православный молодежный журнал |
История и мыТретья дума: драма реформизма
Царский акт от 3 июня 1907 года, нарушив “конституцию” — Основные законы Российской империи от 1905 года, в обход Государственной Думы изменил закон о выборах в нее. Это считалось “государственным переворотом”. Юридически так оно и было. Но не только юридически, в сущности, это был политический переворот: была создана возможность не столько избирать народных представителей, сколько подбирать их, хотя и не беспрепятственно. Через подобные “перевороты” сверху прошли Франция, Германия, Италия и некоторые другие европейские страны. Им непременно сопутствовали авторитаризм и... успех в экономической, финансовой, социальной сферах. Теперь и Россия использовала податливый как глина инструмент под названием “парламент”. Некоторые идеологи российского либерализма расценили третьеиюньский переворот еще и как акт “политического банкротства русской интеллигенции”. Они считали, что это было банкротство интеллигентской славянофильско-народнической теории, обосновывающей “особый исторический путь” России. Оказавшись между молотом правых и наковальней левых, кадетская интеллигенция была загнана в Третьей Думе в положение вспомогательного инструмента власти. Характерно, что “властитель дум” в первой и второй думах лидер кадетов П. Н. Милюков в третьей Думе поник и стал сговорчив. С той поры никогда уже, кроме горбачевских времен и первых лет ельцинского правления, наша интеллигенция не станет играть деятельной и самостоятельной политической роли в России, став сначала, по выражению историка В. О. Ключевского, “продавщицей конфет голодным людям”, потом “приводным ремнем”, еще позже — “прорабом перестройки” при КПСС, которую вскоре спихнула под лозунгом “не вместе, а вместо”, но спустя несколько лет станет делать глазки капиталу и заходиться критикой и народа, и власти, и самой себя: “все не так, ребята”. Третьеиюньское избирательное право было циничным, зато, с точки зрения интересов власти, предельно прагматичным. Непосредственный автор этого избирательного “Положения” товарищ министра внутренних дел С. Е. Крыжановский так прямо и говорил, что власть заранее могла “предопределить состав каждого класса населения, установив таким образом состав Думы в соответствии с видами правительственной власти”. В Третью Думу было избрано преданных программе, изложенной в Манифесте 17 октября, октябристов и примкнувших к ним 154 депутата; правых вместе с “националистами” (фракцией крупнейших землевладельцев, церковных деятелей, интеллигенции и крестьян из западных губерний России) — 147; “прогрессистов” (занимавших промежуточную позицию между октябристами и кадетами) — 28; кадетов — 54 (в 3,3 раза меньше, чем во Второй Думе); “трудовиков” — 16 (в 1,2 раза меньше, чем в Первой, и в 6,5 раза меньше, чем во Второй Думе); социал-демократов — 19 (в 3,4 раза меньше, чем во второй Думе) плюс “мусульманская группа” — 7 депутатов; Польское коло — 11... Общее число депутатов было уменьшено на 82 человека главным образом за счет сокращения представительства от национальных окраин. Больно уж разительный перепад партийной принадлежности третьедумцев выдавал “архитекторов” выборов с головой и породил уныние кадетов, обиду “нацменов”, сарказм социалистов и иронию Европы. Однако столь беззастенчиво “сконструированная” Третья Дума стала единственной из четырех дореволюционных просуществовавшей полный срок (1 ноября 1907-го — 9 июня 1912 года; пять сессий) и при этом, при всех оговорках, самой работоспособной и продуктивной. Ее первым председателем был в 1907—1910 годах октябрист Н. А. Хомяков, сын одного из основоположников славянофильства, философа, поэта А. С. Хомякова, участник создания и член ЦК “Союза 17 октября”, в 1906 году — член Государственного совета, избранный от дворянства, личность и политик неяркий и тем для роли спикера удобный. С марта 1910 года кресло спикера занял А. И. Гучков, выходец из богатой купеческой семьи, ведущей начало от крепостных крестьян, выпускник историко-филологического факультета Московского университета, магистр истории, который позже прослушал еще и курс лекций по философии и истории в Берлинском и Гейдельбергском университетах; участник Англо-бурской войны на стороне буров, где был ранен и попал в плен к англичанам, рискованного путешествия в Тибет, где был принят далай-ламой, восстания в Македонии против турок, Русско-японской войны в качестве уполномоченного Красного Креста (остался в оккупированном японцами Мукдене, чтобы не бросить на произвол судьбы неэвакуированные русские госпитали, снискав этим в России славу героя); сначала Витте, а потом Столыпин