православный молодежный журнал |
КультураНовое странничество отлученных от «европейского дома»Почему отечественным Тентетниковым и Обломовым в русской литературе противостоят Костанжогло и Штольцы, а не представители того крепкого старомосковского типа, который убедительно заявил о себе на предпринимательской стезе — в лице, в частности, старообрядческого купечества? Здесь перед нами истинная трагедия петровского периода. Служилая функция с подачи Петра I была передана, не считая обстоятельств войны, чиновничеству, изначально отлученному от национальной культурной традиции, а предпринимательство стало уделом лиц, так или иначе находящихся по ту сторону государственной служилой этики. Разве петровское государство не видело, что люди, на которых оно опиралось в процессе своего реформаторства, — не настоящие предприниматели, а скорее казнокрады и взяткодатели, претендующие на прибыльный государственный заказ в обход всяких конкурентов? Почему же, несмотря ни на что, оно предпочитало их в качестве своих хозяйственных подрядчиков и партнеров, а не представителей той же старомосковской, старообрядческой среды? Потому что государство, судя по всему, руководствовалось какими-то идеологическими приоритетами: сходство менталитета и идейное взаимопонимание ставились выше хозяйственной добросовестности и эффективности. С этими же идеологическими приоритетами государства, разрушительными в профессионально-производственном и экономическом отношении, мы столкнемся и позже: на заре коммунизма и на заре новейшей «демократии». Большевики не могли не видеть очевидного превосходства крепкого крестьянина по сравнению с комбедовским активистом по чисто хозяйственным критериям; тем не менее был сделан выбор в пользу активиста как классово родственного новой власти. Инициаторы новейших реформ не могли не видеть очевидных преимуществ старых организаторов производства по сравнению с алчнымиперекупщиками-приватизаторами, чуждыми настоящей производственной и научно-технической культуре. Тем не менее критерий классовый, идеологический, а зачастую и узко этнический и здесь сработал. В результате страна получила «олигархов», более чувствующих себя «гражданами мира» и адептами «американоцентризма», чем гражданами «этой» страны. Все эти выверты можно объяснить извращенными приоритетами властных элит, по-видимому, с детства воспитанных на заемных образцах и приученных с плохо скрываемым презрением относиться к культурно-исторической традиции собственной страны. Но в этом нельзя обвинить ни Гоголя, ни Гончарова; почему же тогда носителями обнадеживающей инициативы у них выступают именно Костанжогло и Штольц? При всем уважении к Гончарову, нельзя не отметить вторичность его размышлений о данном предмете: над Гончаровым довлел гоголевский прецедент (Штольц — явный «потомок» Костанжогло). Поэтому сосредоточимся на Гоголе. Мы уже отметили вначале, что от Гоголя фактически ускользнул старомосковский тип русского человека. На то есть объективные причины: еще Петр I, а затем и его последователи, включая Екатерину II, согнали со сцены людей старомосковского типа: из состава высших карьерных классов они выбыли, очутившись в нижних, народных пластах. Российское же простонародье в основном выполняло трудовые, а не предпринимательские функции. Поэтому Гоголь и оперирует тем материалом, который представлен на господской сцене и который можно причислить к субъектам общественного процесса, а не к объектам управленческой воли. Вывод здесь напрашивается драматический: петровская инициатива, обернувшаяся изгнанием крепкого национального типа со сцены, заполняемой западническими эпигонами-пересмешниками, неумолимо вела к ситуации, при которой иностранцы и инородцы неизменно обыгрывали русских. В самом деле: если вы изначально решили играть по чужим правилам, не удивляйтесь тому, что чужие почти всегда будут вас обыгрывать. А это означает, что русскому человеку вновь предстоит дорога — с Запада в какую-то другую сторону, ибо на Запад ему пути заказаны и даже в собственной стране он по дороге, выстроенной по западному эталону, обречен ездить с большими приключениями, то и дело уступая столбовую проезжую часть носителям иной выучки. Первый вопрос — в том, а есть ли еще в России те, кому ехать по новой, не западной дороге? На этот вопрос со всей уверенностью можно отвечать утвердительно. Во-первых, с самого начала новейших «реформ» западнические программы были и по сей день остаются программами «крикливого меньшинства»: все социологические опросы по поводу ценностных предпочтений и ориентаций, оценки реформ и т.п. свидетельствуют о растущей непопулярности западнического проекта в России. С точки зрения своего символического обеспечения он давно уже повисает в воздухе. Во-вторых, недавнее саморазоблачение Америки в качестве носителя циничных двойных стандартов, агрессора и погромщика на наших глазах рождает во всем мире массовый антиамериканизм как новый глобальный политический фактор. Россия этим феноменом затронута может быть не менее глубоко, чем антизападнические «тылы» мусульманского мира. Так что заказчики на новый путь — в сторону «от атлантизма» — в России есть, и при этом— на самом массовом уровне. Тот факт, что их заказ до сих пор не услышан наверху, только усиливает энергетическую страстность этого заказа, ждущего своего часа. Теперь второй вопрос: что это за путь? Гоголевская интуиция пути, странничества, дороги, столь откровенно противостоящая новой казенной догматике либерализма, касающейся стабильного во всех отношениях собственника, сегодня выступает как всеохватная — затрагивающая судьбы всех слоев российского общества. Касательно одного слоя — диаспоры «граждан мира» — эта интуиция не содержит ничего нового и таинственного. Собственно, вся нынешняя идеологияглобализма, неистово воюющая против национальной государственности, легко проецируется на древний опыт этой диаспоры. «Парадокс» глобализма в том и заключается, чтобы этот ветхозаветный опыт избранного народа, оказавшегося в рассеянии, живущего в качестве всегда настороженного наблюдателя среди других народов, сделать «сверхсовременным», превратив его в господствующую элитарную модель привилегированных номад, добившихся экстерриториальности и ускользнувших от всякого национально-государственного контроля. Глобализация как евреизация мира — проецирование специфического опыта диаспоры на опыт новых экономических, политических, интеллектуальных элит, празднующих свое освобождение от государственного долга и национальной ответственности, — вот, собственно, подоплека пресловутого мондиализма. Именно поэтому «диаспора» задает в нем тон, выступает в роли авангарда, разъясняющего новоприобщеннымспецифику мондиалистского опыта и его новые возможности. Повторяем, эта «дорожная» парадигма не составляет особой тайны и не здесь востребована творческая интуиция Гоголя, касающаяся дороги и дорожного существования. Тайные сюрпризы касаются в первую очередь нашей русской судьбы, причем всех русских, без различия социальных статусов. Начнем с новых собственников. Их статус при новом режиме изначально был предопределен как «страннический». В основании всего «августовского» режима (имеется в виду августовский переворот 1991 года) лежит механизм отторжения новых собственников от «этой страны», так этой собственности и не признавшей в качестве законной. Номенклатурным приватизаторам, втихую поделившим между собой национальные богатства, их зарубежные консультанты-покровители с самого начала внушили опасения русского бунта, «бессмысленного и беспощадного». Это сразу же породнило их с известной диаспорой, изначально отмеченной опасливо отстраненным и в то же время презрительным отношением к «этой стране». Номенклатурные собственники сами ощутили себя диаспорой, истинное отечество которой — не здесь. Но где же? Им доказывали, что на Западе, главным образом за океаном. Именно там и предстояло строить надежные тылы — держать капиталы, приобретать недвижимость, учить детей. Стоит ли после этого удивляться заявлениям, что «Россия не заинтересована» — ни экономически, ни политически — в ослаблении или тем более в военном поражении США? Имеется в виду судьба американской авантюры в Ираке. Метафора России не должна в данном случае сбивать нас с толку. Мы знаем, о какой России идет здесь речь: о тех, для кого США — главный гарант и приватизации, и демократии, и всех проделанных реформ. Но момент истины, еще не наступивший для тех, кого страх перед собственной страной так ослепляет, так или иначе приближается. И состоит он в том, что ведь никаким договором, даже если бы договоры здесь что-либо значили, не обеспечен прочный статус наших новых собственников на Западе. Американские покровители вовсе не склонны здесь связывать себя какими-либо однозначными обязательствами и признанием некоего статус-кво: это ваше, это наше. Наши новые собственники до сих пор не поняли, что они в дороге и дорога эта ведет в никуда: чем больше они сдают позиции собственной страны в обмен на «американские гарантии», тем меньше у них гарантий, ибо американский гегемон признает только тех контрагентов, за спиной у которых сила, а российскую силу «реформаторы» как раз и разрушают. Настоящее политическое откровение наших дней состоит в том, что не только Россию не пустили в «европейский дом» — не пустили туда и нашу либеральную элиту, она пребывает в статусе заложника Запада, а не его партнера. Наши доморощенные глобалисты (не включая сюда тех, кто исконно несет в себе «глобальный опыт» диаспоры), оттолкнувшие себя от страны и оттолкнувшие ее от себя, изначально чувствовали себя «на чемоданах», «в дороге». Только напрасно они думали, что прибытие на станцию назначения — на Запад — им гарантировано. То, что предстоит дорога, это факт, но куда лежит эта дорога, это еще спрятано в мутной пелене нашего времени. Обратимся теперь к приватизаторам второго уровня, не связанным большими эзотерическими соглашениями и тайнами с высшими эшелонами власти. Сюда входят коррупционеры всех чиновничьих мастей, выходцы из торговой мафии, теневикии т.п. Сегодня всюду выделяются их особняки — на фоне жалких хижин и полуразвалившихся многоквартирок основной массы населения. Каков истинный статус и перспектива этого второго эшелона: прочная оседлость или тоже — дорога, странствие? Важно верно интерпретировать семантику их новой архитектуры: что означают эти сверхвысокие заборы, бойницы, ограждения — словом, весь этот фортификационно-крепостной стиль? Можно ли его интерпретировать как жилье собственника, прочно окопавшегося бюргера? Думается, ответ напрашивается сам собой: это не жилье бюргера, это крепость завоевателя, знающего, что туземная среда ненадежна и враждебна. Бюргерское пространство отличается своеобразной двойственностью. Одной стороной оно обращено вовнутрь, символизируя неприкосновенность частной жизни, другой — вовне, символизируя гражданскую активность и ответственность тех, кто ощущает себя отцами города. В архитектурном стиле «новых русских» ничего «бюргерского» и «отцовского» не ощущается. Доминирует интуиция форпоста, размещенного в ненадежном, если не прямо враждебном социальном окружении. Надо ли уточнять, что над теми, кто чувствует себя за стенами осажденной крепости, маячит тень возможной эвакуации, то есть опять- таки дороги? Но в данном случае «дорожный архетип» соотносится с довольно прозрачной и плоской социологической перспективой: эмигрантское ощущение проштрафившихся перед собственной страной верхов давно описано в истории. Более глубокиеисториософские откровения ожидают нас, когда мы применим гоголевскую интуицию дороги к судьбе нашего народного большинства. Легче всего сказать, махнув рукой на безответственно экспериментирующие со страной верхи: им — уезжать, нам — оставаться. В том-то и дело, что народному большинству оседлый статус в большом историческом смысле вовсе не обеспечен. В первую очередь здесь действует логика, уже подмеченная теми, кто исследовал внутреннюю противоречивость западнических реформ, начиная с Петра I: проект «вестернизации» на самом деле относится не ко всем; вестернизация верхов оплачивается более глубоким социальным провалом низов в бесправие новой «азиатчины». Как писал по этому поводу Г.В. Плеханов, «социальное положение “благородного сословия” изменялось в одну сторону — в сторону Запада — в то же самое время, когда социальное положение “подлых” людей продолжало изменяться в сторону, прямо противоположную, в сторону Востока... Сблизив с Западом высшее сословие и отдалив от него низшее, петровская реформа тем самым увеличила недоверие этого последнего ко всему тому, что шло к нам с Запада»5. Гоголь передает это положение народного большинства, отбрасываемого «реформаторами» к новой, усугубленной бесприютности, используя ключевой для него «дорожный» образ. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он прямо пишет, что и после реформ Петра «остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родной нашей крышей, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге...»6 . Стоит посмотреть сегодня на результат нынешних реформ, и описанное Гоголем ощущение бесприютности, покинутости, социальной и административной запущенности беспримерно усиливается. Всюду ощущается новый и громадный по важности факт: реформаторская элита отныне изначально не отождествляет себя с «этой» страной, воспринимая ее как колонизуемое пространство, из которого предстоит как можно скорее выжать все возможное, а затем предоставить участи «четвертого мира». Вот он, парадокс новейшей модернизации: к одним она оборачивается «светлой» стороной сверхмодерна, к другим— темной и страшной стороной еще неслыханного контрмодерна, деградации и примитивизации. Наряду с этим процессом выталкивания народного большинства, уже успевшего вкусить благ прогресса и просвещения, из светлой современности в самую мрачную, доцивилизованную архаику меняется и цивилизационная ориентация этого большинства. Еще недавно довольно многочисленные слои российского общества в самом деле поверили, что рыночные реформы открывают для них движение «из Востока на Запад». Но чем больше эти слои убеждаются на опыте и в «предательстве» Запада, откровенно исповедующего принцип двойного стандарта (один — для себя, другой — «для чужих»), и в предательстве собственных элит, ведущих себя подобно безответственным эмигрантам, тем явственнее ипринудительнее проступает другая перспектива— отождествление своей судьбы с судьбой «третьего» и «четвертого» мира, с судьбой «Востока». Чем неистовее наши верхи поддакивают Западу, и в особенности США, окончательно переставшим церемониться со всем неевропейским большинством, потерявшим мировую опору в лице ушедшей сверхдержавы, тем острее «восточные» переживания нашего народа, начинающего себя идентифицировать с героическим сопротивлением стран-изгоев. Так наш народ более или менее скрыто от верхов — во всяком случае, вопреки их прозападным установкам — снова уходит на Восток. Эта новая «восточная дорога» российского народного большинства представляет собой главную загадку нашей новейшей истории, которую еще только предстоит разгадать. Дело в том, что здесь начинают заново действовать две логики, частично переплетающиеся, частично сталкивающиеся друг с другом. Одна — это логика светского социального процесса, вытекающего из факта предельной социальной поляризации современного мира в целом и современной России в частности. В той мере, в какой новые глобализирующиеся элиты России норовят отождествить себя с «победившим» Западом, нищающее народное большинство, лишенное привычных прав, все больше отождествляет себя с изгойским «Востоком». В рамках этой логики напрашивается мысль о новом интернационале неприкаянных всего мира, сосредоточенных в пространстве «мировой периферии», куда сегодня попала и Россия. В этом смысле народная Россия уже стала частью «отлученного от прогресса» изгойского Востока, и этот тайный Восток еще ждет своего часа, чтобы заявить о себе политически и идеологически как интернационал отверженных, связанный социальной солидарностью. Этот возврат, одновременно и к классовому видению, и к восточной идентичности, не должен восприниматься как полная неожиданность. Даже Западной Европе подобное мироощущение в свое время не было так уж чуждо. Когда она оказалась зажата между двух сверхдержав, оскорбленное патриотическое чувство диктовало ее «новым правым» идентификацию с «третьим миром». Один из их лидеров во Франции, А. де Бенуа, издал в 1986 году книгу с соответствующим названием— «Европа и третий мир: общая борьба»7 . Обиды Западной Европы (ощущаемые лишь людьми с националистически обостренным сознанием) были в основном геополитическими и отражали ностальгию тех, кому дорого было «европейское величие». В нашем случае обида носит скорее «народнический» характер и отражает не столько тоску по величию, сколько возмущенное социальное чувство перед лицом глобального реванша богатых над бедными. Здесь мы приближаемся к разгадке содержательной стороны нового восточного поворота народных масс России: новая восточная идентичность в данном случае практически совпадает с классовой идентичностью, с левой идеей, которой сегодня нет надежного пристанища среди в целом «поправевшего» Запада, и потому она заново мигрирует на Восток. Семантика этого поворота вполне может быть отражена и на знакомом марксистском языке. Несомненно, что Россия, вконец разочаровавшаяся в реформаторах и в классовом смысле отчаявшаяся, заново левеет, и эта левизна сегодня геополитически влечет ее к Востоку. Такова восточная дорога России, заново идентифицирующей себя в классовых терминах пролетарской отверженности. Но есть и другой тип «восточной» логики, и он связан со знаменитым вопрошанием Вл. Соловьева: «Каким ты хочешь быть Востоком — // Востоком Ксеркса иль Христа?» Надо сказать, что Гоголь первым среди русских писателей наметил путь России с Запада на христианский Восток, предвосхитив этим и Достоевского, и известных деятелей «религиозно-философского ренессанса» начала XX века. Гоголь, полемизируя с западниками, изначально поставил себя выше славянофильских «самобытников» тем, что сориентировал Россию не на этноцентризм и национализм, а на великую письменную традицию собственного цивилизационного образца — восточно-христианскую. Этому романтику, столь ярко описавшему далекую и милую каждому славянину южнорусскую этнографию, относящуюся к историческому детству нашего народа, весьма соблазнительно было стать дюжинным славянофилом — адептом местной этнической специфики. Вместо этого он указал совсем другой путь— ориентации на великую письменную традицию православия, на христианский Восток. Сегодня, как известно, и среди других цивилизаций Востока идут споры по поводу путей модернизации. Модернизации черезвестернизацию — пассивное заимствование западной традиции, что изначально обрекает на эпигонство, на культурную, идейную и политическую зависимость, наиболее чуткие умы начинают противопоставлять модернизацию черезреинтерпретацию своей собственной традиции. Если западники всего мира носятся с «манифестом» М.