История и мы

Теперь уже мало кто помнит, а историки почти не напоминают о том, что российский император Александр I был самодержавным владетелем не толь­ко Российской Империи, но и, как минимум, ещё двух государств, притом го­сударств, что очень даже немаловажно, появившихся на политической карте Европы по его собственному благоволению. Именно его решением в самом начале XIX века в 1809 году было создано Великое Княжество Финляндское, а в 1815-м — Царство Польское, и не будь этой самодержавной воли, судьба поляков и финнов могла бы сложиться иначе. Ведь царственная бабка Алек­сандра — Екатерина Великая, — приняв после длительных раздумий участие в разделе Речи Посполитой трёх народов, которая теперь у большинства поля­ков ассоциируется только с Польшей, хотя это была федерация Королевства Польского с Великим княжеством Литовским, Русским и Жмудским, полага­ла, конечно же, что в истории польской государственности поставлена точка. Его отцу Павлу I, который хотя и милостиво обошёлся с теми, кто противился разделу Речи Пополитой и даже восставал против России с оружием в руках, в частности, с Тадеушем Костюшко, тоже вряд ли приходила в голову мысль о восстановлении Польши. А вот внука Екатерины и сына Павла Александра осенила такая идея. Теперь можно с полной уверенностью говорить, что это решение Александра I было поистине судьбоносным для поляков. Вряд ли су­ществовала бы нынче Польша, а возможно, и белорусское, украинское и ли­товское государства, если бы царь продолжил политику, начатую его баб­кой — Екатериной Великой.

Александр провозгласил Царство Польское тогда, когда закончились на­полеоновские войны. Для этого он приезжал в Варшаву. После его смерти польской короной в Варшаве венчался Николай I, младший брат Александ­ра I. Тогда даже отчеканили медаль, на которой был выбит профиль нового русского царя и надпись, гласившая, что Николай является не только Импе­ратором Всероссийским, но и королем Польским. Однако это была последняя коронация в Варшаве. Следующие российские императоры провозглашались польскими королями во время главных коронационных торжеств в Москве. Так решил Николай I, против которого поляки взбунтовались в 1830 году, чем под­толкнули его к существенному урезанию прав и вольностей шляхты, получен­ных от Александра I.

Правда, появление Польши и Финляндии на европейской политической карте в начале XIX века имело существенные различия. Польская государст­венность к тому времени насчитывала уже восемь веков и на исходе XVIII ве­ка — ровно за двадцать лет до её возрождения под скипетром Александра в виде Царства Польского — была приостановлена тремя разделами Речи Посполитой. Речь Посполитая довольно долго являлась крупнейшим государст­вом в Европе, а границы её одно время простирались от моря Балтийского на севере до моря Чёрного на юге и почти до Можайска на востоке. Более того, Речь Посполитая какое-то время претендовала даже на подчинение Москвы и окрестных русских княжеств. Во время Великой Смуты войска Речи Посполитой оказались в Кремле, а российским царем московская Семибо­ярщина в 1610 году назначила польского королевича Владислава. Владислав, хотя его и не успели венчать на царство, поскольку поляки и их союзники были вскоре изгнаны из пределов Московского государства, от царского ти­тула не хотел отрекаться ещё почти четверть века. И даже после вынужден­ного отказа — в 1637 году — в Речи Посполитой была выбита медаль в честь “побед” Владислава IV над Россией, Турцией и Швецией, на которой поль­ский король держит на цепи трёх собачек и замахивается на них, как Геракл, своей палицей.

Об этом в Польше помнят до сих пор. В сентябре 2011 года польский жур­нал Ыазг йг/епп/к опубликовал статью Юзефа Шанявского “Русская присяга польскому королю”. Она полна бахвальства, но достаточно красноречива, из неё можно привести некоторые выдержки (с сокращениями): “29 октября 1611 года великий военачальник и государственный деятель, покоритель Моск­вы (боярское правительство, так называемая Семибоярщина, сдало полякам Москву без боя. — Ред.) гетман Станислав Жолкевский привёз в Варшаву пленённых врагов Польши. Это были русский царь Василий Шуйский и без­дарно командовавший русскими войсками его брат Дмитрий Шуйский. Под триумфальной аркой вначале проехал полководец-победитель гетман Станислав Жолкевский, за ним воеводы польских войск, вояки шляхтичи, а в конце царь и русские пленные. Под конвоем, с эскортом польских драгун, их доставили по Краковскому предместью в Королевский дворец, где на совме­стное торжественное заседание собрались Сейм и Сенат Речи Посполитой. Там присутствовали все депутаты и сенаторы, большинство епископов и вое­вод, важнейшие политики и военачальники. На троне восседал король, при котором находились примас Польши и великий коронный канцлер.

Русский царь поклонился до самой земли, так что его правая рука косну­лась пола, а потом поцеловал эту руку. После Василий Шуйский принёс при­сягу, признал себя побеждённым и обещал, что Россия уже никогда больше не посягнёт на Польшу. Только после этой церемонии польский король Сигиз- мунд III Ваза протянул стоящему перед ним на коленях русскому царю руку для поцелуя. В свою очередь князь Дмитрий, командовавший русскими вой­сками, разбитыми польской армией при Клушине, пал ниц и бил челом перед польским королём, а после принёс такую же присягу, как и царь. Во время всей церемонии на полу перед гетманом-победителем, королём и присутст­вующими сановниками лежали добытые в Кремле русские знамёна и самое главное из них — царский штандарт с чёрным двуглавым орлом”.

Весьма существенно и то, что автор добавил в конце публикации: “Пишу, чтобы этот исключительный триумф не был забыт: президентом Польши, гла­вой польского правительства и министрами, военными, депутатами и сенато­рами, духовенством и журналистами... 400 лет тому назад, 29 октября 1611 года в Королевском замке в Варшаве Польша праздновала самую круп­ную победу в своей истории...”. Больше таких побед у Польши не было.

Василий Шуйский, который, кстати, к моменту пленения уже был сверг­нут с русского престола и пострижен в монахи, родины больше никогда не увидел. В 1612 году он умер в плену в Гостынинском замке в 130 километрах от Варшавы. В том же году ушёл в мир иной и его брат Димитрий. В польском заточении в Кремле был уморен голодом и русский патриарх Гермоген. Раз­ве можно было Владиславу, тем более Сигизмунду III Вазе, которому лобызали руку преклонённые Шуйские, в тот момент представить, что наступят време­на, более похожие на кошмарный сон: упадок Речи Посполитой, вызванный внутренними раздорами, разделы и исчезновение с политической карты ми­ра того самого государства, которое не только простиралось от моря до мо­ря, но и претендовало на большее. В самом деле, если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах.

После раздела Речи Посполитой было многое: участие поляков во всех войнах Наполеона на его стороне, поражение Наполеона в войне с Россией, а вместе с ним и шедших с ним “двунадесяти языков”, включая поляков. И, на­конец, новое появление польского государства на европейской карте в виде Царства Польского, но уже милостью императора той самой России, погибе­ли которой поляки желали, притом не один раз. Не будет преувеличением ска­зать, что всё, сделанное поляками в наполеоновских войнах, не давало ника­ких оснований для хорошего к ним отношения со стороны русских властей, а тем паче для восстановления польской государственности. Тем не менее, Александр I сделал это.

Великое Княжество Финляндское возникло на европейской карте на шесть лет раньше — в 1809 году, но тоже после войны, на этот раз — русско-швед­ской. По Фридрихгамскому договору проигравшая Швеция уступила России в вечное владение земли, на которых проживали финны. Вот тогда-то Финлян­дия и предстала миру как государственное образование, поскольку княжест­во Финляндское в составе Швеции хотя и было, однако автономии не имело, а если и перечило Стокгольму, то лишь в результате распрей в правящей вер­хушке королевства Шведского. Добавим, что, учредив Великое княжество Финляндское, царь Александр, дабы добиться большего расположения фин­нов, в 1811 году прибавил к нему земли, вместе с городом Выборгом, давно уже входившие в состав Российской империи, выкупленные у Швеции ещё по Ништадскому миру 1721 года, которым закончились войны со Швецией при Петре I. За эти земли было заплачено два миллиона золотых талеров — в Рос­сии их называли ефимками. Петр I, согласившийся на столь громадную по тем временам сумму, издавал даже специальный указ, обязывавший россий­скую казну все выплаты проводить исправно, дабы “шведское величество” никаких обид и претензий не имело. Ох, дорого обошлась нашему народу эта уступка Александром I финнам Выборга и всего Карельского перешейка: сколько крови советских солдат пролилось там во время боёв за “несокруши­мую линию Маннергейма”, воздвигнутую финнами здесь уже в XX веке...

В 1809 году финская государственность, которая благополучно живёт и здравствует поныне, отсчёт своей истории начинала довольно основательно. Хотя денежной единицей княжества был русский рубль, тратиться он мог лишь на нужды Финляндии. На государственную службу русские принимались по­сле получения финского гражданства. У княжества была своя армия, которая могла быть использована только для защиты финских рубежей и, например, в Крымской войне она не участвовала. Своя была у княжества и полиция, ко­торая тоже руководствовалась особыми законами, поэтому В. И. Ленин мог там и съезды проводить, и жандармов российских совсем не опасаться, так как у тех жандармов были, как говорится, руки коротки в силу особости фин­ских законов, хотя от финской границы до Питера, благодаря “щедрости” Александра I, было всего сорок вёрст. К 1917 году финская государственность была уже основательно отлажена, потому независимость Финляндии от Рос­сии оставалось только провозгласить, что и было без промедления сделано, как только в России началась революционная смута. От объявления Великого княжества Финляндского под скипетром Александра I по полного финского су­веренитета прошло чуть больше ста лет. Кстати, сам вольтерьянец Александр любил повторять, что “Финляндия — это не губерния, Финляндия — это госу­дарство”. И всячески поддерживал местных выдвиженцев.

В начале ХХ века важную роль в окончательном утверждении финской неза­висимости сыграл генерал-лейтенант русской армии Карл Густав Маннергейм, который командовал дивизией на фронтах Первой мировой войны и был бли­зок к Николаю II еще со времен коронации последнего российского импера­тора. В конце 1917 года он стал главнокомандующим и фактическим создателем финской армии, которая успешно, правда, не без помощи со стороны Герма­нии, выполнила задачи, связанные с защитой финской государственности. Кто знает, будь к тому времени жив Карл Маркс или его товарищ Фридрих Эн­гельс, не дополнили ли бы они своё учение о мировой революции указанием на то, что не только буржуазия взращивает себе могильщика — пролетариат, но делают это и империи, пестуя национальную знать. А уж доживи они до времени, помеченного знаком Вискулей, где принималось решение “о пре­кращении существования СССР как геополитической реальности и субъекта международных отношений”, такой вывод был бы сформулирован обязатель­но, разве что национальную знать назвали бы по-современному — националь­ными элитами. Впрочем, необходимо помнить, что русский генерал, а затем финский маршал Маннергейм, утвердивший финскую независимость, в ходе вспыхнувшей революции от императора всё же не отрекался и до конца жиз­ни на своём письменном столе держал фотографию Николая II с личной над­писью царя.