звали его в свои правительства министром торговли и промышленности, но он ставил условие опубликовать общую программу действий и из-за отказа удовлетворить это его условие пренебрег министерским портфелем; в Думу прошел лишь с третьего раза: в Первую и Вторую провалился за поддержку военно-полевых судов и других жестких мер Столыпина; считался человеком откровенным и прямым, глубоко порядочным и искренним. Его брату, тоже одному из создателей и члену ЦК “Союза 17 октября”, московскому городскому голове, Николай II сказал в связи с итогами выборов в Третью Думу: “Я узнал, что брат ваш выбран, как мы счастливы”. Вскоре в глазах императорской четы А. И. Гучков стал более грозным врагом династии, чем революционеры. С апреля 1911 года, после ухода Гучкова по собственному желанию, председателем Думы избрали М. В. Родзянко, помещика-богача, одного из лидеров октябристов. Родзянко — самобытная, неординарная и противоречивая политическая фигура; политический противник Родзянко П. Н. Милюков характеризовал его как “одну из самых красочных фигур столь богатого событиями последнего двадцатилетия”... “Нам никто не мешает перевыполнять законы”, — сказал, будучи главой российского Правительства, неподражаемый Виктор Степанович Черномырдин. Увы, раньше него это умели делать еще дореволюционные правительства. Но и у них иногда получалось “как всегда”: хотя третья Дума и тщательно “подбиралась”, в ней все равно не удалось создать проправительственной фракции, имевшей большинство голосов. Судьба голосований зависела от октябристов, ставших в Третьей Думе вместо кадетов “партией центра”. Если октябристы голосовали с правыми, возникало правооктябристское большинство (до 300 депутатов), если с “прогрессистами” и кадетами — октябристско-кадетское (более 250 депутатов). Правительству пришлось использовать тактику думского бонапартизма — лавирования между депутатскими группами в условиях неустойчивого равновесия. Нередко лавирование приносило правительству значительные успехи. И все-таки нужной правительству Думы опять не получилось. Но у верховной власти была такая сильная политическая фигура, как Петр Аркадьевич Столыпин — человек весьма противоречивый и в нравственном, и в политическом отношении, но энергичный, целеустремленный, смелый, политичный, что словарем Даля толкуется как “хитрый, ловкий, тонкий, обходительный”, и политик, что, по Далю, означает “скрытный и хитрый человек, умеющий наклонять дела в свою пользу, кстати молвить и вовремя смолчать”.
“Успокоение” и реформы
П. А. Столыпин грезил о 20 годах “успокоения” страны как условии проведения реформ, без которых она не могла “выздороветь” и стать “Великой Россией”. Однако без реформ “успокоение” было недостижимо: народ жил вовсе не так, как в говорухинской “России, которую мы потеряли”. А реформы, воспринимавшиеся одними как недостаточные и другими как чрезмерные, порождали еще большее “возбуждение”. Такова диалектика едва ли не всякого времени перемен. Историография Третьей Думы — “Думы реформ” с самого ее рождения и по сию пору — за весьма малым исключением уничтожающе-критическая. Причины тому — появление на третьеиюньской политической арене ультраправых, громыхающий с трибуны Таврического дворца шовинизм, оголтелая неприязнь к “автономистам” из “национальных окраин”, говорливая месть писучих кадетов за их вытеснение на обочину государственной жизни, лозунговые удары социал-демократов, ну а дальше упрощавший и схематизировавший реалии хода истории советский “классовый подход”. Однако чем больше углубляешься в периодику и книги предреволюционных лет, да и нынешние политологические издания, тем больше появляется оснований еще и для предположения: не потому ли Третья Дума самая изруганная, что она самая деловая? Ибо ведь дело едва ли не всегда порождает больше оппонентов, чем идеи, теории, слово. Деловитость третьей Думы уязвима еще и тем, что Столыпин, по своим политическим взглядам, бесспорно, человек консервативный (“реакционер”), “рулил ее с правого и левого путей на срединный — “умеренный” (самое яркое воплощение этого — законы о земельной реформе, не решившие “земельный вопрос” до конца, как не решен он окончательно и по сию пору). “Средний путь — самый безопасный”, — утверждал современник Иисуса Христа великий римский поэт Овидий. За несколько столетий до него тому же поучал великий китаец Лао Цзы. Небесспорная истина применительно к политике. “Срединность” Третьей Думы поставила ее под огонь и правых и левых, а они всегда “громче” умеренных “срединников”. Надежными апологетами Столыпина и Думы были лишь октябристы. Известный историк, член-корреспондент Петербургской академии наук, октябрист В. И. Герье в своей книге “Значение Третьей Думы в истории России” (СПб, 1912) назвал результаты пятилетней работы третьедумцев “поразительными”: “Третья Государственная Дума рассмотрела 2380 (по другим данным, 2571. — В. Ч.) законопроектов, внесенных в нее правительством. Каждый из этих законопроектов требовал особого обсуждения. Он передавался в комиссию, где о нем составлялся особый доклад, поступавший на обсуждение Думы. Более важные доклады подвергались трем чтениям, то есть три раза подвергались обсуждению, сопровождавшемуся часто продолжительными прениями. К указанному количеству 2380 законопроектов, внесенных в Думу, нужно прибавить еще законопроекты, возникшие в самой Думе, — в числе 205”. Что касается количества “обмолоченных” Третьей Думой законопроектов, то результаты и в самом деле поразительны: если бы третьедумцы работали все 5 лет без каникул и даже без выходных, то и в таком случае на один день приходилось бы полтора-два закона. Но Третья Дума вовсе не работала как мельничное колесо: и выходные были, и рождественские праздники, и думские каникулы, и царь приостанавливал думские заседания для того, чтобы в обход ее принять наиболее кардинальные законы. Наконец, Государственный совет, это “кладбище законов”, а нередко поверх этой “верхней палаты” и Николай II отвергли множество принятых Думой законов. Однако историк Герье был приверженцем Столыпина, а политик всегда помнит, что он должен забыть. Что же все-таки осталось — должно остаться — в исторической памяти? Во-первых, теоретико-политическая мысль, несносная для либералов всех времен и народов, а также для российских большевиков до поры, пока они к концу 20-х годов сами не овладели властью полностью и безраздельно. Мысль эту В. И. Герье так сформулировал: “Третья Дума подорвала укоренившийся в значительной части русской интеллигенции (со времен французской революции) предрассудок, что основа государственного строения должна вытекать из “учредительной власти” народного представительства, а не из почина самостоятельной государственной власти”. И далее: “Она (Третья Дума. — В. Ч.) доказала несостоятельность еще другого не менее распространенного предрассудка, что государственные постановления (конституции) должны быть построены на рационалистических соображениях и что будто бы лучшая конституция та, которая наиболее приближается к требованиям отвлеченного разума”. Во-вторых, Третья Дума своими законами “Об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении” и “Положение о землевладении”, о годичных бюджетах, о рабочем страховании, о народном просвещении, местном самоуправлении и суде и др. придала ускорение социально-экономическому развитию России: росли показатели промышленного производства, торговли, сельского хозяйства. Берлинский профессор Зерниг, посетивший Россию, был поражен успехами земельной реформы, назвав их “залогом величайшего будущего России”. Александру Блоку грезилась уже “Русская Америка”. Среди социал-демократов появились “ликвидаторы”, считавшие, что меняющаяся действительность снимает вопрос о революции, и сам В. И. Ленин в 1908 году признал “относительную” прогрессивность третьедумских реформ, возможность их успеха (Ленин В. И. ПСС, 5-е издание, т. 17, с. 30—31). Интеллигенция, в том числе до недавнего времени социал-демократическая, разразилась “Вехами” — своим катехизисом постепенности и эволюционизма... И при всем этом “успокоения” в стране не наступало. В ответ на столыпинское “Сперва успокоение, потом реформы” его корили тем, что на практике политика правительства — “всегда успокоение, никогда реформы”. В своем фундаментальном труде “Столыпин и Третья Дума” (М.: Наука, 1968) А. Я. Аврех убедительно объяснил такое несоответствие достижений правительства Столыпина и Третьей Думы и их оценок общим историческим контекстом политического и социально-экономического состояния России начала ХХ века — ее отсталостью и консерватизмом, а также несистемным характером, фрагментарностью проводившихся реформ. Характерный пример: на одном из первых заседаний Третьей Думы при обсуждении текста адреса Николаю II в ответ на его приветствие разгорелась острая дискуссия депутатов. Дискуссия эта была о том, какой строй сложился в России. Гучков утверждал с трибуны Таврического дворца, что Манифест 17 октября “заключал в себе добровольный акт отречения монарха от прав неограниченности... Для нас (октябристов. — В. Ч.) несомненно, что тот государственный переворот, который был совершен нашим монархом, является установлением конституционного строя в нашем отечестве”. (В стенограмме пометка: “Рукоплескания центра. Возгласы “браво!”.) Кадет Милюков: “Наш политический строй не есть обновленный, а новый строй, при котором не только Государственная Дума и монарх являются органами государственной власти, но и граждане, избирательный корпус сделан органом государственной власти”. (Такому лицемерию не рукоплескали, судя по стенограмме, даже кадеты.) В ответ депутат епископ Митрофан от имени группы правых потребовал в обращение “всемилостивейший государь” внести в адрес поправку: “Его императорскому величеству государю императору и самодержцу всероссийскому”. (В стенограмме: “Рукоплескания справа”.) Правый депутат Пуришкевич: “Царь есть высшая правда по нашему разумению... Неужели полагаете вы (кадеты. — В. Ч.) в простоте своей, что вам предоставлено решить судьбы царского самодержавия? Неужели та или другая редакция адреса вашего может повлиять на уничтожение его, столь вам желанное, а с этим вместе на утверждение в России конституционного строя?..” (В стенограмме: “Рукоплескания справа, отдельные выкрики одобрения”.) Был принят вариант адреса с обращением “всемилостивейший государь, ваше императорское величество”: от определения строя Третья Дума уклонилась — о “национальной идее” договориться не удалось. Историк Герье, как и все, кто по меньшей мере читал петербургские и московские газеты и журналы, знал, что Столыпин постоянно наседал на министерства, требуя, чтобы они “загружали” Думу законопроектами: не важно какими, лишь бы отвлечь депутатов от “политической говорильни”. В прессе многочисленные мелкие и отстоящие от злобы дня столыпинские законы называли “вермишелью” (от итальянского vermicelli — червячок). К примеру, об отмене ограничений, связанных с лишением или снятием духовного звания или сана, о поселковом управлении (да и эти и им подобные законы — напрасный труд: они, как и множество других, были отвергнуты Государственным советом или царем). Некоторые апологеты Петра Аркадьевича Столыпина вроде Герье считали, что его политический цинизм — от разочарования в политическом идеализме. Было от чего разочароваться: у него была предельно конкретная деловая цель: преодолеть хаос, который грозил обернуться катастрофой, но придворная камарилья, развращенная бюрократия, оголтелые правые, с одной стороны, и либералы, максималисты социал-демократы, лидеры национальных окраин — с другой, раздирали Россию чрезмерностями. Столыпина заваливали требованиями и проектами, банальными прозрениями, куда тянется дым, а возложенные на премьера обязанности и ожидания побуждали его всматриваться, откуда дует ветер. “Ветер слева” стремился смести очевидный замысел правительства осуществить лишь минимум реформ, которые “лишь” укрепили бы существующий порядок: как утверждают большинство непредвзятых историков, в 60-е годы XIX века царизм мог дать кардинальные реформы, хотя и внимал “увещеваниям имущего класса” и бюрократии сохранять “историческую власть”; в третьеиюньский период хотел, но не мог, ибо опасался угроз “снизу” — “погодите, придет опять 1905 год”. “Ветер справа” в третьеиюньский период крепчал в окружении царя, усиленный еще и “распутинщиной”. Этот “ветер” стремился сдуть Манифест 17 октября, что погубило бы Россию: это понимал даже в душе мечтавший о “восстановлении завета предков” недалекий Николай II. Столыпин стремился образовать в Думе “конституционный центр”, не стремящийся захватить правительственные полномочия, но в то же время призванный защитить права народного представительного собрания в рамках, установленных для него Основными законами. Главная идея октябристов, как заявил А. И. Гучков, была идея государства, опирающегося на закон, одинаково обязательный и для правительства, и для общества. Еще до убийства Столыпина горячий и впечатлительный лидер октябристов изверился и в реальности главной идеи октябристов, и в возможности “мирной эволюции” для России. Третья Дума не блистала тем сонмом выдающихся личностей, которыми славились предыдущие думы. Но есть ведь доля истины в утверждении просвещеннейшего философа и лорд-канцлера Англии Фрэнсиса Бэкона, что “в тяжелые времена от деловых людей больше толку, чем от добродетельных”. Среди третьедумцев было меньше крестьян и других представителей “простонародья”, чем в прежних думах, но больше прежнего людей с опытом работы в земствах, промышленников, прочих предпринимателей — словом, прагматиков. Правда, некоторые “деловые люди” были еще и негордыми: для обеспечения поддержки своим законопроектам Столыпин ежегодно выделял из секретных фондов сумму в 650 тысяч рублей на субсидирование печати и подкуп влиятельных депутатов Третьей Думы. Впрочем, думцы из “интеллигенции” поддавались подкупу не меньше прочих.