Вебера (взамен «Коммунистическому манифесту»), настаивая на том, что вне протестантской этики «настоящего капитализма» и других достижений модерна не бывает, то реформаторы-патриоты доказывают, что, например, конфуцианская этика ничуть не худшая основа модернизации для Китая, так же как и реинтерпретированная этика ислама — для модернизации мусульманского Востока. Гоголь первым взял на себя труднейший подвиг противостояния пользующемуся колоссальным престижем западничеству с позиций великой православной традиции. В этом смысле он — настоящий пророк, тираноборец и мученик. Западники утверждали, что православие вне логоса, что путь современной рационализации жизни есть путь расставания с православной традицией и усвоения традиции западноевропейского рационализма. Гоголь настаивает на том, что именно православие должно стать основой преображения русской жизни. «В церкви нашей сохранилось все, что нужно для просыпающегося ныне общества. В ней кормило и руль наступающему новому порядку вещей... В ней простор не только душе и сердцу человека — но и разуму во всех его верховных силах»8 . Здесь — ключевой момент всех современных споров о разуме, рациональности и о процессе рационализации как основе всех модернизаций. Современный западный империализм желает не только монополизировать все материальные ресурсы планеты, отдав их на съедение своему «потребительскому обществу». Он желает монополизировать сам логос, объявив все остальные, незападные культуры находящимися вне логоса, то есть темно-иррациональными и саморазрушительными. Но разум — слишком масштабная категория, чтобы быть присвоенной одним только Западом и свестись к осуществлению западного проекта переработки всего богатства вселенной в потребительские вещи и удовольствия эрзац-культуры. Современная наука убедительно доказывает полиформизм разума и многообразие спрятанных в нем логик — в противном случае человечество давно оказалось бы в тупике, во всяком случае, нынешний тупик технической цивилизации стал бы для него в принципе неразрешимым. Именно интеграция опыта незападных цивилизаций, менее расточительных в экологическом и нравственном отношениях, открывает перспективы такой рационализации нашей жизни и наших практик, в которой разрешение нынешних противоречий человечества с природным космосом (как и с ноосферным космосом духа) может быть намечено. И как замечательное свидетельство гоголевской мыслительной доминанты, приподнимающей писателя над всеми уклонами и искушениями и западничества, и этнографическо-националистического самобытничества, — рассуждения о церковнославянском языке как основе великой письменной традиции восточного христианства. «Это не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей Русской земле, несмотря на чужеземствование наше в земле своей...»9 Именно так раскрывают сегодня роль и значение языка великой письменной традиции (то есть суперэтническихцивилизационных синтезов) те современные теоретики, которые доказывают ложность дилеммы: либо верность традиции и отсталость — либо модернизация за счет потери идентичности. Если идентичность определяется не в узких масштабах этнографии, а в масштабах великого христианского завета, то именно она — путь в великое будущее нашего народа и путь к новому объединению народов всего восточно-христианского ареала. В этом случае мы можем быть уверенными, что формирование нового глобального мира без нашего творческого участия, наших требований к будущему не произойдет и глобальный мир не станет вотчиной американизма.
Александр Панарин
ПРИМЕЧАНИЯ 1. Цитаты из произведений Н.В. гоголя даны по изданию: Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. 2. Зеньковский В. Гоголь. М., 1997. С. 43. 3. Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 297. 4. Там же. С. 277. 5. Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. Кн. 1. М.–Л., 1925. с. 118. 6. Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992. с. 123. 7. Benoist Alain de. Europue, tiors mondes: le meme combat. P., 1986. 8. Цит. по: Зеньковский В. Указ. соч. с. 141. 9. Цит. по: Афанасьев В. Опыт живой веры // Москва. 2003. № 3. с.172.
← Вернуться к списку Оставить комментарий
|
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |