История и мы

Война и москвичи. Москва демократическая

Андрей Кокорев, Владимир Руга

 

Очерки городского быта 1914—1917 гг.

 

Глава 4.

 

Днём завершения февральских беспорядков в Москве, по всей видимо­сти, следует считать 6 марта 1917 года, когда по призыву Совета рабочих депутатов возобновили работу фабрики и заводы, а главное — после недель­ного перерыва был пущен трамвай.

Правда, вагоны вышли на линии только в три часа дня, поскольку не обошлось без таинственного происшествия в духе того времени. Газеты сооб­щали о том, как трое мужчин объезжали на автомобиле трамвайные парки и предупреждали служащих об отсутствии тока в сетях. Телефонного звон­ка в Городскую управу оказалось достаточно, чтобы выяснить: центральная станция давно дала ток, и управа специально послала курьеров — сообщить трамвайщикам, что можно выводить вагоны на линии. Найти “провокато­ров” не удалось.

Однако опьянение внезапно наступившей “свободой” не позволило моск­вичам просто вернуться на свои рабочие места. Эйфория от победы над са­модержавием ещё не прошла. Всем хотелось праздника, и он был устроен.

В воскресенье, 12 марта, Москва превратилась в арену грандиозной де­монстрации в знак солидарности с петроградскими рабочими и солдатами, свергнувшими царизм. Со всех концов города сходились колонны демонст­рантов к Театральной площади, чтобы, пройдя по ней перед лицом предста­вителей демократической власти, разойтись по своим районам. Очевидец, корреспондент “Утра России”, описал увиденное на страницах газеты:

“Первый тёплый весенний день. На улицах весенние ручьи...

Первый большой народный праздник. С утра толпы народа с фабрик, за­водов, трамвайных парков, из всех районов непрерывной вереницей двигают­ся к центру — к Воскресенской, Театральной и Красной площадям... Крас­ные знамёна реют над чёрными толпами рабочих, над серыми рядами солдат.

К 11 часам утра — сборному часу — все центральные площади покры­ты сотнями тысяч народа.

Шествие открывает отряд солдат с винтовками на плечах. Впереди идут офицеры-командиры отряда, и с ними два солдата несут большое красное знамя.

Рабочие, служащие, учащиеся идут отдельными группами. У каждой группы свое особенное знамя. Вот огромное, в две сажени знамя, на трех древках, украшенное зелеными венками. На знамени нарисовано восходящее солнце и надпись:

•  Всехсвятский район. “Да здравствует демократическая республика!”...
•  Вот большое шелковое знамя, украшенное золотыми кистями. “Да здравствует союз железнодорожников!” Служащие Александровской ж. д. Рабочие завода Закс. Рабочие всех типографий. Вот идут синей, одноцвет­ной массой кондукторши трамвая. “Братство, равенство, свобода!”... “Рав­ноправие женщин!” Эти лозунги — на их знамени.

Вот стройными рядами, взявшись под руки, идут офицеры. Республи­канский клуб офицеров. На его знамени: “Война до победного конца!” “Да здравствует наша армия!”... Толпа, густыми шпалерами стоящая на тротуа­рах, приветствует офицеров-республиканцев восторженными криками “ура”.

За ними идут ряды солдат с красными знаменами.

Красные ленты, словно капли крови, всюду мелькают в толпе. Толпа по­ет то бравурную “Марсельезу”, то минорный и грустный “Похоронный марш”...

Вот над толпою плывет оригинальное желто-синее знамя и слышится чу­десная стройная песнь.

•  “Нехай живе интернационал!” — Украинцы социалисты-револю­ционеры!..

Впереди девушки и молодые люди в национальных костюмах.

И опять рабочие, солдаты, женщины. Вот идут в своих разноцветных халатах сарты[*]. Гордые закоренелые лица, гортанные звуки их националь­ной песни. Два старых сарта несут огромное знамя на высоких древках.

•  “Равенство народов!”...

Вместе с русской надписью на их знамени фантастические изгибы араб­ских письмен.

Темной однообразной тысячной массой идут евреи. Вместе с красным знаменем они несут и черные знамена”.

Вот вьется и трепещет красивое знамя с золотой бахромой.

•  “Да здравствует автономия!”, “Да здравствует Польша!”. Польская партия социалистов!..

Эсты, латыши, грузины, татары, армяне. Почти несколько десятков на­родностей России участвовали в этом величественном шествии освободивше­гося народа.

Вот красные знамена с надписями:

•  “Автономная школа”. “Да здравствует свободная наука!” Это идут студенты и курсистки московских учебных заведений. За ними — железно­дорожные кондуктора. Высокий красивый обер-кондуктор идет впереди и регентует. Кондуктора стройно поют рабочий марш.

С красными знаменами скачут конные солдаты.

•  “Война до победы!” — вот девиз на знаменах”.

Совсем другие впечатления от демонстрации остались у В. А. Амфитеатрова-Кадашева:

“День величайшего променада — единения Армии с Народом. Для сим­волического выявления сего Messieurs de Soviet[†] решили: солдаты пойдут на демонстрацию не в строю, но под ручку с рабочими, шеренгами: рабочий — солдат, рабочий — солдат. По штатскому моему незнанию, я на эту затею было не обратил внимания, но Жорж Якулов разъяснил мне, что здесь — большое ехидство, огромный расчет — разбить строй, растворить воинский элемент в массе. Несомненно, Messieurs de Soviet это устраивают не зря: за последнее время они очень озабочены рознью между солдатами и рабочими. Брошен лозунг: “Не натравляйте солдат на рабочих!” Конечно, поведение Messieurs de Soviet понятно: им не могут быть приятными такие факты, как, например, явление Преображенского полка на Путиловский завод с прика­зом прекратить забастовку.

Шествия меня совсем не захватили: что, собственно, хорошего в том, что двигается масса “черного народу”, затаптывая грязью трамвайные пути так, что завтра, наверное, движения не будет? Единственное утешение: от­сутствие антивоенных лозунгов и наличие знамен с надписью “Война до по­беды”. Такую надпись я видел на знамени одного завода, и такой плакат (колоссальный, от тротуара до тротуара) несли офицеры-республиканцы...

Знамена уже не просто куски красной материи, а со всячинкой: разри­сованные, с эмблемами, вышитые золотом, но все это очень грубо, аляпова­то, по-базарному, по-пролетарски. Но как они поют “Марсельезу”! Обрати­ли Руже де Лиля в частушку; сначала запевало затянет:

Э-э-х, да, э-эх, да отречемся

 От старого мира!

А затем толпа подхватит: “Вперед! Вперед! Вперед!”

Что же касается отсутствия лозунга “Долой войну!”, то его решили не выставлять по настоянию Совета солдатских депутатов. Вместо этого над толпой реяли транспаранты с надписями “Да здравствует социализм”, “Без победы не может быть свободы”, “Мир всего мира” и даже — “Долой Виль­гельма, да здравствует революция в Германии”.

Призыв “Смерть врагам свободы” вызвал недоумение у Н. П. Окунева: “... если это угроза нашим черносотенцам, то она не в духе настоящего вре­мени. Ведь только что отменена смертная казнь”.

Зато весело смотрелось участие в “революционном променаде” клоуна Владимира Дурова. Он не только провез в цирковой тележке куклы Распу­тина и Протопопова, но даже вывел на демонстрацию слона. Причем огром­ное животное было покрыто алой, революционного цвета, попоной, на кото­рой золотом был вышит девиз: “В борьбе обретешь ты право свое”. “Госпо­ди! — заметил по этому поводу В. А. Амфитеатров-Кадашев. — Даже сло­ны вступают в партию социалистов-революционеров”.

Демонстрация, в которой приняли участие почти полмиллиона человек, продолжалась до 5 часов вечера. Колонны, прошедшие через Театральную площадь, распорядители из Совета рабочих депутатов направляли на Боль­шую Дмитровку и Тверскую, откуда демонстранты расходились по митингам. Под собрания в тот вечер в городе были заняты все мало-мальски подходя­щие помещения. Митинги и собрания превратились в неотъемлемую часть жизни новой, “демократической” Москвы.

Женщины, митинговавшие в гимназии на Остоженке, вынесли резолю­цию о необходимости продолжения войны “во имя свободы народов и вер­ности союзникам”, а также дружно проголосовали за предоставление им по­литических прав и созыва Учредительного собрания с участием женщин. Сле­пые решили создать свою организацию и высказались за отмену существо­вавшего для них запрета на вступление в брак. Солдаты, потерявшие зрение на фронте, потребовали от правительства бесплатного наделения их землей и сельскохозяйственным инвентарем.

Скромнее в своих желаниях были служащие цветочных предприятий и магазинов. Они всего лишь обратились с просьбой отменить продажу цветов в праздничные дни. “Цветы — предмет роскоши и удовольствия, а не пер­вой необходимости, — пояснили участники митинга свою позицию, — и пре­кращение торговли ими в праздничные дни, давая возможность садоводам, служащим и рабочим цветочных предприятий и магазинов проявить полно­ту прав и выполнить обязанности граждан, в то же время не причиняет ни­какого ущерба гражданам Москвы”. Попутно было решено обратиться к москвичам с призывом воздержаться от покупки цветов в праздничные дни.

Дети от девяти до шестнадцати лет были собраны на митинг в уголке Ду­рова, где, по словам корреспондента “Московского листка”, ими “путем разъяснения сказок о спящем царстве и об Илье Муромце была уяснена по возможности сущность совершившегося у нас государственного переворота”.

Самым тихим из всех был, пожалуй, митинг глухонемых.

Зато самыми шумными и бестолковыми были митинги кухарок. На од­ном из них, вместо обсуждения политических вопросов, “восставшие парии” (как их назвал репортер “Раннего утра”), перекрикивая друг друга, дели­лись с товарками наболевшим — рассказывали о добрых и злых хозяевах. Пробужденное революцией чувство собственного достоинства рождало иду­щие от сердца слова: “Если хозяйка меня с уважением попросит поставить самоварчик, хотя бы и вечером, да разве я откажу? Другое дело, когда тебе приказывают”. Сам митинг закончился без резолюции, поскольку всех уча­стниц сманил за собой проходивший по улице военный оркестр.

Поскольку в политической жизни страны чуть ли не ежедневно происхо­дили важнейшие события, поводы для митингов и собраний не переводились. Например, по поводу акта от 21 марта об отмене национальных и испове­дальных ограничений грузинская колония Москвы приняла в адрес Времен­ного правительства такое обращение:

“Русское общество знает притеснения грузин, чинимые старой властью, и лишение их всех прав на национальное определение. Обещанное договора­ми не исполнялось, предоставленное актами и трактатами отнималось.

Русский народ всегда был на стороне угнетаемых. Грузия, в свое время добровольно присоединившаяся, знала, что справедливый и не менее угне­тенный русский народ не одобряет действий старого правительства, и вери­ла, что рано или поздно пробьет час ее освобождения.

Состав Временного правительства дает грузинам уверенность в том, что права малых народностей свободной Россией забыты не будут, что Грузия — на пути к осуществлению своих исторических и законных прав и близок час исполнения заветной мечты каждого грузина: “Автономная Грузия под стя­гом Свободной России”.

Устроенное по тому же поводу чрезвычайное собрание членов Москов­ской еврейской общины под председательством Д. В. Высоцкого вынесло свою резолюцию:

“Веками прежний режим угнетал и надругался над еврейским народом, но не сломил его сил, энергии и бодрости. Призванный ныне к новой жиз­ни, он вместе со всей Россией напряжет все свои силы для творческой рабо­ты и службы родной стране. Народное правительство может уверенно опи­раться на русское еврейство в его героических усилиях, направленных как к победоносному завершению мировой войны, так и к созданию новой жизни на незыблемых началах свободы, народовластия, равенства граждан и сво­бодного самоопределения национальностей”.

А вот призыв министра иностранных дел Милюкова к захвату Дарданелл и изгнанию турок из Европы вызвал протест московских мусульман:

“Мусульмане полагают, что в великой свободной России, которую они защищали и защищают кровью миллионов своих единоверцев, при разреше­нии вопросов как внутреннего строительства страны, так и международных отношений справедливость должна быть прежде всего и не должно быть ме­ста империалистическим лозунгам, направленным к порабощению слабых народов Азии и Африки”.

О стихии митингов, охвативших Москву в то время, Константин Паус­товский вспоминал в “Повести о жизни”:

“За несколько месяцев Россия выговорила всё, о чем молчала целые сто­летия.

С февраля до осени семнадцатого года по всей стране днем и ночью шел сплошной беспорядочный митинг. (...)

Особенно вдохновенно и яростно митинговала Москва.

Кого-то качали, кого-то стаскивали с памятника Пушкину за хлястик шинели, с кем-то целовались, обдирая щетиной щеки, кому-то жали заско­рузлые руки, с какого-то интеллигента сбивали шляпу. Но тут же, через ми­нуту, его уже триумфально несли на руках, и он, придерживая скачущее пенсне, посылал проклятия неведомо каким губителям русской свободы. То тут, то там кому-то отчаянно хлопали, и грохот жестких ладоней напоминал стук крупного града по мостовой.

Кстати, весна в 1917 году была холодная, и град часто покрывал моло­дую траву на московских бульварах трескучей крупой.

На митингах слова никто не просил. Его брали сами. Охотно позволя­ли говорить солдатам-фронтовикам и застрявшему в России французскому офицеру — члену французской социалистической партии, а впоследствии коммунисту Жаку Садулю. Его голубая шинель все время моталась между двумя самыми митинговыми местами Москвы — памятниками Пушкину и Скобелеву. (.)

Однажды на пьедестал памятника Пушкину влез бородатый солдат в сто­явшей коробом шинели. Толпа зашумела: “Какой дивизии? Какой части?” Солдат сердито прищурился.

•  Чего орете! — закричал он. — Ежели хорошенько поискать, то здесь у каждого третьего найдется в кармане карточка Вильгельма! Из вас добрая по­ловина — шпионы! Факт! По какому праву русскому солдату рот затыкаете?!

Это был сильный прием. Толпа замолчала.

•  Ты вшей покорми в окопах, — закричал солдат, — тогда меня и до­прашивай! Царские недобитки! Сволочи! Красные банты понацепляли, так думаете, что мы вас насквозь не видим? Мало, что буржуям нас продаете, как курей, так еще и ощипать нас хотите до последнего перышка. Из-за вас и на фронте и в гнилом тылу — одна измена! Товарищи, которые фронто­вики! До вас обращаюсь! Покорнейше прошу — оцепите всех этих граждан, сделайте обыск и проверьте у них документы. И ежели что у кого найдется, так мы его сами хлопнем, без приказа комиссара правительства. Ура!

Солдат сорвал папаху и поднял ее над головой. Кое-кто закричал “ура!”, но жидко, вразброд. Тотчас в толпе началось зловещее движение, — солда­ты, взявшись за руки, начали ее оцеплять.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы кто-то не догадался позво­нить в Совет депутатов. Оттуда приехали на грузовике вооруженные рабочие и восстановили порядок.

Постепенно митинги в разных местах Москвы приобрели свой особый характер. У памятника Скобелеву выступали преимущественно представите­ли разных партий — от кадетов и народных социалистов до большевиков. Здесь речи были яростные, но серьезные. Трепать языком у Скобелева не по­лагалось. При первой же такой попытке оратору дружно кричали: “На Та­ганку! К черту!”

На Таганской площади действительно можно было говорить о чём попало.

Митинги у Пушкина хотя и были разнообразны по темам, но держались, как принято сейчас говорить, “на высоком уровне”. Чаще всего у Пушкина выступали студенты”.

Попутно заметим, что весной 1917 г. на митингах в Москве сторонники Ленина, мягко говоря, не пользовались популярностью. Большевик В. А. Сулацкий, в то время прапорщик, вспоминал о своеобразной реакции толпы на его попытку выступить у памятника Пушкину:

“Стоило мне произнести: “Это большевики...”, как снова поднялся шум и снова завопили: “Долой!..” Несколько человек, видимо, готовились к дра­ке, они терлись возле нас и подстрекали толпу избивать, сбросить, разорвать. Чьи-то руки схватили мою шашку, град ударов посыпался на меня... И тут снова мой единомышленник не выдержал — вскочил повыше на ступеньку. “Друзья-товарищи! — кричал он. — Я большевик!” Какие-то разъяренные люди в ответ: “Бей!” Их визг: “Бей!” — привлек внимание народной мили­ции, и это спасло нас от кровавого самосуда”.

Анализируя документы того времени, забавно наблюдать, как порой за революционной фразеологией отчетливо проступают чисто шкурные интере­сы. Характерным примером может служить резолюция общего собрания Со­вета солдатских депутатов, принятая 22 марта при обсуждении приказа шта­ба округа о посылке на фронт маршевых батальонов. С точки зрения солдат запасных полков, пополнение фронтовых частей означало одно — “вывод ре­волюционных войск из Москвы”, а их нежелание отправляться в окопы вы­лилось в такие формулировки:

“1) Интересы революции требуют наличности в Москве кадра револю­ционных войск.

2.  Отправка маршевых рот должна производиться по мере надобности.
3.  При отправке маршевых рот полковые и ротные комитеты отбирают кадры, остающиеся в Москве для обучения вновь прибывающих частей.
4.  Все полицейские и жандармы, как солдаты, так и офицеры, должны быть разжалованы в рядовые и, поскольку они не подлежат аресту и суду, немедленно отправлены на фронт при особых именных списках и размеще­ны небольшими группами по отдельным частям”.

Последний пункт стоит рассмотреть особо. Его появление в резолюции скорее свидетельствует о горячем желании солдатских депутатов отправить вместо себя на фронт кого угодно, чем о действительном “участии” в судьбе бывших полицейских и жандармов. К тому моменту большая их часть без напоминаний солдатского Совета уже была отправлена в действующую ар­мию. Например, конный жандармский дивизион, с удалью прошедший на параде 6 марта, был переименован в кавалерийскую часть и в полном соста­ве, как сообщали газеты, “с радостью выступил на боевые позиции”.

Остальные бывшие стражи порядка также недолго томились в тылу. На­помним, в дни Февральской революции арестованных полицейских и жан­дармов сначала приводили в здание городской Думы и уже оттуда распреде­ляли по имевшимся в Москве местам заключения: в Бутырскую тюрьму, в Таганскую (“Каменщики”), в арестный дом, на гауптвахту. Однако коли­чество арестованных было столь велико, что многих “сатрапов” пришлось разместить под стражей в кинотеатрах, ресторанах и других подобных мес­тах, наскоро приспособленных для этой цели. Например, в ресторане Егоро­ва находились под стражей триста человек, в знаменитом “Тестовском” — около двух сотен.

В камеры арестованных помещали без учета прежних чинов и званий. В одной компании могли сидеть жандармский ротмистр, полковник-пристав, околоточный и городовой. Кормили всех одинаково — щами и кашей. Для арестантов, находившихся вне тюрем, пищу готовили в одном из трактиров и оттуда развозили в походно-полевых кухнях, прицепленных к автомоби­лям. Всем бывшим полицейским было разрешено получать провизию с воли. Свидания заключенных с родными допускались с особого разрешения.

Журналист газеты “Раннее утро” отметил особенности поведения быв­ших служащих МВД:

“По словам коменданта, заключенные околоточные, пристава и жандар­мы больше всего негодовали на титул “арестованных”, уверяя, что все они добровольно сложили оружие к ногам новой власти, а следовательно, им должна быть предоставлена полная свобода.

Многие сейчас же нацепили красные ленточки и в одни сутки преврати­лись из “черненьких” в “красненьких”.

Вместо полицейских общественный порядок на улицах Москвы стала ох­ранять демократическая милиция. В дни революции основную массу мили­ционеров составляла учащаяся молодежь. Первыми, по утверждению репор­тера “Раннего утра”, были студенты института путей сообщения, следом за ними “с необычайной быстротой сорганизовалась учащаяся молодежь из гру­зин”. В газете была опубликована фотография: начальник милиции А. М. Ни­китин в окружении большой группы молодых людей в черкесках и с винтов­ками в руках. На фабричных окраинах вместе с солдатами улицы патрулиро­вали члены рабочих дружин.

Газетный очерк о студентах-милиционерах “Вешние воды”, отражая эй­форию первых дней “новой жизни”, написан в восторженном стиле:

“От них веет молодостью, бурной энергией и радостью жизни.

Такими именно и должны быть они, эти люди, принявшие на себя с са­мого начала революции всю тяготу, все тревоги, всю черную работу ее гроз­ных загадочных дней”.

Другая статья, названная просто — “Милиционеры”, кроме патетики со­держит интересные бытовые детали:

“У ворот во дворе бывшего градоначальничества вместо гнусной фигуры в “гороховом” пальто и “при тросточке”, “шпика”, исподтишка вниматель­но оглядывавшего вас бывало, дежурят молодые милиционеры с открытыми и честными лицами.

Во дворе, где находится городская милиция (бывшая канцелярия градо­начальника), без особого пропуска от участкового комиссара посторонних лиц не пускают.

Объяснившись с милиционерами-студентами, беспрепятственно прохожу двор и поднимаюсь по каменным ступеням “слишком” знакомой лестницы, стертым посетителями, неделями и месяцами добивавшимися здесь свиде­тельства о благонадежности, разрешения на право жительства и пр.

В прихожей знакомые фигуры старых служителей (низший штат служа­щих и мелких писцов остался пока прежний).

Их растрепанные физиономии глядят настолько комично, что невольно хочется улыбнуться.

Неудивительно: метаморфоза, совершившаяся на их глазах с такой бы­стротой, может случиться разве один раз в тысячу лет. (...)

В кабинете начальника городской милиции А. М. Никитина совещание.

Говорят, что постановлено принимать в милиционеры не моложе 18-ти лет и не состоящих учениками средних учебных заведений.

О вознаграждении вопрос остается открытым (пока труд бесплатный).

До сего дня милиционеры бессменно несут свои обязанности почти круг­лые сутки, не получая даже обеда и питаясь на ходу чем попало.

Спят многие не больше 2—3 часов. На голом полу в помещении милиции.

Лица у милиционеров от постоянного пребывания на улице обветрели, глаза от бессонницы покраснели, но выражение бодрое и веселое.

•  Наша жизнь полна опасностей и приключений, — говорит мне юно­ша в огромной папахе, при револьвере и с тяжелой винтовкой в руках (ка­ково ее таскать целый день!).
•  Вчера, например, мне пришлось полчаса просидеть в харчевне, пока не пришло подкрепление, наедине с уголовным, бежавшим из тюрьмы, дер­жа револьвер наготове.

У окна на стуле задремал милиционер-студент с широкой красной повяз­кой на рукаве, крепко обняв винтовку.

Устал! Ему сегодня посчастливилось арестовать жандармскую лошадь, которую переодетый хозяин запряг в розвальни (выдала обоих “сытость”), открыть и отобрать у одного купца тайные склады муки, — одним словом, целый ряд “подвигов”.

Кругом, как рой пчел, жужжат молодые голоса милиционеров, сходя­щихся сюда со всех концов Москвы.

Немного страшно видеть в руках почти детей оружие, но, глядя на энер­гичные лица милиционеров, невольно заражаешься их воодушевлением и мо­лодой жаждой опасности, приключений и подвига.

Да, сгинули тени и духи старого градоначальничества.

Вероятнее всего, авторы этих корреспонденций были столь же молоды, как и описанные ими милиционеры. А вот у людей постарше юнцы, болта­ющиеся по улицам с оружием, восторга совсем не вызывали. В дневнике Р. М. Хин-Гольдовской находим такую запись: “Вместо полиции действует “милиция”. Это значит, что вместо вышколенных для наблюдения за улич­ным порядком городовых мечутся студенты, вооруженные винтовками (ко­торые то и дело выпадают из их непривычных рук), на места околоточных поставлены помощники присяжных поверенных, а вместо приставов важно распоряжаются присяжные поверенные”[‡]. Еще сильнее впечатление от но­воявленных стражей порядка оказалось у В. А. Амфитеатрова-Кадашева: “увешанные алыми лентами мальчишки, вооруженные винтовками, кото­рые держат так, что при встрече с ними у меня невольно шевелится мысль: “Вот она, моя смерть идет!”

Отражением таких настроений стала карикатура, появившаяся на стра­ницах некоторых изданий. На ней милиционер был изображен карапузом, ростом меньше винтовки за его плечами, утонувшим в огромных сапогах, и с нахлобученной на уши большой фуражкой. Картину дополняла висевшая на поясе кобура с огромным, “взрослым” револьвером.

Преобразование добровольческих отрядов по поддержанию порядка на улицах в орган государственной власти началось 9 марта 1917 г. с распоря­жения начальника московской милиции А. М. Никитина о регистрации всех милиционеров и всего находившегося в их руках оружия — его предписыва­лось выдавать только на дежурство. В те же дни были возвращены на служ­бу сотрудники сыскной полиции, которую новая власть переименовала в “уголовную” и назначила ее комиссаром адвоката М. Ф. Ходасевича. Преж­ний начальник, талантливый сыщик К. П. Маршалк, был оставлен в каче­стве руководителя оперативно-розыскной работы.

К концу апреля, по свидетельству А. М. Никитина, штат милиции уда­лось на две трети укомплектовать солдатами. Причем начальник отмечал, что они хорошо относятся к своим обязанностям, но их еще нужно учить и учить. Однако разгул преступности, начавшийся к тому времени в городе, не давал милиции времени для долгого становления и уже немедленно требовал от органов правопорядка высокого профессионализма и чрезвычайного на­пряжения сил.

Вообще апрель 1917 г. явился рубежом, когда произошел довольно рез­кий переход от всеобщей эйфории к состоянию, когда москвичи ощутили себя по-настоящему беззащитными перед преступниками. В марте “Москов­ский листок” с умилением описывал, как новые веяния затронули обитате­лей Хитровки. На страницах других газет встречались объявления о созыве митингов воров — преступный люд тоже хотел высказаться “о текущем мо­менте” и призвать к объединению в профессиональную организацию. Инте­ресны в этом отношении воспоминания Леонтия Котомки “Союз молодежи из нашей братвы”:

“Припоминается один любопытный эпизод. В то время я работал в ре­дакции большевистской газеты “Социал-демократ” и был одновременно аги­татором МК партии большевиков. Редакция предложила мне заниматься мо­лодежными вопросами, а МК партии — организацией молодежи, что я и вы­полнял с большой радостью. И вот однажды в редакцию “Социал-демокра­та” пришли двое молодых людей необычного вида. На мое вопрошающее молчание после некоторого замешательства они заявили:

•  Мы представители преступной молодежи.

Недоумение мое рассеял один из посетителей, наиболее решительный:

•  Хотим организовать союз молодежи из нашей братвы.
•  Хотим бросить воровство и всякое такое, — пояснил другой.

Они упросили меня пойти к ним на собрание.

И вот мы минуем Солянку и шествуем по Хитрову рынку, репутация ко­торого была зловещей. В центре площади торговки и покупатели в самых живописных лохмотьях. От площади разбегаются переулки. Сворачиваем в один из них. Как уродливые тени, кошмарные призраки, плывут мимо фи­гуры обитателей Хитрова рынка. Тут жутко и днем.

•  Вас не тронут! Вы наш гость! — успокаивают меня мои спутники.

Забираемся в какую-то трущобу. С нар глядят чьи-то лихорадочно воз­бужденные глаза.

Полумрак. На ящике, выполняющем, видимо, роль стола, анархистские брошюры.

Беспорядочно, не очень складно, перебивая друг друга, употребляя час­то непонятные слова, говорят “форточники”, “карманники”, воры разных “специальностей”.

Пестрое общество. И настроения разные. Один даже предложил создать профессиональный союз воров. Раздался смех. С нар спрыгнул взлохмачен­ный парень.

•  Да нас в клочья разорвут с твоей вывеской!

Преобладали те, которые говорили, что надо коренным образом менять профессию и взгляды.

•  Всё поднято вверх дном. Все рушится, все старое. И нам надо рево­люцию у себя сделать!

Разумеется, все это было обольщением. Обитателям ночлежки казалось, что Февральская революция всё разрешит и ад капиталистический сразу сме­нится “раем братства и равенства”. Запомнившиеся фигуры из ночлежки встретились мне впоследствии около здания, над которым развевалось чер­ное знамя “Анархия — мать порядка”.

В середине марта Временное правительство объявило амнистию для мно­гих категорий уголовных преступников. Осужденные за мелкие преступления беспрепятственно получали свободу. Даже грабители и убийцы выходили из тюрем, если объявляли о желании отправиться на фронт.

О масштабах амнистии можно судить по сокращению числа обитателей исправительной тюрьмы. Из 105 малолетних преступников на свободе оказа­лось 100, из 446 взрослых — половина. По сообщениям газет, только за один день 28 марта “приемочные комиссии” выпустили из каждой москов­ской тюрьмы по 300 человек.

В духе времени прозвучало “Заявление уголовных заключенных”, посту­пившее в начале апреля в Совет рабочих и солдатских депутатов.

“Мы, уголовные арестанты московской исправительной тюрьмы, воен­ные, гражданские и каторжане, не подлежащие немедленному освобождению из тюрьмы в силу указа об амнистии и пока еще остающиеся в ее стенах, шлем свое сердечное и искреннее спасибо доблестным братьям-солдатам и всему великому русскому народу, не позабывшему протянуть руку помощи нам, доселе лишенным всякой надежды своротить когда-нибудь с пути, по которому мы зачастую против собственной воли, задыхаясь, летели в бездну порока и преступлений.

Пусть будет проклято и забыто прошлое.

Вы перебросили для нас частицу вашего общего счастья, вы наполнили наши тюремные казематы свежим воздухом, подарили нам возможность пе­реродиться”.

К несчастью для москвичей, переродились далеко не все преступники. Многие из них, выйдя из тюрьмы по амнистии, продолжили свои криминаль­ные занятия. Среди них особенно выделялся дерзкий грабитель и убийца Сашка-семинарист. В предвоенные годы банда под его предводительством, наводившая ужас на жителей Москвы и ее окрестностей, была с большим трудом ликвидирована полицией. Записавшись добровольцем в армию, Саш­ка-семинарист покинул Бутырки, но в полк не явился. А по городу пронес­ся слух, что именно он стал организатором крупных вооруженных ограбле­ний, прокатившихся по Москве.

27 апреля 1917 г. Н. П. Окунев записал в дневнике: “Экспроприации с каждым днем учащаются, и чаще всего все происходит безнаказанно: граби­тели подстреливают или режут сопротивляющихся и разбегаются непойман­ными. За отсутствием полиции и за несовершенством милиции ничего не ра­зыскивается — будь то деньги, вещи или какой товар, даже целыми возами. Грабят не только ночью, но и днем. Не разбираются и с местностью. Все это вопиющее безобразие происходит и в захолустьях, и на центральных улицах”.

Под одним заголовком “Терроризированные москвичи. Уголовные преступ­ления принимают грозные размеры” газета “Раннее утро” поместила объясне­ния начальника милиции. Вопреки очевидности, Никитин заявлял, что “число преступлений в марте и апреле 1917 г., весьма возможно, не превышает числа преступлений за те же месяцы прошлого года”. Если же преступность все же увеличилась, говорил он, то главной причиной этого следовало считать “неопре­деленность в состоянии общества”. По мнению Никитина, влияли на положе­ние дел сами демократические основы новой жизни: оружие у преступников нельзя отобрать без проведения повальных обысков, а это вызвало бы протес­ты обывателей. Кроме того, революцией была отменена такая эффективная ме­ра, как высылка из Москвы правонарушителей в административном порядке.

Справедливости ради следует отметить, что А. М. Никитин за время свое­го пребывания в Москве[§] сделал все возможное для укрепления органов охра­ны общественного порядка. Российские газеты не без основания писали о том, что в московской милиции порядка гораздо больше, чем в петроград­ской. Вот только переломить ситуацию начальник милиции был не в силах. Как он ни старался, его подчиненные явно не дотягивали до уровня разо­гнанных полицейских. Особенно это было заметно в ночное время, когда го­род фактически переходил в руки преступников.

Как ни странно, но и милиционеры, ревностно выполнявшие свои обя­занности, также подвергались обструкции. Их ненавидели посетители трак­тиров и чайных, где тайно продавали спиртное, — за периодические облавы; их проклинали торговцы — за обыски в лавках; их ругали обыватели, исто­мившиеся от стояния в очередях, — за то, что милиция проводит мало обы­сков и арестов спекулянтов.

К лету 1917 г. неприязнь к милиционерам стала принимать формы от­крытых нападений. Так, 9 июля “Газета-копейка” сообщила о таком случае: милиционер Катаев, дежуривший в Хамовниках, увидел на улице двух изве­стных воров-рецидивистов и попытался их задержать. Чтобы избежать аре­ста, те стали кричать, показывая на милиционера: “Граждане-товарищи! Вот провокатор, бей его!” Прохожие окружили Катаева и набросились на него с кулаками, а офицер, соскочивший с проезжавшей мимо пролетки, ударил милиционера по лицу шапкой.

В августе-сентябре было отмечено несколько случаев захвата районных комиссариатов разъяренными москвичами. Так, 27 августа 2-й Сущевский комиссариат был окружен толпой, кричавшей “Дайте хлеба!” и угрожавшей разгромом. В тот же день аналогичные события произошли в других райо­нах. Под давлением горожан милиционеры были вынуждены произвести обыски для обнаружения тайных запасов продовольствия в тех домах, на ко­торые указывали демонстранты. 1 сентября толпа женщин сначала побыва­ла в Алексеевском комиссариате, где угрожала сотрудникам милиции распра­вой, а затем отправилась громить лавки.

Последней попыткой Временного правительства укрепить милицию был приказ военного министра от 11 октября 1917 г., в котором ставилась зада­ча “привлечь действующую армию к обеспечению порядка внутри страны”. Командирам воинских частей предписывалось направлять на службу в мили­цию самых проверенных офицеров и солдат (“преимущественно георгиев­ских кавалеров”), поскольку “в данный момент особо ответственная служба должна находиться в руках лучших людей”. Вот только выполнить этот при­каз в условиях нарастающего кризиса оказалось невозможно. Да и армия, охваченная к тому времени разложением, вряд ли уже могла служить для милиции источником достойных кадров. По крайней мере, в частях москов­ского гарнизона, судя по рассказам современников, найти “лучших людей” было делом совсем не простым.

Вот первое впечатление писателя Бориса Зайцева, прибывшего служить в 192-й запасной пехотный полк: “.Казармы — вблизи Сухаревки. Огром­ный двор, трехэтажные корпуса, солдаты, слоняющиеся без толку, — кое- где вялый подпоручик строит взвод, пытается заняться учением. (...) Из ок­на виден двор. Солдаты шляются по нему, иногда в обнимку, другие висят на подоконниках, курят, плюют, лущат семечки”.

Последними местами, где еще сохранялся привычный армейский поря­док, были военные училища и школы прапорщиков. В конце марта в них со­стоялся первый выпуск “офицеров свободной России” — приказ об их про­изводстве подписал уже не царь, а военный министр А. И. Гучков. Из Алек­сандровского училища в адрес Временного правительства была послана от­ветная телеграмма: “Вновь произведенные прапорщики Александровского военного училища первого выпуска обновленной народной армии приносят сердечную благодарность за поздравление и громовым “ура” свидетельству­ют о принесении себя в жертву на отбитие коварного врага, желающего по­работить свободную Россию”.

Нам уже никогда не узнать, кто был автором текста телеграммы, но сло­ва о “принесении в жертву” оказались пророческими. Вспоминая свой вы­пуск, Борис Зайцев писал: “1-го апреля обратились мы в нарядных прапор­щиков армии, дни которой и вообще-то были сочтены. Обнимались, проща­лись весело и грустно. Выходили все в разные полки. Будущее было загадоч­но и неясно — судьба наша недостоверна. И действительно, веером разнес­ло нас, кого куда. Из всех полутораста своих сотоварищей по роте лишь од­ного довелось встретить мне за пятнадцать лет”.

О своей службе весной 1917 г. писатель оставил такое свидетельство:

“Так началась в Москве офицерская моя жизнь. На юнкерскую вовсе не похожая. Там напряженность, дисциплина, труд, здесь распущенность и гру­стная ненужность. Война еще гремела. На Западе принимала даже характер апокалипсический. У нас вырождалась. Мы уже не могли воевать, мы — толпа. Это чувствовалось и в тылу. В Москве тоже делали вид, что живут, обучают солдат и к чему-то готовятся. В действительности же... (...)

Служба... Состояла она в том, что по утрам надо ехать в казармы. Там решительно нечего делать, при всем желании. Бездельничали и солдаты и офицеры. Смысл поездок этих только тот, что в полдень в офицерском со­брании, там же в казармах, мы и завтракали. А после завтрака Сухаревка, трамвай, и к себе на Сущевскую”.

Что там говорить о занятиях военным делом, если даже принятие при­сяги Временному правительству проходило с большим скрипом. В воспоми­наниях Г. А. Иолтуховского приводится такой эпизод из жизни московского гарнизона:

“А вот, по словам очевидцев, нередкая картинка из тех времен.

Младший офицер дает солдату отпечатанный текст присяги Временному правительству и приказывает:

•  Читай, что тут написано.
•  Я малограмотный.
•  Давай я прочту, слушай: “Клянусь честью офицера...”
•  Непонятное что-то, — перебивает солдат.
•  Что непонятно?
•  Да выходит, вроде солдат чтоб клялся офицерами.
•  Да ты слушай, что будет дальше. Там написано: “Клянусь честью офицера, солдата”, — да только это слово “солдата” взято в скобки. Ты по­нимаешь, что это значит?
•  Как не понять! В скобки — значит лишний, мол, и его вон.
•  Да ничего подобного! Это для удобства. Ежели подписывает офицер, так он зачеркивает слово “солдата”, которое в скобках.
•  Это они умеют.
•  Да ты о чем?
•  Да насчет солдата, которого постоянно зачеркивают.

Обычно во время такой подготовки к принятию присяги собираются зри­тели. Слыша такие ответы, они смеются. (.)

Офицер делает вид, что не понял солдата, и продолжает:

•  А знаешь, кому присягать будем?
•  Плохо знаю.
•  Временному правительству. Понятно?
•  Как не понять! А позвольте спросить — землю мужикам оно отдаст?
•  Ишь чего захотел! — раздается в группе зрителей. — Держи карман шире. По три аршина на душу Временное тебе отвалит. (.)

Собрав листки, офицер быстрыми шагами уходит”.

Обратим внимание: солдат и его товарищи отрицательно относятся к но­вой присяге вовсе не из-за верности царю-батюшке, а оттого, что правитель­ство никак не дает ответа на самые насущные, по их мнению, вопросы. Ко­нечно, можно было бы назвать рассказ мемуариста недостоверным, посколь­ку он вышел из-под пера большевика. Они, как известно, показали себя ма­стерами “творческой” интерпретации. Однако есть и другие свидетельства. Например, В. А. Амфитеатров-Кадашев, непримиримый противник больше­визма, оставил в дневнике такую запись:

“Кажется, у солдат есть своя мысль — одна, и к тому же глупая, но мысль эта всецело их захватывает, и тут стена, которую не прошибешь. Внешне они иногда как будто еще льнут к нам, спрашивают объяснений и советов, но это — лицемерие, игра какая-то: они уже все объяснили по-своему, придумали какой-то выход, где есть и замирение и земля ... Я пробовал говорить с ними (по их инициативе, конечно: лезли, спрашива­ли, — сам бы я никогда к ним не пошел) и ощутил — мои слова падают в пустоту. Ибо они одержимы двумя страстями: “Скорей бы кончилась вой­на” и резкою похотью к земле, к материальному благу. Когда я говорил им, ссылаясь на воззвание 15 марта, в котором Ме881еиг8 бе 8оу1е1 призва­ли весь мир поцеловаться на радости, что в России — республика (доку­мент, который займет на календаре место в истории русского идиотизма), что войну нельзя кончить с бухты-барахты, ибо немцы не желают слушать наши мирные предложения, они сочувственно кивали головами, но — ду­мали свое. И я чувствовал, что 1) не знаю языка, на коем следует с ними говорить; 2) что они — люди иной породы, не из моей России; 3) меня очень не любят. А еще чувствовал, что и я их совсем не люблю. Но все это еще пока под спудом... ”

Останется удивляться, как в тех условиях командование Московского во­енного округа умудрялось отправлять на фронт маршевые батальоны. По всей видимости, легче всего это было делать в марте, когда призывы защитить за­воевания революции имели хоть какое-то воздействие на солдат. “Проводы свободной армии свободным народом” — так назвал корреспондент “Раннего утра” свой репортаж об отправке 23 марта 1917 г. первых частей:

“Много солдат проводила Москва на войну, но таких проводов, как эти, еще не было.

Только свободный народ может так провожать свою доблестную, свобод­ную армию... (...)

Вот показываются первые ряды маршевых эшелонов под развевающими­ся красными знаменами.

Оркестр играет “Варшавянку”, которую потом сменяет “Марсельеза”.

Впереди других — красивое красное знамя с крупной надписью золоты­ми буквами: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”

Солдаты решили взять его с собой.

— Донести до окопов.

Дальше читаю: “Полковой комитет N полка. Да здравствует народная армия!”

“Да здравствует народ и армия!” и много др.

Солдаты смешиваются на платформе с провожающими. (...)”

Старый режим так не отправлял на фронт маршевые колонны. Защит­ников родины вели прежде “туда” точно в ссылку, точно отверженных, за­клейменных. Церемониал устанавливался полицейскими: вели ночью, пере­улками, без оружия, грузили на товарных станциях в вагоны тайком, не до­пуская близких и друзей.

Былое.

Новая Москва отправляет новые маршевые роты открыто, со светлой улыбкой, с горячим приветом и радушными пожеланиями”.

Летом 1917 г. очевидцем проводов на фронт был Борис Зайцев, и его вос­поминания об этом совсем не похожи на бодрые репортажи московских газет:

“Все-таки некоторые полки уходили на фронт. Как, кому удавалось угова­ривать на это странное предприятие? Но сами мы с женой провожали 193-й пехотный на Днестр. С ним уезжал пасынок мой, прапорщик Алеша С. (впоследствии большевиками расстрелянный).

...Знойный, блестящий день, платформа где-то у Ходынки, товарный по­езд с вагоном второго класса для офицеров. Толпа солдат с гиканьем, песня­ми валит в вагоны. Круглое, в пенсне, лицо Алеши, нервно смеющегося, бе­гающего по платформе, на ходу целующего руки матери.

— Ты, мама, не волнуйся... Какая теперь война, просто сидение в окопах...

Ни одна мама мира не утешится такими утешеньями — да станут ли ее и спрашивать? Идет стихия, буря, судьбы российские решаются — прихо­дится тащить таинственные жребии. Мать дала ему на войну иконку — Ни­колая Чудотворца — да по-женски плакала, когда уходил поезд, весь в се­рых шинелях. и оркестр играл.

По улицам ходила

Большая крокодила...

О, знаменитая музыка революции, Блоку мерещившаяся, — “Большая крокодила”.

Юношеское лицо в пенсне, конечно в слезах, виднелось из окна вагона. Белый платочек, да ветер, да солнце”.

Следует сказать и о новшестве — появлении женщин-офицеров. В нача­ле октября 1917 г. генерал А. М. Зайончковский приветствовал со страниц га­зеты “Время” первый женский выпуск Александровского училища. К сожале­нию, о них известно крайне мало. В воспоминаниях А. Г. Невзорова упомя­нуты прапорщики — сестры Вера и Мария Мерсье. Во время Октябрьского переворота, когда занявший Кремль отряд юнкеров испытывал недостаток в пулеметах, они явились с двумя “максимами” и храбро сражались. С ноября 1917 г. сестры Мерсье воевали в Добровольческой армии и погибли в боях.

Завершая рассказ о московском гарнизоне, отметим еще одно явление московской жизни, связанное с наступлением эпохи “свободы, равенства и братства”. Когда военное командование объявило о введении отпусков для солдат старших возрастов, московские вокзалы оказались буквально оккупи­рованными толпами “защитников отечества”. Очевидец этого, В. А. Амфи- театров-Кадашев, записал в дневнике: “...5 дней я пытался уехать и должен был отказаться от этих попыток из-за солдат, куда-то прущих в неимовер­ном количестве. Один весьма примечательный момент: в среду, на Страст­ной, я хотел уехать с Ярославского вокзала, взял билет на Рыбинск и вы­шел на платформу. То, что я увидел, — было потрясающе: все три перро­на, длинными лапами протянутые от вокзала чуть ли не на 1/2 версты, се­рели и кишели сплошною массою шинелей”.

Чтобы дать возможность проехать по железной дороге и другим пасса­жирам, командующий МВО издал 14 марта специальный приказ. Комендан­там станций предписывалось отправлять одиночных солдат и малочисленные команды, следовавшие в одном направлении, особыми воинскими эшелона­ми (!) или прицеплять к пассажирским поездам особые вагоны.

Осенью 1917 г. этих мер оказалось уже недостаточно. Показателен слу­чай, произошедший в середине октября на Николаевском вокзале. По сооб­щению “Русских ведомостей”, перед отправлением скорого поезда солдаты- отпускники ринулись в вагоны и заполнили их до отказа. Оставшиеся на перроне устремились в вагоны, места в которые были проданы по записи, — они стояли запертые в ожидании пассажиров. Солдаты стали выбивать ок­на, выламывать двери, угрожать кондукторам расправой. Образовалась ог­ромная толпа, зазвучал призыв: “Буржуев громить, все — для солдат!” Под “буржуями” подразумевались железнодорожники и пассажиры, заранее ку­пившие билеты. После того как прибывшая милиция арестовала двоих аги­таторов и пообещала применить силу к остальным, толпа разбежалась.

Обывателям оставалось ностальгически вздыхать по тем временам, ког­да на улицах царил городовой и, соответственно, порядка было больше — не в пример “демократической Москве”. Причем уже нельзя было обвинять во всех бедах погрязшую в коррупции царскую бюрократию. Как-никак, вмес­то нее более полугода на всех командных постах были “полномочные пред­ставители народа”.

Домовладельцы воспользовались бездействием власти. Оставшись без присмотра со стороны околоточных, они перестали оплачивать вывоз грязно­го снега на свалки, предпочитая сваливать его во дворах. Под жарким апрель­ским солнышком эти снеговые горы превратились в кучи зловонной грязи.

К тому времени дворники поднаторели в отстаивании своих прав и пред­почитали митинговать, вместо того чтобы заниматься чисткой дворов. Так, 11 апреля вся Миусская площадь была запружена людьми в белых фартуках. После бурного обсуждения дворниками были выработаны общие требования: ежемесячная зарплата не менее 80 рублей; непременно отдельная квартира; отмена дежурств, различных услуг хозяевам и квартирантам, ведения домо­вых книг; упразднения чаевых — взамен домовладельцы должны были на­граждать дворников к Пасхе и Рождеству в размере месячного оклада.

Спустя полтора месяца дворники снова собрались на той же площади. Подняв красные знамена с надписями: “Долой оковы рабства!” и “Да здрав­ствует социализм!”, они настаивали на повышении жалования уже до 100 рублей. Забастовка по этому поводу длилась больше недели. Вид, который приняла Москва в те дни, описал в дневнике Н. М. Окунев: “...Московские улицы, не исключая и центральных, представляют собой мусорные ящики. Все, что ни выбрасывается на улицы и тротуары, так и лежит теперь дня 4 без уборки. По тротуарам ходить стало мягко: лоскуты бумаг, папиросные коробки, объедки, подсолнечная шелуха и т. п. дрянь вплотную, а дворники сидят себе на тумбах, погрызывают семечки да поигрывают на гармошках”.

Не сумела новая власть решить и транспортную проблему. Как приговор звучали для москвичей сообщения газет о состоянии трамвайного парка: “вчера выбыло еще 30 вагонов, на ходу не более 170 вагонов”. Это означа­ло, что на следующий день прихода трамвая придется ждать еще дольше, что на подножках будет виснуть вдвое больше людей, а “синие ведьмы”-кондукторши будут кричать еще злее: “Чтоб вы все слетели под колеса, авиаторы несчастные!”

На фоне этого почти издевательством прозвучал приказ начальника милиции от 18 апреля, которым он предложил своим подчиненным иметь постоянное наблюдение за недопущением переполнения вагонов, а также ез­ды на подножках и сзади вагонов”.

Правда, был момент, когда положение с трамвайным движением немно­го выправилось. После призыва Совета рабочих депутатов трамвайные мас­терские повысили производительность труда, а вагоновожатые стали осто­рожнее обращаться с моторами перегруженных вагонов. О последовавших результатах газета “Утро России” сообщила 21 марта: в субботу (18 марта) пущено на линию 550 вагонов, в ремонт вернулось 90; в воскресенье — на линии было 610 вагонов, вышли из строя 75; в понедельник перевозили пас­сажиров 640, а “количество отправленных в ремонт еще снизилось”.

Впрочем, такая идиллия продолжалась недолго. Вагоны продолжали выхо­дить из строя, а материалов для их ремонта не было. Вернее, они где-то были, но никак не удавалось организовать их доставку в Москву. Финансовый кри­зис не позволил городской Думе реализовать проект покупки новых вагонов за границей. Летом 1917 г. из-за проблем с топливом городским властям пришлось сократить работу трамвая до 9 час. вечера и поднять плату за проезд.

Пользование другим привычным видом транспорта — извозчиками — к тому моменту большинство москвичей уже не могли себе позволить. За по­ездку, стоившую до войны 20—30 копеек, осенью 1917 г. извозчики запра­шивали 10—16 рублей. При этом у них самих жизнь была несладкой. Вы­ражение “овес нынче дорог” из присказки превратилось в констатацию фак­та. Достать его можно было только у спекулянтов, а хранение даже неболь­ших излишков грозило серьезными неприятностями. Вместе с тем встреча­лись в то время извозчики-лихачи, которым ничего не стоило в любой мо­мент разменять 500 рублей.

Однако самой главной проблемой, с которой так и не справились “демо­краты”, был продовольственный вопрос. За всё время пребывания у власти Временного правительства в Москве было всего несколько дней, когда хлеб можно было купить без многочасового стояния в очередях. Какие бы ни объ­являлись меры, вроде введения государственной монополии на хлеб или тор­говли по “твердым” ценам, в реальности для москвичей все оборачивалось сокращением хлебных пайков, ростом дороговизны на продукты, отсутстви­ем самого необходимого.

Москвич Н. П. Окунев, не самый бедный человек в городе, отмечал в то время в дневнике, что периодически испытывает чувство голода. Красноре­чиво его свидетельство, относящееся к лету 1917 г.: “Пошел в контору. На трамвай, конечно, не попал, но мог бы доехать на буфере, если бы там уже не сидело, вернее, не цеплялось человек 20. По тротуарам идти сплошь не приходится. Он занят хвостами, молочными, булочными, табачными, чайны­ми, ситцевыми и обувными. Зашел в парикмахерскую. Делаю это вместо двух раз в неделю только один: за побритье с начаем заплатил 1 р. 10 к. Па­рикмахерская плохенькая — в хорошей пришлось бы израсходовать все 2 р. Пришел в контору; сотрудники угрюмые, неласковые, “чужие” какие-то (я — “буржуй”, а они — № 3[**]). Пред чаепитием заявили, что за фунт чая надо теперь платить 5 р. 20 к., и то только по знакомству, в оптовом складе Вы­сотского. Велел купить сразу 5 фунтов, а то, вероятно, будет еще дороже. Подают счет за купленные угли — 11 р. 50 к. за куль (дрова уже достигли 100 р. за сажень, а кто говорит, что платит и 120). Сидел в конторе с 9 час. утра до 6 вечера безвыходно и, конечно, ничего не ел, что вошло уже в обы­денку и в привычку.

По дороге из конторы на квартиру завистливо заглядывал в окна гастро­номических магазинов и читал ярлычки цен: балык — 6 — 8 р. фунт, икра — 8 — 10 р. фунт, колбаса — 3 р. 50 — 4 р. 80 к. фунт, ягоды — 80 к. — 1 р. фунт, шоколадная плитка — 2 р. 50 к. и т. д. в этом же роде. Настроенный такими хозяйственными соображениями, придя домой и усевшись за обеден­ный стол, узнавал, что стоит то, другое. Фунт черного хлеба — 12 к., бул­ка из какой-то серой муки — 17 к., курица — 5 р. 50 к. (старая, жесткая и даже не курица, а петух), стакан молока (может быть, разбавленного во­дой) — 20 к., огурец — 5 к. штука, и это всё приобреталось не где-нибудь поблизости от квартиры, а в Охотном ряду, так сказать, из первых рук, то есть с соблюдением всевозможных выгод.

После обеда пошли с горя, что ли, в электрический театр. Конечно, на­бит битком, и надо было заплатить за вход по 1 р. 50 к. с человека, а, бы­вало, за эту же цену сидели в Малом театре, смотрели Ермолову, Садовско­го, Лешковскую. Вот какая жизнь в Москве среднего буржуа на рубеже чет­вертого года войны и сто сорок пятого дня революции!”

И это еще, можно сказать, спокойное, философски-отрешенное описа­ние положения, в котором оказался типичный представитель “среднего” класса. Совсем о других настроениях свидетельствует репортаж из хлебной очереди журналиста Эр. Печерского, опубликованный на страницах “Ранне­го утра”:

“Оттого ли, что люди, стоявшие в хвосте, озябли и истомились от ожида­ния, оттого ли, что они были голодны, — не знаю, но факт тот, что настрое­ны были все пессимистически, смотрели озлобленно по сторонам и ругались.

Речи, которые произносились на этом “митинге”, были кратки и били, как удар бича.

Ругали, главным образом, лавочников и мародеров. Но доставалось и но­вому строю.

•  Укажите мне, — горячился какой-то гражданин неопределенной про­фессии, — да, укажите мне хотя бы одного мародера, который был аресто­ван новым правительством?.. Таких нет...
•  И не будет! — уверенно подтвердил второй, по виду бывший городо­вой. — Все на свободе!.. Даже Митька и тот разгуливает по улицам и по­глаживает брюшко...
•  А мука? — волновался третий, — где мука?.. Раньше нам кричали: “спрятали спекулянты, которым покровительствует полиция”... Верно, спря­тали... И много спрятали. Ну, а теперь?.. Разыскали эти склады?.. Нашли спрятанное?.. Отдали его народу?..
•  Как же, отдадут! — ругалась острая на язык кухарка, — держи кар­ман шире... Только прежде одни нагуливали себе морды, а теперь другие...
•  Товарищи! — раздался вдруг зычный голос гражданина в потертом пальто. — Я стою в очередях вот уже несколько месяцев, каждый день я за­писываю все купленное в книжечку и цену ставлю... И вот вчера я высчи­тал: за последние две недели жизнь вздорожала по сравнению с прежним еще на 80%. Будем протестовать... Будем требовать нормировки цен...
•  Требовать!.. Требовать!.. — кричала взволнованная толпа...”

В феврале-марте 1917 г. шутили, что старая власть сломала голову о хвосты. Судя по фельетону Эр. Печерского, опубликованному в середине ап­реля, томившимся в очередях людям уже было не до шуток. И если учесть, что к октябрю положение москвичей еще больше ухудшилось, то нет ничего удивительного в изменении их настроений в пользу большевиков. Даже часть интеллигенции заговорила о желательности радикальных мер.

Вот отрывок из воспоминаний Н. Д. Крандиевской-Толстой, которой дове­лось быть свидетельницей событий, происходивших в Москве осенью 1917 г.: “Бесформенно-восторженное настроение первых недель постепенно спадало. Вести с фронта были тревожны, — усилилось дезертирство. Растерянность в интеллигентских кругах росла с каждым днем. Новое, труднопонимаемое, неуютное и даже зловещее лезло изо всех щелей. Видя это, кое-кто уже по­думывал, не пора ли загнать обратно в бутылку выпущенного из нее “злого духа свободы” и как это сделать.

Во время одной из своих обычных прогулок по арбатским переулкам Гершензон зашел к нам на минутку и, не снимая пальто, стал высказывать­ся о текущих событиях так “еретически” и так решительно, что оба мы с Толстым растерялись. Гершензон говорил о необходимости свернуть фронт, приветствовал дезертирство и утверждал, что только большевикам суждено вывести Россию на исторически правильный путь.

Толстой возражал горячо, резко и, проводив Гершензона, сказал:

•  Всё дело в том, что этому умнику на Россию наплевать! Нерусский человек. Что ему достоинство России, национальная честь!”

Как скоро выяснилось, молодой писатель оказался неправ. Самые гром­кие слова уже не трогали большинство населения России. Обыватели, разу­верившиеся в действенности власти, хотели одного — сохранить в неприкос­новенности свой мирок, хотя бы в пределах дома, квартиры. Отражением этого сдвига в общественном сознании стало характерное для осени 1917 г. самовооружение москвичей, создание “домовых комитетов”, введение ноч­ных дежурств из числа самих жильцов.

21 октября Н. П. Окунев записал в дневнике: “Вчера в Петрограде и Москве ожидалось “выступление” большевиков. Напуганному обывателю ри­совалось, что ночью произойдут на квартиры вооруженные нападения, рез­ня, грабежи, — одним словом, что-то вроде Варфоломеевской ночи. И вот “домовые комитеты”... (Да! Завелись комитеты по всяким делам, не только по правительственным, общественным и профессиональным, но и по жилищ­ным делам, т. е. касающиеся кухни, спальной и дворницкой.) Вот блага так долгожданной свободы: она спеленала нашу жизнь бессмысленными комите­тами, резолюциями, воззваниями, поборами, угрозами, самочинством. Ни есть, ни пить, ни спать, ни дышать свободно не можем. Была одна власть, теперь она над нами, под нами, с боков, сзади, перед нами — взнузданы мы все и уже бесимся. Сами норовим огрызнуться и ударить грозящего нам “то­варища”, и вот домовые комитеты на этих днях, и преимущественно вчера, собирались и совещались, как бы оберечь свои семьи, имущество и сон от анархических эксцессов, и тут обнаружилось, что большинство обывателей имеют и револьверы, и ружья, и кинжалы. Решено учредить ночное дежур­ство на лестницах, на парадных, на улицах перед входами в дома и т. д. Со­стоялись такие “стратегические” советы: как, мол, действовать, если ввалит­ся шайка в 10 — 15 человек, и как действовать, когда дом осадит толпа в 500 — 1.000 чел. Таким образом, и мы — 12 квартирантов дома Поповых в Просвирином пер., совещались с 9 до 11:30 вечера и решили по двое де­журить вооруженными с 12 ч. ночи до 7:30 ч. утра. На каждую смену вы­шло по 1 ч. с четвертью времени, и нам с соседом пришлось дежурить от 2:30 ночи до 3:45. У него был свой револьвер, а мне оставил мой предшест­венник по дежурству, так как у меня, кроме перочинного ножа, никогда ни­каких смертоубийственных орудий не было. Было очень скучно и смешно. Дом спал, в переулке тишина, ни людских голосов, ни собачьих, ни коша­чьих, ни каких других звуков (впрочем, петухи немного попели). Фонари не горели, но зато светила великолепная луна и поблескивали звезды. Держал­ся крохотный морозец, ветра не было и вообще чувствовалось недурно. И ес­ли так было у многих домов, то при осуществлении “выступления” действи­тельно бы вышло что-нибудь кровопролитное. Не у всех ведь револьверы бы­ли на запоре, как у меня, “непротивленца”.

Всего через несколько дней автору дневника вместе с остальными моск­вичами пришлось убедиться, что револьверы “домовых комитетов” — слабая защита от большевиков.

 

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник» Начало очерков

 

← Вернуться к списку