Реформы и демократия
По выражению автора обзора “Государственная Дума в России (1906—1917 гг.)” (М.: ИНИОН РАН, 1995) В. М. Шевырина, для Столыпина “покой был “строительными лесами” преображения России. Он хотел заменить этими “лесами” другое “сооружение” — демократию. Проблеме “реформы и демократия” посвящена гора литературы, обосновывающей невозможность прогресса без демократии. Есть и другая точка зрения, если угодно, теория: кардинальные изменения в обществе динамичнее и эффективнее, если они осуществляются “сверху” и делается это “сильной рукой”. В наше время такая теория тоже имеет сторонников, опирающихся на опыт Южной Кореи, Тайваня, Чили, сегодняшнего Китая. В прошлом такие “примеры” легко было обнаружить в Европе XIX века. Третьеиюньские реформы Столыпина были реформами “сверху”: достаточно сказать, что главная из них — земельная начиналась с царского акта, подписанного Николаем II в момент приостановки деятельности Думы. Но если даже та или иная реформа проводилась на основании думского закона, все равно это была реформа “сверху”: для этого Столыпин и имел в “народном представительстве” большинство, для этого и применял искусно приемы “бонапартизма”, лавируя между октябристами, кадетами и правыми. Однако столыпинская конструкция “реформ без демократии” была неустойчивой. Едва положение дел в стране стало налаживаться, при дворе заговорили, нужен ли еще “парламентский строй”. Противоречивый Столыпин и сам утверждал, что он “прежде всего верноподданный слуга своего государя и исполнитель его предначертаний и приказаний”. Но фактически он не выступал в Думе исключительно в качестве агента двора: проводил собственную политику. Суть этой политики — защита государства от революции посредством усиления роли в стране “землевладельческих, профессиональных и образованных классов”. Но делать это можно было, лишь опираясь на императорское самовластие. Правительство оказалось между двух огней. К примеру, Дума приняла прогрессивное, на европейский манер “рабочее законодательство” — правительство по воле верховной власти в апреле 1912 года учинило кровавый Ленский расстрел, породивший стачки и митинги по всей России; левые, кадеты, октябристы, даже правые в Думе справедливо возмутились ленскими расстрелами — министр внутренних дел Макаров с думской трибуны ответил: “Так было, и так будет впредь!”. Когда Госсовет провалил законопроект о введении земского самоуправления в западных губерниях России, Столыпин, как говорится, “из принципа” пошел ва-банк: подал в отставку. Царь не принял ее и был вынужден уступить требованию премьера о приостановлении работы Думы и Госсовета, чтобы провести законопроект о земском самоуправлении царским указом. Уступка Николая II дорого обошлась Столыпину: царь не прощал унижений. В чутких официальных кругах стали поговаривать о закате карьеры премьера-реформатора. Во всяком случае, когда он предстал перед Думой, чтобы объяснить свои действия — угрозу отставкой и приостановку деятельности “народного представительства”, — у него не оказалось там... ни одного сторонника. Гучков в знак протеста против действий Столыпина отказался от руководства фракцией октябристов. Пресса как по команде заходилась поношениями Столыпина. Через пять месяцев, 1 сентября 1911 года, его убьют в Киеве. Но политическая смерть премьера фактически наступила еще весной. После гибели Столыпина Третья Дума существовала еще девять с небольшим месяцев. Премьер-министром стал крупный банковский деятель и сторонник курса Витте и Столыпина В. Н. Коковцов, который, однако, еще будучи министром финансов в правительстве своего предшественника, громогласно заявил: “У нас, слава Богу, пока еще нет конституции”. Императрица Александра Федоровна журила Коковцова за излишнюю впечатлительность: “Мне кажется, — пересказывает ее в своих мемуарах Коковцов, — что вы очень чтите его (Столыпина. — В. Ч.) память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности (...). Не надо так жалеть тех, кого не стало (...), каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять (...). Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это — для блага России”. Столыпинская Третья Дума была “достаточной” для той роли, которую ей отвела история. Но сам Столыпин считал, что она не была способна выкорчевать корни революции — для этого, по его мнению, пять лет слишком недостаточно. Впереди были Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции. Но это уже — из биографии Четвертой Думы...
Вадим Чурбанов, доктор философских наук, профессор На фото: Председатель Думы (1910–1911) А. И. Гучков Впервые опубликовано в журнале «РФ сегодня» ← Вернуться к спискуОставить комментарий
|
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |