иё 2аг”. Желающие могут заглянуть по сему поводу в интернет.

Оппозиционность “зазу” заключалась в том, что они открыто демонстри­ровали свою любовь к джазу, не приветствовавшемуся и тем более не поощ­рявшемуся в Виши, одевались отлично от принятых в обществе норм и даже устраивали некие акции протеста, в которых иные наши современники усма­тривают антифашистскую подоплеку.

Как отмечает известный интернет-автор 1огб-к, во время оккупации зазу выражали свой протест, организовывая танцевальные конкурсы и нося слиш­ком длинную одежду, несмотря на строгую регламентацию количества ткани, отводимой на пошив одного предмета одежды. Они также отращивали воло­сы, в то время как вишистской властью было постановлено сдавать свои во­лосы (и, соответственно, коротко их стричь), которые во время Второй миро­вой войны использовались для изготовления носков.

В 1940 году Министерство по делам молодёжи объявило зазу врагами, представив их широким массам опасными и дурно влияющими на добропо­рядочную молодёжь элементами общества. В тот же год в прессе выходит 78 статей, направленных против зазу. Они мгновенно становятся врагами № 1 фашистской молодёжной организации во Франции. Члены этой органи­зации выслеживали зазу и с криками “Скальпируйте зазу!” стригли их наго­ло. Помимо этого, зазу подвергались нападению на улицах, их избивали средь бела дня, многие из них даже были отправлены на исправительные ра­боты в поля. Кто принимал решения, “кого-куда” и какова была процедура его принятия, основывавшегося на внешнем виде обвиняемого, дознаться теперь нелегко.

Когда евреев обязали носить жёлтую звезду, многие зазу — очевидно из чистого хулиганства! — тоже стали пришивать к своей одежде подобный ак­сессуар. Только вместо “еврей” они писали на своих звёздах “Зазу”, “Свинг” или “Гой”. Были и такие, кто вместо надписи рисовали в центре звезды хри­стианский крест, а некоторые были ещё более оригинальны и носили на сво­ей одежде не звезду, а жёлтую розу, которую, однако, издалека было легко спутать с пресловутой звездой Давида. Многие зазу всерьез поплатились за свои дразнилки и были депортированы в места, не столь отдаленные, вмес­те с евреями (ёир://!огё-к.!ме]оигпа!.сот/301850.ё1т!).

Разбираться со стилягами-вольнодумцами было, разумеется, проще, не­жели искоренять притаившуюся внутреннюю крамолу. Легко было свистнуть в два перста и отмутузить пижонов с вечными зонтиками в руках и в клетча­тых пиджаках не по размеру и даже мадмуазелей в черных очках, коротких плиссированных юбках и обуви на деревянной подошве!

Обострившееся гражданское чувство и на сей раз не подвело французов: посыпались сигналы в полицию и службы безопасности. Энергия бдительно­сти забила версальским фонтаном. Так что рассказ о том, как измученное ге­стапо было вынуждено повесить на отделении в Лионе объявление “Аноним­ные доносы более не принимаются”, не выглядит таким уж фантастичным, тем более, что расследовать доносы анонимные куда сложнее, нежели под­писанные.

Во Франции много шуму наделал показанный по ТВ в марте 2012 года фильм “Доносы в период оккупации”, в котором повествуется о том, как 40 миллионов тогдашних французов настрочили друг на друга 4 миллиона до­носов. Если отбросить малолетних, немощных и впавших в старческое беспа­мятство, то получается, что доносительство было нормой жизни.

Бдительные французы забрасывали правительство Виши и германские власти миллионами доносов, обвиняя друг друга в подрывной деятельности, в связях с Москвой, в уклонении от выезда на трудовую повинность в Герма­нию, в том, что слушали передачи лондонского и московского радио — да в чём угодно, лишь бы отправить избранную жертву в концлагерь в надежде, что она никогда оттуда не вернётся (ИНр://шшш. 1еЫод^пеш5. сот/агИс!е- ёепопсег-5ои5-1-оссира1юп-ёоситеп1а1ге-теёИ-101519318.ё1т1).

Стучали все на всех: на коммунистов, неугодных мужей, редких борцов Сопротивления (из них, кстати, едва ли большинство французами как раз не являлось), конкурентов по ремеслу и торговле, на неугодных соседей, нелю­бимых сотрудников, на членов семьи и на незнакомых, доносили, подписы­ваясь, и анонимно.

Любопытно, однако сравнить: сколько доносов на сограждан в те слав­ные годы наклепали французы, а сколько германцы. Правда, рейх продлился в три раза дольше, чем немецкая оккупация Франции, так что уж в пересчёте на год и душу населения острый галльский смысл с его ежегодным миллио­ном одних только письменных доносов наверняка превзойдет и затемнит “су­мрачный германский гений”, также весьма склонный поделиться с полицией благонамеренными соображениями о своем знакомце или соседе.

В целом же жизнь французов, что в немецкой зоне, что в зоне Виши нала­живалась, покуда не наладилась вовсе. Вот что писал в своей книге “В мире безмолвия” всемирно известный кинорежиссер Ж.-Ив Кусто (в те поры воен­но-морской офицер): “Это было в 1943 году, в разгар войны, в оккупирован­ной противником стране, но мы настолько увлеклись нырянием, что не обра­щали внимания на необычные обстоятельства ...” Да, конечно, война и ок­купация твоей родины — весьма необычные обстоятельства...

В 1942-м Ж.-Ив Кусто занялся нырянием и подводными съемками. Все бы ничего, но ему мешали итальянцы, оккупировавшие Южную Францию. “Итальянцы, — отмечал Кусто, — были начеку; они не хотели давать нам раз­решения выйти в море с рыбаками. Тщетно старались мы произвести на них впечатление письмом из Международного комитета по исследованию Среди­земноморья, во главе которого ранее стоял итальянский адмирал Таон ди Ра­вель. Стоило нам заплыть за пределы зоны, отведенной для купальщиков, как посты открывали огонь, причем я так и не мог понять, делалось ли это по злобе или просто так, для забавы.

Потом итальянцев сменили немцы. Совершенно неожиданно я обнаружил, что мое письмо производит впечатление на самых свирепых гитлеровцев. Сло­во “культура” оказывало на них магическое воздействие, и мы смогли возоб­новить свою работу без особых помех. Притом они никогда не допытывались, чем мы занимаемся, к счастью для нас. Позднее мы узнали, что германское морское министерство затратило миллионы марок на создание подводного снаряжения для военных целей. Некоторые из их испытательных команд, оче­видно, ныряли неподалеку от нас”.

Ну вот, оказывается, гитлеровские чины трепетали при слове “культура” и изрядно пугались, когда перед их носами размахивали бумажками с подпи­сью и печатью в ее поддержку!

Происходили вещи и вовсе неслыханные. Так, Ж. Дюкло, заменявший, временного осевшего в Москве М. Тореза, дал указание своим партийцам установить контакт с оккупантами и возобновить в Париже выпуск коммуни­стической “Юманите”. Немцы не возражали. Но тут возмутилась француз­ская полиция, неуспевшая забыть того, что компартия, ввиду ее предатель­ства, была распущена.

Бурной и насыщенной была и культурная жизнь Франции, особенно в зо­не немецкой оккупации. Мастера культуры и властители дум — Ж. Ануй с Ж. Кокто, Ж. Жироду с Ж. Превером, Э. Пиаф с М. Шевалье, Ж. Марэ с Фернанделем и С. Лифарем в придачу, и агент В. Шелленберга Коко Ша­нель четко и недвусмысленно обозначили свою как бы гражданскую позицию, показав на деле, “с кем они”.

Впрочем, трудно вообразить себе голосистого “воробушка” Эдит Пиаф, пускающую под откос немецкие эшелоны, а комика Фернанделя в качестве партизана (“маки”) бегающего по горам с трофейным автоматом. Довольно было и того, что он весело глядел с киноафиш, одетый по последней моде, в галстуке-бабочке и со шмайссером наперевес. А можно сказать и так: мас­тера культуры оставались вместе со своим народом, а народ оставался на стороне своих победителей.

Политика немецких властей во Франции была прямо скажем, доброжела­тельной, а управление осуществлялось французскими руками. Под особое по­кровительство была взята интеллектуальная и художественная элита. Особое значение придавалось “важнейшему из искусств” — кино. За годы оккупации французская киноиндустрия выпустила 240 полнометражных и 400 докумен­тальных фильмов, а также мультипликаций, превзойдя по объему произведен­ную кинопродукцию самой Германии.

Чтобы помочь финансированию студий и, естественно, обеспечить идео­логический контроль, создали специальную компанию “Континенталь Фильм”. Тридцать из общего числа лент были созданы прямо на немецкие деньги. Шумным успехом пользовалась экранизация романа Мопассана “Милый друг”, осуществленная под надзором рейхсминистерства пропаганды. В программы регулярно включались обзоры новостей, снятые военными операторами.

На этих-то дрожжах и поднималась “новая волна” французского кино, а в роли сценаристов выступали такие мастера, как Жан Жироду, Жак Пре- вер, Жан Ануй и др. Именно тогда начинали свою карьеру знаменитые акте­ры Жан Марэ, Даниэль Даррье, Жерар Филипп. Разнообразию дарований со­ответствовала и изощренность вкусов.

В книге английского писателя Д. Прайс-Джонса о Париже во времена Третьего рейха (^аV^б Еидепе Непгу Ргусе-иопез. Рапз т бе ТЫгб Яе/сб (1981) рассказывается, между прочим, о сожительстве Жана Марэ с драматургом Жаном Кокто, девизом которого была фраза: “Да здравствует позорный мир!” Эта пара, занимавшая апартаменты в “Пале-Рояле”, не испытывала не­достатка даже в опиуме, которым обеспечивался Кокто.

В 1943 году была поставлена пьеса “Тристан и Изольда” в которой Жан Марэ представил не столько легендарного любовника, сколько идеализиро­ванного эсэсовца. Когда же один из критиков написал о “гомосексуальной ау­ре”, исходившей от Марэ, тот ответил ему публичной пощечиной, что было совершенно объяснимо: за мужеложство в рейхе можно было легко угодить за колючую проволоку. В итоге будущий мушкетер и граф Монте-Кристо отде­лался легким испугом. А через двадцать с лишним лет — в 1963 году — бюсты двух нежных друзей, двух Жанов — Марэ и Кокто — изваяет выдающийся не­мецкий скульптор А. Брекер.

Оброним о нем пару слов.

Арно Брекер получил звание профессора по личному распоряжению фю­рера 20 апреля 1937 года, отметившего столь необычным способом свой день рожденья, а через 10 дней — 1 мая — ответный подарок фюреру сделал уже Брекер, вступив в ряды НСДАП.

В октябре 1940 года Брекер сопровождал Гитлера во время его экскур­сии в Париж, где тот знакомился с памятниками архитектуры и “объектами культуры”.

Ровно через месяц — в ноябре того же года — Берлин посетил с офици­альным визитом “железный нарком” В. М. Молотов. На коктейле, устроенном в его честь, Вячеслав Михайлович передал Брекеру приглашение И. В. Ста­лина поработать в СССР.

В своих воспоминаниях Брекер так описал свою встречу с наркомом ино­странных дел СССР на приёме в отеле “Кайзерхоф”: “Молотов оказался ма­леньким и коренастым, у него было бледное, непроницаемое лицо и отсутст­вующий взгляд, в котором не отражалось никаких эмоций. Он спросил меня, готов ли я выполнить в России монументальные работы по заказу Сталина. Русский переводчик перевёл мне то, что сказал Молотов:

— Ваши работы произвели на нас впечатление. У нас в Москве есть боль­шие здания, облицованные камнем. Они ждут отделки. Сталин — большой по­читатель вашего творчества. Ваш стиль вдохновит и русский народ, он его поймёт. Нам не хватает скульптора вашего значения.

Потрясенный, я мог только поблагодарить за оказанную мне высокую честь и попросил времени для раздумья”. (Вгекег А. 1т 81гаЬ1ип§81еЫ ёег Еге1§ш88е. 1972, 8. 148.)

И кто знает, какими бы шедеврами украсил Москву Арно Брекер, не будь у фюрера своих планов в отношении СССР, весьма отличных от планов това­рища Сталина.

Гитлер любил Брекера: даром что ли он ваял бюсты нацистских бонз, включая самого фюрера. И доказательством тому может являться то, что ког­да на излете рейха — 21 марта 1945 года — скульптор отправил в Берлин спи­сок невыплаченных гонораров, на его счет было переведено 5,5 млн рейхсма­рок. В целом же из причитавшихся ему 27,4 млн рейхсмарок до конца войны Брекер получил 9,1 млн. И пусть историки выясняют, с чем была связана ще­дрость фюрера: с любовью к творчеству Брекера или со стремительным обес­цениванием рейхсмарки.

В 1948 году Брекер успешно прошел через унизительную процедуру дена­цификации. Несмотря на привилегированное положение в Третьем рейхе и членство в нацистской партии, он был идентифицирован лишь в качестве “попутчика” и приговорен к штрафу в размере... 100 марок. Правда, новая власть отлучила великого мастера от живительного источника госзаказов. За­то не ослабевал поток предложений приватных.

Умер А. Брекер в 1991 году в Дюссельдорфе, успев отпраздновать свое 90-летие.

Ничего удивительного в интересе тов. Сталина к Брекеру нет. Приглаша­ли же на работу в СССР великого немецкого конструктора Ф. Порше!

Кстати сказать, после войны великий конструктор автомобилей и танков был арестован по делу, возбужденному французским министерством юсти­ции. Лишь после 20 месяцев отсидки с профессора Порше сняли обвинения в военных преступлениях. Тем не менее, с него взяли подписку о невыезде в течение года из французской зоны оккупации.

В своей зоне оккупации, которую пожалуют им с барского плеча Сталин, Рузвельт и Черчилль, французы разойдутся не на шутку, а немцы взвоют волками. По свидетельствам современников, зверства в отношении мирно­го населения Германии во французской зоне творились почище тех, что происходили в Померании, где отводили душу поляки. Что уж такого плохо­го сделали немцы французам, не ясно. Разве что закупали за полновесные марки у французских виноградарей вино, а также поставляемое на фронт сыр у владельцев сыроварен. Однако благородная ненависть французов вскипела волной и не знала краев. В изданной в 1958 году в ФРГ так назы­ваемой Белой книге приведены тысячи фактов грабежей, убийств и изнаси­лований, которые творили в своей “зоне” французы. Но все это случится уже “потом”.

С приходом немецких оккупантов резко оживилась театральная жизнь Па­рижа: в 1943 г. кассовый доход вырос в три раза по сравнению с довоенным 1938 годом, а оперные и балетные премьеры в “Гранд-Опера” шли благодаря Сергею (Сержу) Лифарю и немецким деньгам нескончаемой чередой. Всего в “Гранд-Опера” Лифарь поставил более 200 спектаклей, воспитал 11 звёзд балета, в 1947 году основал в Париже Институт хореографии при “Гранд-Опе­ра”, с 1955 года он вёл курс истории и теории танца в Сорбонне, был ректо­ром Университета танца, профессором Высшей школы музыки и почётным президентом Национального совета танца при ЮНЕСКО и т. д. и т. п.

О нем стоит сказать несколько слов.

В июле 1940 года, когда Париж посетил Геббельс, Лифарь был персо­нальным гидом в “Гранд-Опера”. Но это едва ли можно поставить мосье Сер­жу в вину: это было, что называется, по долгу службы. Зато осенью 1941-го, когда немцы захватили родной город Лифаря, Киев, мосье Серж послал при­ветственную телеграмму фюреру. В следующем — 1942 году — артист трижды посетил Германию, где был тепло принят верхушкой рейха.

Лифарь был завсегдатаем приемов в “Немецком Институте”, гнезде па­рижских коллаборационистов, его портреты не сходили со страниц журнала “Сигналь”, органа министерства пропаганды. Не обошлось, правда, без до­садных недоразумений, о чем выдающийся балетмейстер и танцовщик пове­дал в своих мемуарах. Однажды на него поступил донос, что он никакой не русский, а самый натуральный скрытый еврей. Обосновывалось это тем, что если, мол, фамилию “Лифарь” прочесть “наоборот”, то выйдет “Рафил”. По­следовал вызов в соответствующие инстанции с целью выяснения существа дела. Вконец растерявшийся Лифарь не нашел ничего остроумнее, как вы­ложить “аргументы на стол”, как это принято называть в иммиграционной службе Израиле процедуру доказательства своего еврейства. Подобный стиль аргументации едва не был расценен в качестве оскорбления герман­ских властей, но все обошлось.

Тем не менее, работа в Париже во время оккупации привела к резкому повороту в судьбе Лифаря: люди де Голля в Лондоне обвинили его в колла­борационизме и приговорили к смертной казни, выискав среди бесчисленных мастеров французской культуры того единственного, “кого было не жалко”. Да и сам де Голль был вполне равнодушен к балету. И то, что этим единст­венным оказался русский, было вполне естественно.

На это досадное обстоятельство Лифарю можно было бы и не обращать внимания, если бы не ухудшающееся положение на фронтах. Чуть позже — и ох, как некстати! — в Нормандии высадились англо-американцы. Друзья отнеслись к Сержу сочувственно и при приближении союзников к Парижу напоминали ему, что у него “могут возникнуть неприятности”. Сами же они чувствовали себя вполне уверенно и с любопытством следили за развитием событий.

Лифарь не стал дожидаться худшего и срочно улетел в Монако. Там с 1944-го по 1947 год он возглавлял труппу “Новый балет Монте-Карло”. По­сле войны Национальный французский комитет по вопросам “чистки” отменил обвинение, и балетмейстер триумфально вернулся в родной театр.

 

Борис Куркин

Источник: «Наш современник» (в сокращении)

 

← Вернуться к списку