Восстановленное Александром I в 1815 году королевство Польское тоже имело свои законы, правительство, бюджет, армию, созданную, кстати, из частей, воевавших на стороне Наполеона, свою полицию и свою Конститу­цию. Но была между Польшей и Финляндией и существенная разница. Если в Великое княжество Финляндское вошли все финские земли и даже соседству­ющие с ними карельские и русские, то в Царство Польское, воссозданное под эгидой Романовых, Австрия и Пруссия не пожелали возвращать польские тер­ритории, оказавшиеся под их властью в результате трёх уже упоминавшихся прежде разделов Речи Посполитой. Они лишь согласились — по настоянию русского царя — предоставить им автономию, в результате в составе Прус­сии появилось Великое княжество Познаньское, а в составе Австрии — сво­бодный город Краков или Краковская республика. Однако главная разница между Царством Польским и Великим княжеством Финляндским, как показа­ло время, состояла всё-таки в другом: финнов устраивало такое положение вещей, а поляков — нет.

Восстань сейчас из небытия Александр I, он бы многому удивился. Во- первых, что столица Финляндии перенесена в Хельсинки, поскольку Турку, который поначалу был столицей, потом признали чересчур шведским горо­дом. Двести лет назад в Хельсинки тоже преобладал шведский язык, но сам город считался всё же более финским. Русский царь обязательно увидел бы, что на главной площади Хельсинки перед зданием Парламента стоит ему памят­ник, и узнал бы, что финны вспоминают о нём с благодарностью. Во-вторых, он обязательно удивился бы тому, что в Варшаве не то что памятника импе­ратору нет — никто доброго слова о нём не скажет, а ведь ради благополучия Польши он приложил усилий куда больше, чем для благополучия Финляндии. И куда больше его трудов было направлено на то, чтобы поляки помнили его благодеяния. К королевству Польскому он хотел присоединить почти все зем­ли бывшей Речи Посполитой — территории нынешней Украины, Белоруссии, Литвы, а частично даже Латвии с Даугавпилсом — тогда Динабургом, к чему его упорно толкали князь Адам Чарторыйский и другие польские сановники, оказавшиеся в близком окружении императора. Говорят, что эти царские намерения не осуществились только из-за резких возражений русской знати, в частности, известного историка Н. М. Карамзина, к которому император от­носился с большим почтением.

И, конечно же, царь удивился бы тому, что давно начатая война польско- русских и русско-польских интересов продолжается и в наше время, в чём не­трудно убедиться, полистав нынешнюю польскую прессу или посмотрев поль­ское телевидение. И о чём бы ни шла речь, события всегда рассматриваются с точки зрения того, будут ли они на пользу или во вред России, усилят ли влияние России или ослабят и, конечно же, возрастёт или уменьшится опас­ность ущемления интересов Польши со стороны России. И не только Польши, но и всей Европы, и всего “цивилизованного мира”, к которому в Польше Рос­сию не относят. Даже такой, на первый взгляд, далёкий от истории польско- русских отношений факт, как открытие в Польше больших запасов сланцевого газа, тоже оценён с точки зрения ослабления российского влияния в мировой экономике. Вот, мол, начнут США с Польшей добывать большие объёмы слан­цевого газа — и упадёт цена на газ природный, которым так богата Россия.

По-своему красноречивой была реакция поляков на то, как приняли рус­ские — не власти, а обычные русские люди — известие о катастрофе под Смо­ленском, в которой погиб польский президент Лех Качиньский и представители высшего руководства Польши, летевшие на траурные мероприятия в Катынь. Когда русские начали нести цветы к польскому посольству в Москве, к ме­сту самой трагедии около Смоленска, то поляков это... удивило. Притом уди­вило не только рядовых обывателей, но тех, кого по заслугам называют “цве­том польской культуры” — элиту. Они — представители этой “элиты” — даже выступили со специальным посланием, в котором и подчеркнули своё удив­ление этими фактами. Среди них — Даниэль Ольбрыхский, Анджей Вайда и многие другие деятели польской культуры. А ведь, если смотреть в корень, как и советовал когда-то нам Кузьма Прутков, то этим своим удивлением луч­шие представители польской общественности ещё раз показали русским своё высокомерие, дали понять, что не считают их цивилизованным народом. Иными словами, они не ожидали от наших людей душевной боли о безвре­менно ушедших, поскольку полагали, что русские в силу своей “дикости” не способны на сочувствие и сопереживание. А уж что говорили в Польше о Рос­сии после той катастрофы!.. Один из польских психиатров назвал это разно­видностью общественной паранойи.

Поскольку таким настроениям подвержены даже “элиты”, то это можно считать поводом для серьёзных размышлений. В самом деле, в глазах поля­ков русские редко выглядят достойными людьми. Польский премьер-министр Дональд Туск в сентябре 2011 года в присутствии тогдашнего российского пре­мьер-министра Владимира Путина во время торжеств в Гданьске на Вестер- плятте, посвященных 70-летию нападения гитлеровской Германии на Польшу, сославшись на какого-то венгерского автора, заявил, что советские солдаты отнюдь не принесли полякам свободы в 1944-1945 годах, поскольку, дескать, сами не были свободными! Дональд Туск не уточнил, воевал или нет на вос­точном фронте тот мадьяр, на которого он ссылался, но из польской прессы известно, что дед самого “пана премьера” состоял в гитлеровском вермахте. А другой его родственник был в обслуге “Волчьего логова” — главной военной резиденции фюрера во время Второй мировой войны. Именно там 20 августа 1944 года полковник Штауфенберг совершил покушение на предводителя гер­манских нацистов, во время которого тот родственник нынешнего польского премьера был ранен. В госпитальной палате его проведывал сам фюрер, правда, теперь польские газеты пишут, что, увидев Гитлера, раненый притво­рился, что находится без сознания. Этим он, видимо, “героически” проявил свою оппозиционность... Кто знает, по какой причине, возможно, и по этой, пану Туску было трудно уяснить, что фундаментальная разница между солдатом Красной Армии, изгонявшей фашистов из Польши и других стран, и дедом са­мого премьера в форме вермахта заключается как раз в том, что красноарме­ец никогда не смотрел на поляков как на представителей низшей расы, не за­являл, что поляки должны стать рабами у наци, и уж никак не помышлял о том, чтобы вывесить в их городах таблички, запрещавшие вход “собакам и поля­кам”. А именно такие таблички появились в Польше после прихода в Польшу солдат вермахта в 1939 году.

Впрочем, не обязательно обращаться к моментам, связанным с трудны­ми военными испытаниями. Выдающаяся польская актриса Барбара Брыль- ска после съёмок в советском фильме Эльдара Рязанова “Ирония судьбы, или С лёгким паром” подверглась в своей стране фактической обструкции и по иронии судьбы до сих пор более любима и почитаема в бывших советских ре­спубликах, чем на родине. Перечисление такого рода можно продолжать, ведь даже польская смеховая культура — анекдоты, юморески — в значитель­ной мере построена на том, как поляк изгоняет, разоблачает, даже убивает русского... В таком случае, каковы же, резонно спросить, глубинные истоки подобных настроений? Неужели только Катынь, где было расстреляно при­мерно 4,5 тысячи польских пленных? Да, она разожгла огонь едва тлевшей не­приязни, который, впрочем, никогда не угасал совсем. Однако после совет­ско-польской войны 1919-1921 годов в польских лагерях от голода, холода и болезней погибло примерно 70 тысяч попавших в плен к полякам красноар­мейцев. Некоторые источники называют даже большие цифры, хотя польские историки “соглашаются” только на 20 тысяч, несмотря на то, что лишь в од­ном лагере для советских военнопленных — в Тухоли — умерло более 20 тысяч человек. Приходилось читать, что Катынь стала своего рода местью за тех красноармейцев. Но суждения самих поляков по поводу судьбы пленных красноармейцев зачастую поразительны. Одно из них — пожалуй, самое ти­пичное, — принадлежит экс-президенту Александру Квасьневскому: их же, мол, не расстреливали, они сами умирали, поскольку болели и мёрзли. Вы­ходит, мёрзли, голодали и болели русские в польских лагерях по собственному желанию, а не потому, что такова была политика тогдашнего польского руко­водства по отношению к советским пленным. На совещании Верховного ко­мандования Войска Польского, которое состоялось 20 декабря 1919 года, майор Янушкевич докладывал, что транспортом из Тернополя было отправле­но 700 пленных красноармейцев, однако к месту назначения прибыло только 400 человек. Смертность пленных в данном случае составила 43 процента. Никакой особенной реакции по этому поводу на том совещании не последовало, пишет политолог Вячеслав Швед, поскольку “такая ситуация была вос­принята польскими властями как штатная”. Получается, если следовать логи­ке господина Квасьневского, от голода, холода и болезней умирать легче и естественней, что ли, чем от пули.

Впрочем, немало пленных нашли смерть и от польских пуль. В публика­циях, посвящённых тем временам, нередко встречаются указания на то, что многие сотни, даже тысячи красноармейцев расстреливались сразу же после пленения. В книге “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 годах”, из­данной в Санкт-Петербурге в 2004 году, приводится выдержка из рапорта ко­мандования 14-й Великопольской пехотной дивизии командованию 4-й армии от 12 октября 1920 года. В ней сообщается, что за время боев от Брест-Литов- ска до Барановичей “взято в общей сложности 5000 пленных и оставлено на поле боя около 40 процентов от названного числа...”.

Значит, были “Катыни” и до Катыни. В таком случае, как долго развер­залась пропасть между поляками и русскими? Если такой вопрос неизбежен, то придётся вновь вспомнить о разделах Речи Посполитой, тем более что в тех разделах главную роль обыденное польское сознание приписывает Рос­сии, хотя любой мало-мальски серьёзный историк, в том числе польский, знает: в ситуации с разделами есть, как минимум, два момента, которые не­возможно оставить вне внимания. Момент первый. Не раз отмечалось, что Россия, хотя и боролась за доминирующее влияние в Речи Посполитой, но всё-таки нуждалась в ней как в буфере между своей территорией и Прусси­ей, потому не была заинтересована в окончательной ликвидации этого госу­дарства. Однако императрица Екатерина II вынуждена была присоединиться к процессу раздела, убедившись, что он может случиться и без её согласия и участия, а в таком случае немцы с австрийцами заберут все территории Ре­чи Посполитой, даже те, которые принадлежали Руси еще в Х-Х1И веках. Кстати, и сама идея раздела Речи Посполитой возникла сначала у австрий­ского императора и была поддержана французским и прусским дворами. В этом можно убедиться, читая Павла Ясеницу — одного из самых популяр­ных польских историков ХХ столетия: “О разделах начали говорить с самого начала 1769 года, а пальма первенства принадлежит Парижу, Берлину, Ве­не... Все те государства желали успокоения за счёт Речи Посполитой”. Ав­стрия начала отхватывать куски польской короны ещё до заключения всяких трактатов о разделе. Сначала она заняла Спиш, а затем в 1770 году, пишет Павел Ясеница, части таких польских староств (уездов), как Чорштыньское, Новотарское, Сондецкое. Узнав об этом, Екатерина II сказала при свидете­лях: “Почему бы и всем не взять?”.

С такой точкой зрения соглашался и Валериан Калинка — священник и один из авторитетнейших польских историков XIX века, подчеркнувший, что Россия-то и не стремилась к разделам, что русская царица даже сопротивля­лась им, поскольку была занята войной с Турцией и не видела в тех разделах никакой пользы: “...Ни она, ни её министры... не допускали тогда, что Поль­шу можно было бы завоевать или разделить и вымарать из числа существую­щих государств”. Уже в XX столетии польский историк и философ Александр Бохеньский отмечал, что Екатерине II просто необходим был “польский заслон на западе, хранящий её от нападений, но в то же время преданный, зависи­мый и имеющий силы быть ценным союзником”. Она даже предложила Речи Посполитой увеличить армию до пятидесяти тысяч человек, согласилась вы­делить на эти цели триста тысяч золотых дукатов, а затем предпринять сов­местные военные действия против Турции, притом главнокомандующим со­юзными воинскими силами должен был стать польский король. Однако король Станислав Понятовский умудрился целый год не реагировать на такой проект, и императрица “вдруг почувствовала себя обманутой”. Потратив два миллио­на рублей золотом на польские дела, она могла утешать себя только тем, “что навязала полякам своего короля”, но уже первые годы правления Станислава Понятовского показали, что Россия “не может рассчитывать на Польшу как на союзницу”. И тогда Екатерина на фоне австро-прусского сближения и “под влиянием прусского шантажа оказалась перед альтернативой: потерять гегемонию во всей Польше или согласиться на её раздел с возможностью со­хранения гегемонии на оставшихся территориях Речи Посполитой”. Такой, оказывается, была политическая реальность, тем не менее, как выразился

Александр Бохеньский, в современной Польше по-прежнему доминирует “ос­вященная А. Мицкевичем” по своей сути “сказочная схема”, согласно которой роль России в тех разделах была главной.

Вынужденные защищаться, российские историки напоминают, что Рос­сия тогда не взяла ни кусочка собственно польских земель, которые были раз­делены между Пруссией и Австрией. Екатерина II, выбив медаль “Утраченное возвратихъ”, как раз это и подчеркнула. Один из самых читаемых в России историков и политологов ХХ века Вадим Кожинов в своем труде “Война и ге­ополитика” подчеркнул, что тогда Россия просто “вышла на свои естествен­ные геополитические границы”. И напомнил, что до XVII века Россия никогда не пересекала и никогда не вступала “на собственную территорию Польши”, в то время как, начиная с XI и по XVII столетие, “Польша многократно вторга­лась в пределы Руси”.

Момент второй. Королевство Польское, а затем Речь Посполитую, пыта­лись разделить и раньше, но Россия к тем разделам не имела совершенно ни­какого отношения. В середине ХVII века реальная попытка ликвидировать это государство была предпринята 6 декабря 1656 года. В тот день шведский ко­роль Карл Густав Х, курфюст Бранденбурга Фридрих Вильгельм, литовский князь Богуслав Радзивилл, украинский предводитель Богдан Хмельницкий и семиградский князь Дьердь II Ракоши подписали трактат, согласно которому северная часть Речи Посполитой вместе с Гданьском, теперешней Литвой и северной частью нынешней Беларуси отходили к Швеции, герцогство Бран­денбургское (Берлин) получало центральную Польшу вместе с Варшавой, князь семиградский — южную Польшу вместе с Краковом, Богдан Хмельниц­кий — украинские земли. Все остальное доставалось князю Богуславу Радзи- виллу, ещё в октябре 1655 года подписавшему соглашение со шведским ко­ролем о подчинении Великого княжества Литовского Швеции. Все осталь­ное — это Новогрудское княжество, выделенное Радзивиллу, кроме того, ему предоставлялась гарантия, что не будут затронуты владения Радзивиллов и в других частях Великого княжества Литовского, Русского и Жмудского, хотя са­мому этому княжеству фактически подписывался смертный приговор.

Однако этот трактат не понравился Австрии, так как он вёл к усилению правящего в Берлине курфюста Фридриха Вильгельма, а также Дании, по­скольку Балтийское море превращалось в шведское озеро. Не согласились с ним и ведущие европейские торговые державы: Нидерланды и Англия, — по­тому что к шведам переходил портовый Гданьск, а через Гданьск тогда шёл весь экспорт зерна из земель Речи Посполитой. Австрия и Дания объявили войну Швеции. Свои меры предприняла и Англия. Общими усилиями заклю­чение этого договора было сорвано. Теперь этот факт забыт всеми, кроме от­дельных историков, и спроси поляка, за что он не любит шведа или венгра, тот удивится самому вопросу, поскольку никакой неприязни ни к тому, ни к другому он не испытывает.

Но и эта попытка раздела Речи Посполитой не была первой. Как пишет Павел Ясеница, ещё во второй половине XIV века с этой идеей носился импе­ратор Священной Римской империи германского народа — предшественницы Австрийской, а затем Австро-Венгерской империи, — Сигизмунд Люксембург­ский. И тогда до исчезновения королевства Польского, которое уже растеряло многие свои земли на севере и на западе, территория которого сократилась до 100 тысяч квадратных километров, оставалось совсем немного. Спасла польское государство Кревская уния — женитьба Великого князя литовского Ягайло на польской королевне Ядвиге и оформленный таким образом союз королевства Польского с Великим княжеством Литовским, Русским и Жмуд­ским, которое к тому времени уже было в сложном положении: его силы бы­ли подорваны военной экспансией, направленной “во все стороны света”. Спустя ещё почти двести лет — в 1569 году — Люблинской унией было оформ­лено унитарное государство Речь Посполитая, которая ещё сильнее привяза­ла княжество к королевству. Забегая вперёд, скажем, что та свадьба и тот со­юз, начатый в нынешнем белорусском Крево, в Гродненской области, через четыре столетия привели Великое княжество Литовское к летальному исходу.

Став польским королем, великий князь Литовский, а до того времени язычник Ягайло, принял католичество и сразу предоставил католикам преиму­щественные права, всеми силами стараясь угодить своим новым подданным в ущерб прежним. Уже в 1387 году Ягайло подписал грамоту, в которой гово­рилось: “Мы заверяем, принеся священные клятвы, что все народы, которые населяют Литовское княжество, обоих полов, любого сословия или достоин­ства, будут приведены к католической вере и послушанию святой Римской Церкви. Они будут притянуты туда, призваны и согнаны, в какой бы вере они ни находились”. Согласно этой грамоте каждый литовский боярин, приняв­ший западный вариант христианства, получал значительные привилегии. В частности, боярину-католику гарантировалось полное право распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению, чем ему обеспечивалось равенство с польской шляхтой, у которой такое право уже было, а также пра­во самостоятельно выдавать своих дочерей-наследниц, но только за католи­ков. Та же грамота и предупреждала, что в случае отказа от католичества и возвращения в Православие исчезала и названная привилегия.

Помимо этого, Ягайло запретил родовитым литвинам принимать Право­славие. А в 1413 году актом Городельской унии 47 родов ВКЛ были “присое­динены” к польским гербам. Хорошо известно, что среди них не было Рюри­ковичей, не было удельных князей тех земель, которые теперь называются Беларусью. Станислав Мацкевич-Цат пишет, что причиной тому стала их при­надлежность к Православию. А это означало, что “правящей элитой должны были стать не русины и даже не литвины, которые через Православие попали под влияние русской культуры, а лишь те литвины, которые из язычества пе­решли в католицизм”. В акте Городельской унии говорилось недвусмыслен­но: “Паны, а также шляхта, бояре нашего княжества Литовского, но только те, которые являются приверженцами римского католического костела и которым приданы достоинства шляхетства, имеют право полученными привилегиями и вольностями пользоваться наравне с панами и шляхтой королевства Польско­го...”. Польские историки делают однозначный вывод: институт польских гер­бов сыграл очень важную роль “в ассимиляции Литвы и Руси Польшей”.

Княжество подверглось весьма настойчивой религиозной, политической, языковой и прочим видам экспансии. Уния следовала за унией: Виленско-Ра- домская, Городельская, Берестейская (не путать с Брестской церковной), Пётрковская, Мельникская и, наконец, Люблинская, ставящая королевство Польское в безусловно преимущественное положение в отношениях с ВКЛ. В 1569 году по итогам Люблинской унии у княжества отняли половину терри­торий и часть полномочий. А 3 мая 1791 года, фактически тайком от депута- тов-литвинов — даже “маршалок конфедерации Великого княжества Казимир Нестор Сапега узнал о готовом уже проекте Закона только за полчаса до от­крытия сессии” — и абсолютным меньшинством голосов — 120 из почти 500, — сейм Речи Посполитой принял Конституцию, в которой ВКЛ уже даже не упо­миналось: Речь Посполитая превращалась из федеративного государства в унитарное. Великое княжество Литовское, Русское и Жмудское тихой сапой ликвидировалось. Правда, нельзя сказать, что литвинов не было в редакци­онной комиссии, готовившей текст конституции. Были. Например, Юлиан Ур- сын Немцевич, политик, историк, писатель, но он не счёл нужным информи­ровать Сапегу.

Павел Ясеница принятие той Конституции называет государственным переворотом. В исторической литературе есть указания на то, что сейм спе­циально собирался в послепасхальные дни, чтобы не все его делегаты, рас­слабленные праздником, успели прибыть в Варшаву. Другой польский исто­рик — Ежи Лоек — в своей публикации “Конституция и федерация” говорит, что главной заслугой Конституции 3 мая является “ликвидация в 1791 году фе­деративного устройства Речи Посполитой и замена его механизмом государ­ства монолитного, государства явственно и исключительно польского... Речь Посполитая перестала быть польско-литовским государством. Стала она... государством исключительно польским... Таким образом, была завершена история федерации, начало которой было положено в 1386 году...”. В совре­менной Польше каждая годовщина Конституции 3 мая отмечается как боль­шой государственный праздник.

О похороненном той Конституцией Великом княжестве Литовском, Рус­ском и Жмудском стоит сказать особо, поскольку оно, сколоченное силами деятельных и амбициозных литовских князей-язычников (кунигасов), но на русской почве, сыграло весьма значительную роль в судьбе как русских, так и поляков, а ещё больше — в судьбе нынешних белорусов, украинцев и литов­цев. В середине XIII и в XIV столетии, воспользовавшись ослаблением Руси, вызванным походами Батыя, кунигасы подчинили своей власти миллион ква­дратных километров территории, создав самую крупную страну в Европе, ко­торая жаждала стать ещё крупнее. С этой целью долгое время Великое Княжество Литовское одновременно вело войну против крестоносцев на севе­ре, поляков на западе и русских на востоке. Великий князь литовский Мин- довг отобрал Киев у татар. Он даже успел короноваться королевской короной в нынешнем белорусском городе Новогрудке. Весьма красноречивую картину тех походов изобразил Адам Мицкевич в своей балладе “Будрыс и его сыно­вья”, которую на русский язык перевел А. С. Пушкин:

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

Он пришёл толковать с молодцами.

Дети! Сёдла чините, лошадей проводите,

Да точите мечи с бердышами.

Справедлива весть эта: на три стороны света

Три замышлены в Вильне похода.

Паз идёт на поляков, а Ольгерд — на прусаков,

А на русских — Кейстут-воевода.

А теперь снова обратимся к собственно историческим текстам, в частно­сти, к трудам Павла Ясеницы. Действия литовцев, уточняет он, находят объ­яснение в самой природе их края. Балтийские племена жили на землях не просто бедных, а даже убогих, которые далеко не всегда могли прокормить своих насельников. Именно по этой причине в литовских племенах развилась склонность “к грабительской экспансии, которая была чем-то вроде хозяйст­венной деятельности”. Речь шла о средствах к существованию. Раз их не хва­тало на собственных территориях, значит, надо было добыть их у соседей. Именно так Ясеница объясняет события тех лет в своём объёмном исследова­нии “Польша Ягеллонов”. И не будет большого греха сказать, что в XII-XIV ве­ках Литва — пусть не обижаются нынешние её граждане! — для соседей была своего рода ордой.

С медвежьей шапкой на плечах,

В косматой рысьей шапке, с пуком

Калёных стрел и верным луком...

Так Адам Мицкевич в своём стихотворении живописал литовцев, которых на Руси было принято сравнивать с половцами. Вспомним, что, к примеру, святому Сергию Радонежскому в его уединении на холме Маковец бесы явля­лись в образе литовцев. Впрочем, Сергий их не испугался и прогнал силой своей молитвы. Они, как и степняки-половцы, всем соседям несли многие опасности. Грабительские нападения литовцев, подчеркивает Ясеница, по­стоянно беспокоили жителей и более отдалённых краёв. Дружины кунигасов были настолько сильны, что соседи, узнав об их очередном походе, предпо­читали беспрепятственно пропустить через свои территории в Польшу или на берега южных морей, чтобы не нарываться на неприятности, как это делали, например, пинские князья.

Польша, пишет Павел Ясеница, тоже достаточно рано узнала болезнен­ные набеги литовских орд. Претерпевали от них территории, расположенные даже к западу от Вислы. Кунигасы со своими дружинами настолько замучили поляков, что однажды те коварным образом умертвили одного из самых (если не самого!) успешных полководцев Великого Княжества Литовского Давыда Городенского — зятя Великого князя литовского Гедимина. Тот Да­выд, в один голос утверждают исторические хроники, бил всех подряд и был воином настолько самоуверенным, что, отправляясь в поход, посылал гонца с предупреждением: “Нас мало, пощады не будет!”. В 1326 году по просьбе поляков и с участием поляков он совершил кинжальный, как напоминает бе­лорусская историческая энциклопедия, рейд на Бранденбург и Франкфурт- на-Одере. И, как всегда, весьма успешный, хотя в распоряжении Давыда бы­ло всего 1200 конников. Домой участники рейда возвращались с богатыми трофеями и вели 6000 пленных. Неплохая добыча — по пять на каждого воина!

Но на обратном пути Давыд Городенский был зарезан польским рыцарем Ан­джеем Гостом. Или Гостем. Или Гостинским. Никто точно не знает, как его звали. Возможно, польский рыцарь или его влиятельные патроны так и не смогли простить Давыду его налёта на Мазовию, который случился двумя го­дами раньше и во время которого воины Давыда, разумеется, не с цветами к панам приходили. Заметно обезлюдела Мазовия после того похода. И не толь­ко потому, что Давыдово воинство многих “на копье взяло”. Весьма многих оно увело в полон.

Как указывает Павел Ясеница, кунигасы в своих походах действовали весьма дифференцированно. Из Польши брали в неволю целыми семьями и поселениями, а затем сажали на землю над Нёманом, Вилией или иными ре­ками, чтобы пленники трудом своим уменьшали нехватку продовольствия в княжестве. Хронисты, отмечает Ясеница, называли столь большие цифры уведенных литвинами в плен поляков, что им — хронистам и их цифрам — ис­торику не очень-то хотелось верить. Тем не менее, он пишет, что когда дочь Гедимина — княжна Альдона — выходила замуж за польского короля Казими­ра Великого, то в вено — приданое — ей было дано двадцать четыре тысячи освобождённых по этому случаю из литовской неволи земляков. Пункт о воз­вращении пленников был одним из важнейших и во время переговоров Вели­кого князя Литовского Ягайло о женитьбе на польской королевне Ядвиге. По оценкам Ясеницы, ко времени заключения Кревской унии, в результате ко­торой и состоялась та женитьба, в ВКЛ могло находиться до сорока тысяч по­ляков. А это весьма значительная цифра, подчёркивает историк, если учесть, что самих литовцев — пращуров нынешних — в княжестве насчитывалось “ка­ких-то двести тысяч человек”. Остальные восемьсот тысяч подданных даже в пору расцвета ВКЛ были русичами — предками теперешних русских, белору­сов и украинцев, однако вряд ли стоит думать, что те русичи в походах на Польшу и “на все стороны света” не участвовали.

Можно предположить, что уже тогда Западный Буг постепенно становил­ся не только территориальной границей для поляков и их восточных соседей, но ментальной. Ведь впоследствии предки литовцев, белорусов и украинцев, проживая в одном государстве с поляками — Речи Посполитой, — так и не преодолели взаимного недоверия, о чём говорят многие исторические доку­менты, например, письма Николая Радзивилла Сиротки. Этот влиятельный государственный и военный деятель Великого княжества Литовского, владе­лец белорусского города Несвижа и сотен других белорусских, литовских, польских, украинских поселений, исходил из того, что “нельзя верить ни од­ному поляку”. Он упорно не желал подписывать Люблинскую унию, отказы­вался присягать польскому королю Сигизмунду Августу II.

Но, возвращаясь в вКл ХШ-ХМ веков, стоит подчеркнуть, что ещё боль­ше, чем Польша, привлекали литовских князей русские земли. Привлекали богатствами, накопленными боярами и купцами, да и простые горожане в том же Новгороде не бедствовали. Вспомним строки из баллады Мицкевича в пе­реводе Пушкина: “...жёны их, как в окладах, в драгоценных нарядах; домы полны; богат их обычай...”. В эту сторону ходили кунигасы тоже далеко. В 1225 году они достигли Торжка. В Лаврентьевской летописи сказано, что “тою же зимы воеваша Литва Новгородскую волость, и поимаша множество много христиан и много зла сотвориша, воюя около Новгорода и около Тороп- ца и Смоленска, и до Полотьска, бе бо рать велика, ака же не было от нача­ла миру”. Литовские набеги настолько досаждали новгородцам и псковичам, что Великий Новгород вынужден был посадить в Великих Луках специального князя с дружиной, дабы тот следил за маневрами беспокойных соседей. Вре­менами доходило до невероятного, удивляется Павел Ясеница: в 1236 году псковичи выслали подмогу своим заклятым врагам меченосцам, которые то­же потерпели поражение от литовцев в окрестностях нынешнего Шауляя. Вот как допекали кунигасы. Не случайно автор “Слова о погибели Русской земли” с грустью вспоминал о тех годах, когда “литва из болота нос не высовывала”.

Польский историк приводит конкретные данные, касающиеся числа похо­дов литовских князей. С 1200-го по 1236 год их было сорок четыре: двадцать три — против крестоносцев, упорно вырубающих язычников, пятнадцать — против Руси, остальные — против Польши. После того как Миндовг примирил­ся с рыцарями и даже принял от них католическую веру, хотя ранее в Нового- родке, нынешнем белорусском Новогрудке, был крещён по православному обряду, направления походов существенно изменились. С 1237-го по 1263 год — год убийства Миндовга — литовцы тридцать три раза отправлялись за добычей за границу. Но по Ордену было нанесено уже только пять ударов, по Руси — ровно двадцать, по Польше — восемь. Основным направлением экспансии в течение длительного времени был именно северо-восток — Русь Новгородская, Псковская, а также Полоцкая — не обходить же её. Великий князь литовский Ольгерд в своей переписке с константинопольским патриар­хом прямо говорил, что его цель — подчинить себе всю Русь. Этот нюанс на­до тоже подчеркнуть особо, так как есть основания полагать, что Ольгерд уже тогда уловил главное: если Русь не подчинить всю, то она обязательно вос­прянет, что впоследствии не раз и случалось.

В XVII веке, во время русской Смуты, как уже упоминалось, поляки со своими союзниками и вассалами, кстати, предками нынешних литовцев, бе­лорусов, украинцев, захватили даже Кремль, но вскоре им пришлось на­столько туго, что случалось даже им поедать своих соотечественников. В по­следнее время высказываются предположения, что тогда же была съедена и знаменитая библиотека Ивана Грозного, которую никак не могут найти. Ведь в те времена книги писали на специально выделанной коже животных, вот и варили в котлах поляки с “литвинами” фолианты да свитки. Весьма интерес­ные воспоминания оставил киевский купец Балыка, переживший осаду Кремля, поскольку пошёл вслед за казаками, бывшими на службе у короля и гетманов Речи Посполитой. Он подробно пишет, как осаждённые поляки “отправляли в котел” пленных, как съели выкопанного из могилы солдата Во­ронца, как и часа не провисел в петле казнённый за мародерство казак Щер­бина, потому что его “на штуки разрубили и изъели”. А сам Балыка с прияте­лем Супруном выжили только потому, что нашли “килька книг пергаменовых; тым есмо и травою живилися”.

Однако все эти ужасы совсем не умаляют того факта, что жизнь Москов­ского государства в ту пору висела на волоске. И даже когда опасность мино­вала, и на кремлёвский престол в качестве нового царя и основателя новой русской династии в 1613 году восходил Михаил Романов, отец царя — Фёдор Романов, впоследствии патриарх Филарет, — всё ещё находился в польском плену. Этот эпизод позволяет нам лишний раз подчеркнуть, насколько Оль­герд почти за триста лет до Смуты справедливо полагал, что если русским оставить хотя бы какой-нибудь плацдарм для собирания сил, они эти силы обязательно соберут и своё вернут, что они и сделали после за­вершения Смуты. Однако справедливости ради стоит заметить, что Смута случилась не столько по “польско-литовской” вине, сколько потому, что зава­рилась она поначалу в московских головах, но это иная тема.

У Ольгерда тогда тоже не хватило воинских ресурсов, чтобы покорить всю Русь. А ведь если бы это случилось, то, как полагал российский академик Ни­кита Моисеев, вполне возможно, что до берегов Тихого океана простиралась бы не Российская, а Литовская империя. Впрочем, положа руку на сердце, этот вывод сомнителен, ведь, как уже писалось выше, самих литовцев в Литве было не так уж много... Весьма интересны суждения по поводу польско-литов­ского союза высказал Николай Костомаров в книге “Смутное время Москов­ского государства”. Возвращаясь к свадьбе Ягайло и Ядвиги, он подчеркнул, что “это случилось в то критическое и знаменательное для русского мира вре­мя, когда древняя удельно-вечевая союзность отживала свой век, и возника­ло единовластие в двух пунктах — в Литве и Москве”. Далее историк подчер­кивает, что “два русские государства не могли одновременно существовать и развиваться на русской земле”. И поясняет — почему: “Ее (русской зем­ли. — Авт.) география не предоставляла для этого надёжных условий; не бы­ло никаких преград, которыми бы естественно обозначались государственные рубежи; ещё более мешал этому давний друг единства — привычка считать русскую землю единой при всяких внутренних разделах... Ни Москва, ни Лит­ва не нашли бы линии, где, по каким бы то ни было правам, начинались вла­дения той или другой. Литва двигалась на восток. Москва — на запад; каж­дый шаг той или другой располагал их двигаться далее. Литва могла считать себя вправе овладеть всем, чем владела Москва, и наоборот — то же побуж­дение должно было двигать Москвою. Не было другого исхода в их борьбе, как только покорение и поглощение одной другой”.

Однако во второй половине XIV столетия Великое княжество Литовское стало выдыхаться и терять ранее приобретённые территории. Уже Ягайло — сыну Ольгерда — пришлось уступить крестоносцам почти всю Жмудь, север­ную часть нынешней Литвы, а ведь это — главная родина кунигасов. Поняв, что, имея врагов по всему периметру своих границ, княжеству никак не выжить, Ягайло взялся пробивать брешь в том окружении, при этом он не гнушался никакими средствами для достижения цели. Среди них — союз с Мамаем про­тив Дмитрия Донского, а затем сватовство к дочери того же Дмитрия Донского. Однако самым выгодным показалось ему предложение жениться на польской королевне Ядвиге. Та свадьба спасла от уничтожения сразу два государства: Великое княжество Литовское и королевство Польское. Польшу она избавила от могущественного врага на востоке в лице того самого Великого княжества Литовского, а правители ВКЛ, приняв католицизм, получили направление своих дальнейших действий, ибо они боялись не только усиления Москвы, но и собственных православных подданных, в море которых кунигасы и их сооте­чественники-язычники могли попросту раствориться. А процесс ассимиляции уже набирал силу: всё больше и больше литовских князей, в том числе геди- миновичей и ольгердовичей, принимало Православие, и литовцев вполне могла постигнуть та же судьба, что и монголов, завоевавших в начале XIII ве­ка Китай и севших на китайский императорский престол: уже через несколь­ко поколений монголы стали китайцами. Да и Москва усиливалась, и это ни­чего хорошего не сулило князьям в Вильно.

Но Кревская уния, а затем и Люблинская остановила упразднение этих государств лишь на время, хотя и довольно продолжительное — целых четы­реста лет. Ведь Польша, заключив союз с Литвой, а затем стараясь поглотить её, вынуждена была не просто включиться в борьбу тех двух центров, борю­щихся за подчинение всех русских земель, а взять на себя роль одного из них и стать главным соперником Москвы. И тогда должна была уже пасть или Москва, или Варшава, куда из Кракова в XVI веке перенёс свою резиденцию польский король. Так впоследствии и произошло. Верх взяла Москва, хотя не исключался и иной исход, притом не только в начале XVII века, когда поляки сидели в Кремле, но и во второй половине XV, когда шла борьба за Новгород и Псков, будь тогда порасторопнее да порешительнее польский король Кази­мир, к которому и обратились новгородцы...

Но и эти перипетии не могут быть признаны точкой, с которой началась польско-русское перетягивание каната. Историк Александр Широкорад в кни­ге “Русь и Литва. Рюриковичи против Гедиминовичей” пишет, что ещё в 1018 году польский король Болеслав Xрабрый, за которого князь киевский Ярослав Мудрый отказался выдать свою сестру Предславу, захватывал столи­цу Руси Киев. При этом Широкорад сообщает сведения, огласки которых из соображений социалистической политкорректности избегала советская исто­риография. Оказывается, тогда в руки Болеслава попали все женщины семьи Ярослава, в том числе жена и сёстры. Германские хронисты сообщают, что на одной из них — Предславе — “беззаконно, забыв о своей супруге, женился старый распутник Болеслав”. А в Софийской первой летописи говорится об этом даже более определённо: “Болеслав положил себе на ложе Предславу, дщерь Владимирову, сестру Ярославлю”.

Тот же Широкорад приводит и более красочное свидетельство польского хрониста, правда, не называя его имени, который утверждает, что князь Бо­леслав, вступив в Киев, ударил мечом по Золотым воротам города и сказал с “язвительным смехом”: “Как в этот час меч мой поражает золотые ворота города, так следующей ночью будет обесчещена сестра самого трусливого из королей, который отказался выдать её за меня замуж. Но она соединится с Болеславом не законным браком, а только один раз, как наложница, и этим будет отомщена обида, нанесённая нашему народу, а для русских это будет позором и бесчестием”.

Все женщины Ярославова дома, а также бояре Ярослава были вывезены в Польшу. Дальнейшая судьба Предславы и остальных до сих пор остается не­известной. Даже такой основательный российский историк XIX века, каким был Сергей Соловьёв, её выяснить не сумел. По этому поводу он говорит только, что “польский князь повёл также с собою бояр Ярославовых, двух се­стёр его и множество пленников”. И добавляет, что по дороге “Болеслав за­хватил и Червеньские города, приобретение Владимира Святого; впрочем, вероятно, что эти города были уступлены ему Святополком в награду за по­мощь”. Речь идёт о княжившем в нынешнем белорусском Турове, затем в Ки­еве князе Святополке, который был братом киевского Ярослава и зятем поль­ского Болеслава, а теперь в истории известен как Святополк Окаянный — убийца родных своих братьев князей Бориса и Глеба.

Но есть основания полагать, что в ещё более ранние времена началось многовековое русско-польское и польско-русское противостояние. Уже в Х веке — при родителях Ярослава Мудрого и Болеслава Храброго, киевском великом князе Владимире Святославиче и польском Мешко I — началась борь­ба за червеньские города. Сергей Соловьёв, называя Мешко I Мечиславом, так и пишет: “При Мечиславе начинаются первые враждебные столкновения Руси с Польшею: под 981 годом летописец наш говорит, что Владимир ходил к ляхам и занял их города Перемышль, Червен и другие”. Однако добавляет: “Чешские историки утверждают, что эти города не могли быть отняты у поля­ков, но у чехов, они основываются на грамоте, данной пражскому епископст­ву при его заложении, где границами его к востоку были поставлены Буг и Стырь”. В то же время Соловьёв приводит мнение немецкого историка Рёпе- ля, который считал, что Владимир не отнял червенские городки у чехов или поляков, а покорил “малочисленные до тех пор свободные славянские племе­на”. Соловьёв же, не соглашаясь ни с одним из них, полагает, что Владимир восстанавливал свою власть над теми территориями, которые контролирова­лись киевским князьями ещё при Олеге, но затем “вследствие недеятельнос- ти Игоря” и “далёких походов Святослава на восток и юг” те территории “име­ли возможность свергнуть с себя подчиненность”. На них-то “Польша при первых Пястах распространила свои владения”. Потому-то в начале пребыва­ния на великокняжеском столе в Киеве “главная деятельность Владимира” со­стояла “в подчинении тех племён, которые прежде находились в зависимости от Руси”. В те века долгое время роль геополитического раздела между рус­скими и поляками выполняла река Сань. К востоку от неё даже родилась по­говорка: “Помни, ляше, по Сань — наше!”.

Однако и такая долгая история противоборства не даёт полного объяснения природе вражды между поляками и русскими, ибо не меньше столкновений бы­ло и в других частях Европы. Например, между французами и англичанами одна из войн называется Столетней. Да и войны между Бранденбургом и Сак­сонией, которые теперь являются регионами единой Германии, и между Прус­сией и Австрией продолжались не меньше. Тогда почему возник столь глубо­кий разрыв между поляками и русскими? Ответ на этот вопрос, как ни странно, осложняется ещё и тем, что отнюдь не всегда во взаимоотношениях русских и поляков были только грозы, а “средством общения” их — только громы и мол­нии. В этом смысле весьма любопытно время после наполеоновских войн, в которых поляки принимали самое непосредственное участие на стороне На­полеона. Тогда под водительством французского императора на Москву с ору­жием в руках шли примерно сто тысяч поляков. Только в составе корпуса, ко­торым командовал генерал-лейтенант и племянник польского короля князь Юзеф Понятовский, ставший впоследствии маршалом Франции, при выходе из Вильно, где начинался тот поход на восток, их было более тридцати тысяч. Правда, назад в Вильно из этого корпуса вернулись всего несколько сот чело­век... А перед русским походом поляки дрались за дело Наполеона в Испании и на Гаити, где подавляли антифранцузские восстания. Польские кавалерис­ты, например, так понравились их французскому командиру графу Лассалю, что тот написал для них боевую песню, в которой говорилось о “государстве французов и поляков” в Европе. Вот строки из этой песни:

Какой народ имеет силу удержать их напор?

Поляки, французы, если возьмутся, то умертвят всех.

О том, что делали поляки в Испании, подробно пишет польский военный историк Збигнев Залусский. Говоря об уланах генерала Конопки, которые че­тыре года усмиряли эту страну, он подчеркивает, что поляки “дрались, как дьяволы и как демоны зла, жгли, грабили, вешали и, наконец, заслужили у испанцев прозвище “пикадоры, рождённые в аду”. Напоминает Залусский и о том, что резню на улицах Сарагосы, отображенную в картинах великого Франсиско Гойи, тоже устроили солдаты полковника Хлопицкого, который в ноябре 1830 года возглавил польское восстание против Российской империи.

Парадоксально: душитель испанской свободы стал руководителем борьбы за свободу польскую.

Для Н аполеона поляки сделали очень много: Наполеона они боготворили. Рассчитывая, что император Франции вернёт им Польшу, они готовы были на любой отчаянный поступок, лишь бы тот заметил их прилежание. В 1808 го­ду, когда испанцы подняли свою герилью — восстание против французских оккупантов — и попёрли с испанского трона даже поставленного Наполеоном короля, который был братом французского императора, Наполеон решил лич­но возглавить поход на Мадрид. Окольная дорога к испанской столице была далёкой, а прямую, через узкое горное ущелье Сомосьера, закрывала четы­рехъярусная артиллерийская батарея. Как только французские войска прибли­зились на расстояние пушечного выстрела, они понесли серьёзные потери от ударов ядер и картечи. Тогда Наполеон, пишет другой польский исследова­тель, Мариан Брандыс, приказал эскадрону своей молодой гвардии, состояв­шему из поляков, атаковать батарею в конном строю. Один из близких к им­ператору генералов, услышав распоряжение, заметил, что надо быть пьяным, чтобы отдать подобный приказ, а ещё больше надо быть пьяным тому, кто возьмётся его выполнить.

Но польский эскадрон, насчитывавший 120 человек, которым командовал поручик Козетульский, пошёл в атаку. Потеряв более половины убитыми и ра­неными (впрочем, Збигнев Залусский приводит иные — меньшие — данные), эскадрон, поддержанный в конце боя другими подразделениями, ту батарею взял. Тринадцатитысячная испанская армия, защищавшая ущелье, разбежа­лась, бросив оружие, обозы, полковые кассы, успев, однако, повесить сво­его командующего дона Бенито Сан Хуана, поскольку сочла его предателем. Наполеон после этого снял шляпу перед “храбрейшими из храбрых” и сказал: “Я хотел бы, чтобы все мои солдаты были так же пьяны, как эти поляки”. Впоследствии по Франции ещё долго гуляла поговорка “пьян, как поляк”, ко­торая не имела никакого отношения к употреблению алкоголя. Впрочем, ды­ма без огня не бывает, возможно, что храбрые польские уланы и выпили пе­ред атакой знаменитой польской водки...

А ведь война России с наполеоновской Францией могла стать поворотным моментом для взаимоотношений русских с поляками. Подумать об этом сто­ит ещё и потому, что то царское отношение к полякам не может не вызвать удивления: оно совсем не напоминает взаимоотношений победителя и побеж­дённого. Сошлёмся на польские источники — на Мариана Брандыса, написав­шего объёмистый том о полковнике Яне Леоне Ипполите Козетульском — том самом Козетульском, который возглавил атаку польского эскадрона на четы­рехъярусную артиллерийскую батарею у Сомосьеры в Испании. Книга “Козе­тульский и другие” насчитывает почти шестьсот страниц и является, по сути, историей польского участия в наполеоновских войнах.

Впрочем, насчёт необычного русского отношения к полякам есть кое-что и у Павла Ясеницы, притом из более ранних времён. В частности, о Суворо­ве, который так напугал поляков в своё время, что им и до сих пор пугают де­тей в Польше. Вот сценка, рассказывающая о том, что происходило в Варша­ве 5 ноября 1794 года сразу после штурма русскими войсками предместья восставшей польской столицы — Варшавы. “В восемь вечера пристал к пра­вому берегу (Вислы. — Авт.) паром, доставивший трёх представителей сто­личного магистрата. Доминик Бораковский, Франтишек Ксаверий Макарович и Станислав Стжалковский имели при себе письмо Станислава Августа (короля Речи Посполитой. — Авт.), а также письмо муниципалитета, уполномочиваю­щие на начало переговоров о капитуляции Варшавы. Посланцы магистрата предстали перед Суворовым ранним утром 5 ноября. (Ночевали у дежурного генерала и были приняты с подчёркнутой вежливостью.) Командующий сидел перед своей палаткой, одетый в егерский мундир без всяких знаков разли­чия. При виде делегатов поднялся, отстегнул и отбросил в сторону саблю, по­дошел к каждому со словами:

— Виват, поляки, виват, король, виват, народ!

Расцеловал каждого по очереди: “Ангелы мира, приветствую вас!”

Потом расспросил о здоровье Станислава Августа, несколько раз повто­рил просьбу передать ему выражения своего почтения, выпил с делегатами водки, разломил хлеб и очень ласково попрощался”.

Интересно, пил бы водку коронный или польный (полевой, походный) гетман Речи Посполитой, то есть командующий её войсками, с украинским повстанцем Богданом Xмельницким? Не стоит даже задаваться таким вопро­сом, зная, что атаман Наливайко, попав в польский плен, был попросту за­жарен. Лучше вновь обратимся к Мариану Брандысу и перенесёмся в 1814 год, во Францию. Наполеон разбит, решается судьба польских формирований, воевавших на его стороне. Направляя бывшего посла Франции в России гра­фа Коленкура на переговоры, Бонапарт поручил ему вести дело к тому, что­бы он “для остатков польской армии добился хороших условий...”. При этом Брандыс отмечает, что “представители Австрии и Пруссии скривились, узнав о пожелании Наполеона, но пересилил Александр... В непосредственных бе­седах с представителями польского войска царь согласился на то, чтобы все подразделения были объединены в один корпус с сохранением знаков разли­чия: кокард, орлов, украшений... В качестве сборных пунктов определялись местности под Парижем: Сен-Дени и Аржантей”.

А далее — ещё более интересные сведения: “Смотр польских войск Алек­сандр провёл 24 апреля в Сен-Дени под Парижем. Молодой, приятный в об­хождении, царь вызвал у офицеров и солдат впечатление целиком положитель­ное. Согласным хором об этом твердят все мемуаристы. Александр открыто старался добиться расположения поляков. Он относился к ним с высочайшим уважением, при всяком удобном случае выражал удивление их мужеством и несгибаемой верностью, оказанной Наполеону. Не жалел обещаний на буду­щее. Александр привлёк все сердца, писал сразу же после смотра один из его участников, сказав, чтобы офицеры и генералы собрались вокруг него, и меж других красивых слов произнёс:

— Беру на себя святое и торжественное обязательство трудиться во благо вашего счастья.

Другой хроникёр хвалит царя за то, что тактично отлучил от торжеств ав­стрийцев и пруссаков, с которыми поляки чаще всего сталкивались во время последней кампании, подчеркивая, что из деликатности не взял император на тот смотр ни одного иностранца, был окружен только русскими и поляками за исключением нескольких англичан...”.

Кавалерист Микуловский вспоминает: “Начал смотр с нас, раненых, ко­торые в пешем строю стояли на правом крыле. Сошёл с коня и каждого из нас спрашивал: чего желаем, а князь Волконский записывал наши просьбы. Я по­просил паспорт для выезда на воды и получил его на следующий день. Потом царь сел на коня и произнёс перед нашим полком похвальные слова... Про­ехав затем перед всем строем объединенного польского корпуса, отбыл в квар­тиру генерала Красиньского, где пообедал”.

Такие поступки царя приятно грели польскую душу, пишет Мариан Бран­дыс и подчеркивает, что, видя скорое поражение Наполеона, служившие ему польские аристократы “всё очевиднее склонялись к давним концепциям вос­становления Польши с опорой на царизм”. Они повторяли, что “Польше сле­дует брать от всякого, кто искренне даёт”. И далее: в тонкости рассуждений насчет искренности Александра никто не вдавался, и легко было понять, что те, кто произносит возвышенные фразы, заботились, прежде всего, о том, как избежать конфискации собственных имений...

К сказанному можно добавить вот что. Оказывается, в последние годы первой Речи Посполитой князь Любомирский, имевший, как и другие магна­ты, собственную армию, когда русские войска приблизились к городу Дубно, в котором были складированы большие армейские запасы, написал команду­ющему русскими частями генералу Каховскому специальное письмо. В пись­ме содержалась просьба: Дубно принадлежит ему, Любомирскому, потому князь просил генерала, чтобы тот не очень усердствовал во время штурма и не подвергал опасности это владение. И — о времена, о нравы! — получил та­кое обещание от Каховского. Правда, надо добавить, что не усердствовал в оборонных действиях и сам Любомирский. Он просто оставил город вместе с запасами. Притом отступал так быстро, что оказался в авангарде бегущих.

Однако снова вернёмся к Мариану Брандысу, в 1814 год, на этот раз в дом магната Станислава Замойского, где собирался весь польский политический свет: генералы, министры, высшая аристократия. “В перерывах между тан­цами у карточных столиков говорилось преимущественно о политике... Вспоми­нали все грехи Наполеона перед Польшей, в то же время хвалили “наилучшие намерения Александра”, который приказал генералу Сакену при заключении договоренностей соглашаться на все польские условия. Некоторые гости, ни­чем не смущаясь, громко заявляли, что объединение с Александром — един­ственный способ “сохранить армию и национальное представительство во всех обстоятельствах, которые только могут произойти”. А царь свои обеща­ния выполнял: “Через десять дней после смотра в Сен-Дени были приняты ре­шения, касающиеся дальнейшей судьбы польских солдат. 3 мая Александр учредил организационный военный комитет “для нового устройства армии”. В состав комитета вошли генерал Ян Домбровский, а также... Заёнчек, Кня- зевич, Вельгорский, князь Антоний Павел Сулковский... Кроме того, импера­тор взял на себя обязательство освободить всех польских пленных и склонить к этому же остальные государства коалиции. Не забыл он и о невыплаченном за полгода (Наполеоном. — Авт.) жаловании полякам и об иной польской соб­ственности...”.

К приведенной цитате стоит добавить, что генералы Домбровский, Князе- вич, Заёнчек участвовали в антироссийском, а значит и антицарском, восста­нии под руководством Тадеуша Костюшко. Заёнчек занимал высокий команд­ный пост во время обороны Варшавы — при атаке Суворова на её предместье Прагу. Правда, недолго. После того как осколком ему поцарапало руку, он ушёл на левый берег Вислы, а затем и вовсе покинул столицу. Генерал Дом­бровский был первым из высших польских офицеров, предложивших услуги императору Наполеону, отвергнув приглашение самого Суворова поступить на русскую службу. В Милане он сформулировал Бонапарту идею создания поль­ских легионов во французской армии. Это в честь него была написана “Ма­зурка Домбровского”, которая и теперь является гимном Польши. В 1812 году во главе крупного отряда Домбровский оборонял от наступающих русских войск Борисов и переправу через Березину. Несмотря на такие “заслуги” пе­ред Российской империей, после разгрома Наполеона он неплохо устроится в этой самой империи, получив повышение в звании до генерала кавалерии, по-нынешнему — генерал-полковника, став ещё и сенатором империи. Гене­рал Кароль Князевич в битве на Березине командовал корпусом, а перед этим дрался с русскими под Смоленском и при Бородино. После поражения Напо­леона это и ему не помешало заседать в Военном комитете под председатель­ством Великого князя Константина — наследника российского трона и брата императора. Никакие репрессии Князевича не постигли. А он, питаясь уже с царского стола, оставался тем же, кем и был. В 1830 году новые польские по­встанцы не кого-нибудь, а его послали во Францию за поддержкой. Ничего не добившись, Князевич остался в Париже.

Мариан Брандыс рассказывает и ещё более любопытные вещи, касающи­еся уже самого генерала Костюшко, который двадцать лет до этого возглавлял антироссийскую оппозицию. При Екатерине он был посажен в Петропавлов­скую крепость, правда, сидел не в камере, а в квартире самого коменданта крепости. Потом он был отпущен Павлом I на свободу, получив генеральскую пенсию за пять лет — 60 тысяч рублей, — дорогой сервиз, карету, шубу и 12 тысяч рублей на дорогу. Для того чтобы понять, насколько значимой была эта сумма, сообщим, что в 1817 году выпускник Царскосельского лицея Алек­сандр Пушкин был принят на работу переводчиком в архив российского Ми­нистерства иностранных дел с годовым окладом в 700 рублей.

А вот как Брандыс описывает встречу руководителя восстания с сыном Павла Александром I: “С письмом к царю обратился Костюшко, умоляя его о том, чтобы “объявил общую амнистию для поляков, а крестьяне, разбросан­ные по другим странам, были признаны свободными и могли вернуться под свои крыши”. Когда через некоторое время старый начальник появился в Па­риже для поддержки своих просьб в личном порядке, его принимали с наи­высшим почетом. Александр выслал за ним карету, расцеловал его, заверил в своих лучших желаниях в отношении Польши. 3 мая на приёме у княгини Станиславы Яблоновской, в доме, в котором только два года назад с таким запалом всех подогревали к войне с русским царём, Козетульский и другие давние знакомые хозяйки были свидетелями непривычного зрелища. Алек­сандр с Константином вели под руки Костюшко, а император, торя ему доро­гу среди столпившихся гостей, призывал: “Расступитесь, расступитесь, это великий человек!”. В ответе на письмо Костюшко, вручённое ему в тот же день, Александр писал: “Самые дорогие Твои пожелания будут исполнены.

С помощью Всемогущего надеюсь осуществить возрождение мужественного и уважаемого народа, к которому принадлежишь... Ещё немного времени и рассудительных поступков и поляки обретут своё Отечество, своё имя, а я бу­ду иметь удовольствие убедить их, что тот, которого они считали своим не­приятелем, забыв о прошлом, исполнит их устремления”.

В конце мая император Александр выразил согласие на перенесение пра­ха Юзефа Понятовского — польского генерала и маршала Франции — из Лейп­цига в Польшу. В этой связи Великий князь Константин писал генералу Со- кольницкому: “Его Величество Император Всероссийский в ответ на мою просьбу поручил приказать, чтобы прах светлой памяти маршала князя Юзефа Понятовского был передан польской армии для перенесения его в Варшаву... В Варшаве будут отданы особые приказы, чтобы останки этого известного по­койника были похоронены с почетом, подобающим его происхождению, до­стоинству и воинским доблестям...”. Забегая вперед, скажем, что 8 сентяб­ря польский корпус вместе с гробом Понятовского подошел к Варшаве. Его встретил русский фельдмаршал Барклай-де-Толли, против которого воевал и князь, уже почивающий в гробу, и все вернувшиеся на родину поляки. Русский фельдмаршал приветствовал их возгласом: “Да здравствуют мужественное польское войско!”. Те отвечали: “Да здравствует Александр, возвративший нам Отечество!”. В самой Польше в это время уже были снижены налоги, уменьшены реквизиции в пользу армии. Как пишет Мариан Брандыс, неуто­мимый восхвалитель властителей поэт Мартин Мольский гремел в Варшаве в честь Александра: “Кто же, если не Великолепный Наместник Богов на Зем­ле, своей доблестью и милостью сделает нас счастливыми!”.

Вскоре было провозглашено Царство Польское со своим правительством, армией, состоящей из вернувшихся из Франции частей, другими государст­венными атрибутами. Титул польского короля принял на себя Александр и в том же 1815 году даровал Польше Конституцию. Главой правительства был назначен генерал Заёнчек, которого царь возвёл в княжеское достоинство. А герой Сомосьеры полковник Козетульский стал командиром полка. К ска­занному надо обязательно добавить то, что вообще редко упоминается даже в исторической литературе: Царство (Королевство) Польское тогда не стало частью Российской Империи, оно вошло в её состав лишь в 1832 году — по­сле восстания под руководством генерала Хлопицкого, а до этого было свя­зано с метрополией только личной унией. Но когда повстанцы объявили о ли­шении Николая I польской короны, Николай принял своё решение. Сама же Россия ждала Конституции ещё более столетия, даже не очень чётко пред­ставляя, что это такое. Во время восстания декабристов, которое произошло в Санкт-Петербурге через десять лет после завершения наполеоновских войн, солдаты, вышедшие на Сенатскую площадь вместе со своими офицерами, полагали, что Конституция — это жена цесаревича Константина. А поляки, тем не менее, пренебрежительно назвали свою автономию “Конгрессувкой”, то есть продуктом Венского конгресса. Не одобрил такого государственного об­разования и Костюшко. В письме к Чарторыйским он выразил неудовлетворе­ние тем, что королевство невелико, что “такая малая горсть народа не сможет защититься от интриг и противостоять силе”.

После этого состоялось еще два польских восстания. Их результатом стало урезание прав Царства Польского. Сначала в 1832 году его Конститу­цию заменил принятый Николаем I Органический устав, в соответствии с ко­торым ликвидировалась личная уния России и Польши, а Польша включалась в границы Российской империи. Упразднялся польский сейм, польская ар­мия была включена в состав российской, отменялась независимость поль­ских судов. А затем подошло время, когда земли Царства Польского стали по преимуществу именоваться Привисленским краем, хотя формально само­го Царства никто не отменял. Кстати, в результате польских восстаний была сначала ограничена, а затем ликвидирова в 1848 году и автономия Великого княжества Познаньского в составе Пруссии, а его территория стала назы­ваться Познаньской провинцией. Единственное официальное упоминание о ВКП в прусских документах сохранилось при титулатуре прусского короля, а затем и германского кайзера, возможно, для звучности самого титула. Та же судьба в 1846 году постигла и Краковскую республику, которая была при­соединена к Австрии.

Несмотря на то, что Александру не удалось склонить поляков на свою сто­рону, он всё-таки сделал для них очень хорошее дело, что выяснилось намного позже. После Первой мировой войны по поручению Парижской конференции, которая подводила итоги той войны, приезжала на польские земли специаль­ная делегация, чтобы выяснить, где именно живут поляки, а затем определить границы возрождаемого польского государства, в которое решено было вклю­чить только этнические польские земли. Побывав в разных местах, предста­вители той конференции были неподдельно удивлены тем, что поляки обита­ют преимущественно на территориях, которые входили в состав России. На остальных, отошедших сто с лишним лет назад к Пруссии и Австрии, всё на­селение уже говорило по-немецки. Так что, прими Венский конгресс иное ре­шение, оставь все исконно польские земли в пределах Австрии и Пруссии, как это было сразу же после разделов Речи Посполитой, вполне возможно, что в 1918 году уже некому было бы восстанавливать Польшу.

Такое суждение приходилось слышать не раз. Не в Польше, конечно же. Писал об этом и выдающийся русский философ XIX века Владимир Соловьёв, полагавший, что “в 1814 году Россия сохранила Польшу от неизбежного оне­мечивания”. Более того, он отмечал, что “русское управление доставило Польше, по свидетельству даже иностранных писателей, такое социаль­но-экономическое благосостояние, какого она не могла достигнуть ни под прусским, ни под австрийским владычеством”. В своей работе “Ве­ликий спор и христианская политика” В. Соловьёв утверждал, что “если бы на Венском конгрессе полновластный тогда император Александр I думал более о русских, нежели о польских интересах, и присоединил бы к России русскую Галицию, а не коренную Польшу, а коренную Польшу возвратил бы Пруссии, то теперь, вероятно, нам не было бы надобности много рассуждать о Поль­ше...”. А Вадим Кожинов обращал внимание ещё и на такое обстоятельство: если ко времени восстановления польской государственности на польских землях, входивших в состав Австрии и Германии, поляков “уже почти не бы­ло”, то “на землях, принадлежавших России”, их “имелось гораздо больше”, чем ко времени “раздела Польши”.

Царь Александр I в самом деле к полякам относился хорошо и шёл ино­гда на поступки поистине удивительные. Збигнев Залусский писал, что в по­следний день “битвы народов”, состоявшейся около немецкого Лейпцига в 1813 году, четыре сотни польских пехотинцев на французской службе, которы­ми командовал подполковник Мацей Рыбиньский, окружённые в болотистой местности, ошалевшие от усталости, тем не менее, отказались вести перего­воры о сдаче в плен, заявив, что разговаривать будут только с самим царём Александром. И царь прибыл к ним. И лично принял капитуляцию. А потом распорядился... не разоружать сдавшихся, а с оружием и со своими знаме­нами отправить их в Варшаву.

Надо полагать, Александр I искренне пытался засыпать ров, который об­разовался между нашими народами в результате многовекового противосто­яния. Похоже, он надеялся, что хорошее отношение к полякам перечеркнёт в их памяти прошлое и побудит выстраивать свои отношения с русскими по-но­вому. Император ошибся. Но есть и ещё один аспект тех событий. Подчинив Российской империи коренные польские земли, русские цари всё же пересту­пили геополитическую черту, которая ещё тысячу лет назад разделяла земли русских и поляков. Александр I, а затем Николай I и его преемники ту черту проигнорировали. Если их предшественники на российском престоле имели право говорить, что воссоединяют исконно русские земли: “Отторгнутое воз- вратихъ”, — как сказала Екатерина II, то Александр I, Николай I и их последо­ватели, согласившись с Венским конгрессом, утверждать это уже не могли. Было ясно, что они позарились на чужое. Это было уже чересчур, а “цо за ду- жо, то не здрово” — “что слишком, то не здорово”, — как говорят в Польше. Поляки подкрепили свои умозаключения восстаниями 1830-го и 1863-го го­дов, в ходе которых ров между ними и русскими стал ещё глубже.

Кстати, в современной Польше суждения о тех восстаниях зачастую куда более критичны, нежели в России или, скажем, в Беларуси, где многие про­должают считать Тадеуша Костюшко национальным героем на том основании, что он выходец из белорусских земель, хотя, победи дело, за которое он так отчаянно сражался, белорусского государства нынче не было бы. Павел Ясеница замечает, что финны никаких восстаний не устраивали, про­сто методично укрепляли свою государственность и в удобный момент — в 1917 году — её безболезненно провозгласили и закрепили. Этому у него посвяще­на целая книга, которая так и называется: “Две дороги”. Сочувствовавший повстанцам Александр Герцен говорил, что поляки теми восстаниями хотели воскресить своего мертвеца. А современный польский политолог, философ и историк, сотрудник Ягеллонского университета и профессор Института фило­софии Педагогической академии в Кракове Бронислав Лаговский считает, что “традиция восстаний — это история определённой части польскоязычной шляхты, не желавшей приспособиться к требованиям государства — ни свое­го, ни чужого”. Более того, он полагает, что Царство Польское в 1815 году “имело отличный старт”, поскольку “это было государство с хорошей Консти­туцией, с перспективами и элитой, которая прошла школу Четырёхлетнего сейма и наполеоновских войн. Поляки могли сыграть важную роль в Россий­ской империи, большую, чем занимавшие в ту пору важные посты прибалтий­ские бароны. Царство давало множество возможностей, но во имя независи­мости потеряли то, что было в руках”.

Однако есть и еще один вывод, сделанный тоже из самого факта вос­станий. И он не менее интересен. Его сформулировал польский философ, историк и публицист XX века, автор книги “История польских глупостей” Алек­сандр Бохеньский, мечтавший о демонтаже СССР и о том, что это можно бу­дет сделать силами объединившихся славян-соседей. Вот к какому выводу он пришел: “Год 1863 является пограничным столбом в истории — так важных для нас — польско-российских отношений. Он не привёл ни к какому измене­нию сил одной или другой стороны; изменение касалось исключительно на­правления политики царей и, что важнее, психологического расположения русского народа к польскому делу. В течение ста лет от вступления на трон Станислава Августа до январского восстания (1863 год. — Авт.) российские правительства предприняли ряд усилий, правда, неуклюжих, к совместному проживанию с зависимой, затем с покорённой Польшей. От фактической вас- сальности при Екатерине II, через династическую унию Александра I, Органи­ческий устав Николая I и широкую автономию Александра II, все цари шли по линии династического абсорбирования, а не государственного или, тем бо­лее, национального поглощения. Та линия несколько раз прерывалась и почти всегда польской стороной. Мотивы прерывания были разные, но им всегда сопутствовала трудолюбиво культивированная и раздуваемая до наивысших границ иррациональная ненависть к Москве. С 1863 года ситуация измени­лась. Россия и её цари перестали искать пути сожительства с польским на­родом. Это изменение зашло значительно дальше, нежели политика кон­кретного государственного мужа или императора, ибо затронула и глубину национальной российской психологии...”.

Похоже, поляки и сейчас ещё живут последствиями того прерывания, культивирования и раздувания “иррациональной” ненависти к Москве. На Минск и Киев это распространяется в той степени, в какой они занимают прорусскую или антирусскую позицию в конкретной политической ситуации. В сознании многих поляков белорусы и украинцы существуют либо как русские, либо как несостоявшиеся польские подданные и вызывают польские симпатии лишь тогда, когда проявляют антипатии к русским. Пусть это не всегда так, но достаточно часто.

И все-таки пока остается без ответа главный вопрос: каковы истоки столь сильной польской нелюбви к русским, переходящей в ненависть? Ужель хва­тило разделов, катыней и игнорирования геополитической границы? Ужель так памятен налёт на Киев в XI веке и утерянные плоды побед в начале XVII? Но войны со шведами у русских тоже начались ещё при Александре Невском. Владимир Соловьёв тоже считал, что есть “более глубокая, духовная причи­на вражды”. И вот как пояснял свой вывод: “Польша является в Восточной Ев­ропе представительницей того духовного начала, которое легло в основу за­падной истории. По духовному своему существу польская нация, и с нею все католические славяне, примыкают к западному миру. Дух сильнее крови: не­смотря на кровную антипатию к немцам и кровную близость к русским, пред­ставители полонизма скорее согласятся на онемечение, чем на слияние с Россией. Западный европеец, даже протестант, ближе по духу к поляку-като- лику, нежели православный русский... Вражда Польши к России является,  таким образом, лишь выражением вековечного спора Запада и Востока, и польский вопрос есть лишь фазис великого восточного вопроса...”. Вывод Владимира Соловьёва состоял в том, что “внешнего примирения с Польшей у нас быть не может ни на социальной, ни на государственной почве”.

Со времени написания этих строк прошло почти 130 лет. Прав ли был фи­лософ? К сожалению, исторические факты не позволяют упрекнуть его в по­верхностности суждений. Белорусам достаточно вспомнить 1941 год — приход гитлеровцев. Первыми свои услуги оккупантам на западных белорусских тер­риториях тогда предложили именно поляки. Как пишет польский историк Ежи Туронок в книге “Беларусь и немецкая оккупация”, они напомнили пришель­цам, что поляки ближе к немцам по культуре, и вскоре вся местная власть и полиция в оккупированной гитлеровцами западной Беларуси была целиком в польских руках. Резко антибелорусски была настроена и подчинявшаяся польскому правительству в Лондоне Армия Крайова, руководители которой открыто декларировали, что белорус — это враг, вне зависимости от то­го, настроен он просоветски, пронемецки или националистически. Мно­гие формирования польской Армии Крайовой сотрудничали к оккупантами, ведя бои с советскими партизанами и уничтожая местное население. Один только столбцовский батальон АК под командованием Адольфа Пильха, по признанию самого Пильха, уничтожил в окрестностях Минска около шести тысяч местных жителей. Таковы факты.

Но после той войны прошло ещё почти семьдесят лет. Что-то изменилось? Вновь приведём цитаты из одной довольно пространной современной статьи. Она посвящена взглядам нынешних поляков на Россию и на её проблемы. Ци­тата первая: “Отряд чеченских партизан занял школу в этом городе, захватил в качестве заложников несколько сот детей, большинство которых погибли во время штурма, предпринятого российскими силами. Так вот, тон большинст­ва репортажей (польских. — Авт.) был и есть таков, что, во-первых, плохо ин­формированный читатель или зритель может быть уверен, будто детей в боль­шинстве убили штурмующие русские, а не чеченские боевики (перед этим их мучившие). Во-вторых, сообщения были (и есть) сконструированы так, что в принципе не проявляется в них тема чьей-либо ответственности, кроме от­ветственности российского правительства...”.

Цитата вторая: “Точно так же обстоит дело с перипетиями вокруг Катыни. Скрупулезно сообщаются и обсуждаются многочисленные связанные с этим преступлением юридические противоречия. Весь обширный контекст пробле­мы либо замалчивается, либо подается в столь урезанном виде, что польское общество может понять это так, будто бы российские власти либо до сих пор не сказали правды об этом преступлении, либо прямо-таки гордятся им. Что не отдали нам основных (до последнего времени засекреченных) документов. Что Борис Ельцин никогда не говорил слова простите”.

Цитата третья: “Польские представления о России пронизаны не только лицемерием и враждебностью, но и чувством превосходства. Превосходства цивилизационного... Цивилизационного, если не расового. О том, что рус­ских следует презирать, потому что, цитирую, “там после каждого монголь­ского нашествия всякая кацапка с брюхом ходила”, мне было сообщено впер­вые, когда мне было 14 лет, и с тех пор время от времени я слышу различные варианты этой мантры. Естественно, слышу, а не читаю, потому что мы же за собой следим, мир таких выражений не любит. Но мы-то знаем, как там оно на самом деле...”.

Цитата четвёртая: “Сторонники польской идеологии цивилизационного превосходства, как правило, понятия не имеют о фундаментальных фактах, которые следовало бы принять во внимание, отстаивая столь радикальный тезис. Кто из польских комментаторов, например, знает, что уже в первой по­ловине XVII века в Москве было, по крайней мере, столько же жителей, сколь­ко в ту же эпоху в Кракове, Варшаве и Гданьске, вместе взятых? Это не пока­жется странным, если не забывать, что ещё раньше, когда Стефан Баторий осаждал Псков, королевский секретарь, ксендз Ян Петровский, при виде это­го города (который не был столицей московского царства...) воскликнул:

— О, Боже! Да он не меньше Парижа!

“Город очень большой, — писал он. — В Польше у нас такого нет, стеной окружен, церкви многочисленны и прекрасны, всё каменное!”

Цитата пятая: “Существует сфера, в которой дух народный воплощается безнаказанно и без ограничений. Это фантастическая литература, а в ее рам­ках и тот жанр, который — по не совсем понятным мне правилам — называет­ся научной фантастикой. Он многое говорит о нынешнем состоянии польско­го духа. Я мог бы перечислить, по крайней мере, пару десятков, если не больше, современных произведений польских, от романов до коротких рас­сказов, которые объединяет создание такой реальности, в которой Польша, иногда вследствие принятия правильного (по мнению автора) решения заклю­чить в 1939 году союз с Гитлером, иногда в результате других, более ранних перемен в историческом процессе, на переломе XX и XXI веков является сверхдержавой. Бомбит Сайгон при помощи “Лосей” (самолет, стоявший на вооружении довоенной польской армии и считавшийся одним из лучших в Польше на то время. — Авт.) новейшего поколения. Колонизирует Африку. Но прежде всего — и это ключевой элемент — давно уже избавилась от Москвы или России. Избавилась методами традиционными или, иногда, более при­сущими XX веку... В довольно популярной новелле, ни названия которой, ни автора я не назову из жалости, главный герой — польский офицер, проявив­ший себя в совместной с немцами кампании против России, — в конце XX ве­ка говорит так:

- Американские индейцы, австралийские аборигены, африканские пиг­меи тоже не заслужили своей судьбы. Но тут, по крайней мере, (...) мы унич­тожили народ, который хотел сделать своих соседей рабами.

Повторяю: мы уничтожили народ. Подобных фантазий — иногда менее, иногда более жестоких — я мог бы привести гораздо больше”.

Не исключено, подчеркивает автор этих строк, что приведённые сентен­ции и являются обратной стороной исторических реалий, ведь у них есть очень важный нюанс: “Они хотят вернуться к такому положению вещей, кото­рое — одни втайне, а другие подсознательно — считают естественным. К по­ложению Речи Посполитой и слабенькой России. Поэтому они и раздувают — как реальные, так и вымышленные — конфликты с Москвой”. Поэтому “в поль­ском мышлении о России доминируют экстерминационные акценты”. Экстер- минация — это искоренение, уничтожение, истребление, однако автор добавляет, что без колебания употребляет это слово. Потому приведём еще одну цитату и самую страшную: “У меня такое впечатление, что единственное решение, им (российским правительством. — Авт.) принятое, которое могло бы удовлетворить поляков, было бы заявление о прекращении существования собственного государства и призыв соотечественников к массовому само­убийству. Тогда на Висле все были бы довольны”      

Можно ли представить, чтобы кто-то посмел написать подобное о поля­ках? Вряд ли, поскольку был бы вселенский скандал. Выходит, прав был фи­лософ Владимир Соловьёв, утверждая, что ров между поляками и русскими — это ров между Западом и Востоком и что он непреодолим? Но к западному ми­ру относят себя и пограничные нам финны, и чехи, и словаки. К нему причис­ляют себя и румыны с болгарами, хотя они и православные. Более того, во Второй мировой войне православные румыны воевали против русских — на стороне Гитлера, а православные болгары были врагами России в обеих ми­ровых войнах. Чехи, а вместе с ними и словаки, несколько веков находивши­еся под владычеством австрийской, затем австро-венгерской короны, тоже не отсиживались в запасных полках в ходе военных конфликтов между Авст­рийской и Российской империями. Во время Первой мировой войны их столь­ко оказалось в русском плену, что потом хватило на создание целого чехосло­вацкого корпуса, насчитывавшего многие десятки тысяч штыков. А во Второй мировой словаки уже по собственной инициативе участвовали в агрессии про­тив Советского Союза. В Беларуси до сих пор помнят, как они охраняли от пар­тизан железные дороги. Однако такое неприятие русских, как у поляков, ни у кого больше не сформировалось. И в чём всё же главная причина, если даже военные конфликты — это не главное?

Поиски ответа ведутся, в том числе и в Польше. Потому продолжим цити­рование той самой пространной статьи. Её автор — популярный польский пуб­лицист, отнюдь не русофил, — Пётр Сквециньский. Он пишет: “К сожалению, я знаю причину, по которой антироссийские фобии сегодня столь распрост­ранены в Польше. Дело в том, что поляки — и это у нас из всех пор исходит — не в состоянии смириться с тем, что в XVII веке они потеряли (а Россия приобрела) положение сверхдержавы. Они считают, что такой поворот истории был не только несправедлив, но что это было следствием случая. Случая, ко­торый можно — в благоприятных условиях — исправить”.

Добавим, что попытки подобрать такой случай время от времени дела­лись. Первый маршал Польши Юзеф Пилсудский мечтал о центрально-евро­пейской федерации, которую называл Междуморьем. Он настолько рьяно ста­рался осуществить свой план, что британский премьер Ллойд Джордж назы­вал его главным империалистом в Европе. То Междуморье, к которому так стремился польский маршал, должно было стать буфером между Советской Россией и остальной Европой, непоколебимым стражем западной цивилиза­ции и неустрашимым борцом с варварством, которым опасен Восток. За это, в первую очередь, его и должны были ценить в Европе.

Некоторые нынешние аналитики, например, Н. Малишевский, утвержда­ют, что и в современной Польше продолжает жить идея новой Речи Посполи­той, под скипетром которой, хотя бы политическим, вновь оказались бы Бе­лоруссия, Украина, Литва. Мне самому в Варшаве довелось услышать, что Минск, в котором я живу, это “не Беларусь, а Польша”. Иначе говоря, неудов­летворенный имперский дух продолжает будоражить польские умы. И одежки стража западной цивилизации тоже привлекательны. В сентябре 2011 года в журнале “Политика” Януш Тазбир под красноречивой рубрикой “Польша — форпост Европы и христианства” опубликовал статью “Польская твердыня”, в которой говорится, что, оказывается, ещё от битвы под Легницей в 1241-м Польшу “многократно называли избавительницей Европы”. Тогда, под Легни­цей, польско-немецкое войско под командованием краковского князя Генриха Благочестивого сразилось с татаро-монголами. Несмотря на то, что оно по­терпело сокрушительное поражение, сам князь был убит, его голову, нани­занную на копье, степняки принесли к Кракову — тогдашней польской столице, которую тоже монголы захватили, командовавший ордынцами внук Чингис­хана Байдар отказался от дальнейшего движения в Западную Европу и повер­нул на юг, чтобы соединиться с основными силами хана Батыя...

Есть желающие возразить? Разве что можно уточнить некоторые нюансы. Похоже, одним из главных истоков польской ревности является шедшая меж­ду Россией и Польшей на протяжении многих веков борьба за лидерство в славянском мире. В ходе этой борьбы одна из сторон — Россия — стала госу­дарством, с которым многие народы связывали свое существование, напри­мер, славяне в Османской и Австро-Венгерской империях. Это её звали на помощь болгары. Это о ней пели младочехи своё “Гей, славяне, с нами Русь!”. А вот Польше таких слов никто не посвящал. Наоборот, она сама вы­нуждена была уступать, а затем вовсе перестала существовать больше чем на столетие. Такое трудно простить. В этом контексте понятными становятся слова Юзефа Шанявского о том, что четыреста лет назад, когда был пленён и целовал руку польскому королю русский царь Василий Шуйский, была достиг­нута главная польская победа. Но если так, то не считается ли главным пора­жением Польши потеря плодов той победы!..

Где же выход из исторической ситуации, которой тысяча лет? Похоже, его может подсказать история иных государств, к примеру, древней Греции, в ко­торой тоже было много войн и прочих вооруженных склок, но по окончании каж­дой войны в действие вступало обязательное для всех правило: под страхом большой кары запрещалось кому-либо вспоминать об обидах. Объяснялся этот запрет тем, что память об обидах может стать причиной новых обид. Так не прислушаться ли к совету древних греков, ведь не зря кто-то сказал: они по­тому и стали древними, что были умными. Вот только хватит ли за Бугом на это ума и сил? Ведь, читая польскую прессу, иногда ловишь себя на том, что ес­ли бы даже Путин с Медведевым приехали в Варшаву и, по примеру царя Ва­силия, целовали руку польского президента, то прощения русские всё равно не заслужили бы. По крайней мере, у многих поляков. Накал русофобии, похоже, кое-где даже возрастает. Она уже проникает и в высокое искусство, чего раньше поляки всё-таки себе не позволяли. В многосерийном телефильме “Время чес­ти”, посвященном Второй мировой войне, советский разведчик, оставшийся без связи, кусачками отрывает польскому подпольщику фаланги пальцев, чтобы узнать, где тот прячет рацию. Героический поляк, разумеется, не проронил ни стона! Зато сказал русскому, что он, “красный”, ничем не отличается от “корич­невых”. Коричневых и красных теперь в Польше модно ставить на одну доску.