История и мы

Зимой в станице

Закончив озимые посевы, затыкает казак дымарь в коше соломой, снимает ведро с колодца и переселяется в станичный дом. В нём теперь сосредоточивается его жизнь. На базах жуёт солому скот, в конюшнях хрустит сено, во дворе хозяйка кормит птицу. «Цыплят по осени считают»... Заботливая казачка пробует посчитать свой прибыток, но куда там!.. Бегают, перемешиваются, клюют друг друга, гоняясь за зерном. Сбилась со счёта... начинает снова, а потом, махнув рукою и выбросив последние зерна, довольная направляется в дом. Слава Богу, есть и для себя, и гостей накормить.

Советуется она с чоловиком: сколько гусей, уток, индюков отделить к Рождеству на откорм, какого кабана в саж засадить, сколько капусты нашинковать, посолить огурцов, баклажанов и прочее. Собрались они на базар, расплатились с долгами, набрали нового товару: и «красного», и кожевенного. А тут подошли и свадьбы. Ходят старосты из хаты в хату, сватают девку за парубка. Одним это быстро удаётся, другие не раз получают «гарбуза» (отказ) под предлогом: «Так вона ще дытина — года не выйшли». Нужно сказать, что в старое время, о котором я вспоминаю, выбор жениха и невесты большею частью зависел от родителей. Чувство любви уступало соображениям морально-бытового порядка: и чтобы старших почитала, и рано вставала, умела хлеб выпечь, коров подоить и хвостом не вертела. А он был бы не пьяница, не разбышака и не волоцюга за чужими жинками. К чести станицы, такие отрицательные типы встречались редко.

Закончив сватовство, делали смотрины, пили магарыч и гуляли свадьбы. Красочные и весёлые свадьбы — описание их заняло бы много страниц. Я ограничусь лишь краткими штрихами их внешней стороны, хотя для казачьих историков ценна и их богатая обрядность. В ней, как былинах, казаки из поколения в поколение передавали свою неписаную историю. С пальбой, стрельбой ехали «бояре» — везли от венца молодых в дом жениха. В воротах их встречала мать-свекровь и посыпала хмелем, смешанным с орехами, конфетами и мелкими деньгами. Подростки казачата бросались ловить гостинцы, а от них не отставали и взрослые.

Отворялась дверь в хату, и на пороге молодых встречал староста, а старший дружок колотил цепком по косякам дверей, вопрошая: «Староста-панистароста, благослови молодого князя за стол завести». И так он повторял до трех раз. Что отвечал «панистароста», не помню, но молодые заводились за стол на положении «князя с княгиней», и начинался свадебный пир, который продолжался целыми неделями. Обходили «беседой» всех родственников новобрачных. Ели, пили, веселились... Играла музыка, пелись песни, танцевали в одиночку и все разом.

Разогревала горилка казачью кровь, просыпалась в ней буйная вольность и находила выход в танце. Выносили ноги свата на серед хаты, и он начинал выбивать гопака. Подбоченилась кума, повела бровями, обожгла кума чёрными очами и пошла писать каблуками: «Чоботы, чоботы вы мои... чом дила, не робыты вы мини»... А на старших глядели младшие, перенимали казачьи ухватки, усваивали обычаи, и казалось тогда, что ничто не грозило казачьему роду. Закончив сватовство, делали смотрины. Как проста была жизненная философия казака: «И пить будэм, и гулять будэм, а смерть прийдэ — помирать будэм». Был тогда хороший обычай: дарить молодых. Подходили они с подносом к каждому гостю, низко кланялись и подносили чарку. Молодая дарила того рушником, того платком, того рукавицами. Пил чарку гость, вытирал усы, целовал молодых и отдаривал: кто лошаком, кто бузивком, парой овец, телушкой. Клали на поднос и золотые. В этом обычае проявлялась казачья солидарность не только на словах, но и на деле. Я прохожу мимо другого обычая — «контроль первой брачной ночи». Его любят смаковать некоторые казачьи писатели, забывая о том, что часто женили «детей», а к тому же любопытные свашки подглядывали в двери и мешали «игре» в «татка и мамку». Этот обычай не характерен для казачьей морали. Мораль поддерживалась церковью, крепкой семьей и казачьей общественностью.

Общественная жизнь в станице ограничивалась церковью, станичным правлением, базаром и вращением в родственном кругу. Газеты мало кто выписывал и читал, политикой не интересовались, увеселительных заведений не существовало. Был клуб местной «знати», но казаки его  не посещали и относились к нему отрицательно: там играли в карты на деньги и распевали песни, когда добрые люди шли в церковь молиться. Как редкость, некоторые обзаводились грамофонами и по вечерам слушали «Дунайские волны» и на «Сопках в Маньчжурии». Чисто казачья музыка ещё не завоевала дисков. Зимняя работа была несложной: накормить худобу, съездить на мельницу, по морозам накосить камыша. Хозяйки шили, пряли, ткали и хлопотали по дому. В обед вся семья собиралась в тепло натопленной хате, садились за общий стол и вкусно питались — кто не ленился, у того всего было вдоволь. Подгребал и школяр из школы, еле передвигая ногами — он действительно поработал на славу: и все дроби решил у доски, рассказал про Куликовскую битву, показал на карте свой главный город Катырендар и батюшке наизусть прочитал «Верую». А главное: сколько он переборол своих сверстников, скольким дал подножку, побил навкулачки. Правда, и ему оторвали рукав на кожушке и все пуговицы на рубашке, но это не в счёт — в боях без потерь не бывает. Мать осматривает своего «Гришка», переодевает в сухое и кормит. Отец косится на своего живчика и показывает на пояс: «Ой, Грьцько, добалуешься ты у мэнэ!». — «Так я ж рассказував, татко. Нэ вынуват... вин сам наскочив на мэнэ... А ты казав: никому спуску не давай... Ну, я и дав ему сдачи.» Что оставалось отцу после такого «резонного» ответа. Знать, сам был такой!..

Что касается самой учёбы в школах, то она поставлена в общем неплохо, но срок обучения в двуклассном училище из пяти отделений был недостаточным. Можно поставить в минус учебной программе отсутствие чисто казачьей истории и литературы. С одной стороны, как будто стремились поддерживать дух казачий. С другой же, игнорировали пути его общественного развития. Центральной власти казаки нужны были как воины, а не как свободные гражданские общины. Но в это время не существовало ещё «казачьего вопроса» — лишь старики, косясь на иногородних, инстинктивно чувствовали надвигающуюся беду. Они как могли боролись с расказачиванием, но эта борьба была недостаточной. Я не стану останавливаться на этом вопросе — он принадлежит политике, которая не входит в данном случае в мою тему. Скажу лишь, что удальство и молодечество ещё крепко держались в казачьей крови и не были разбавлены мещанством с его корыстью и стяжательством. Помню, в выпускном классе нам задана была тема описать «Случай из моей жизни». Замечательно, что конец «сочинений» получился у всех одинаковый: выпором «за удальство». Тот без разрешения взял отцовскую двустволку и пошёл в подсолнухи охотиться на зайца, а там сбоку паслись коровы — «Ну, я выстрелил в зайца, а дробь побила «сояшныки» и попала в корову. Ну и було ж мини, як батько спустыв штаны». Другой вместо школы пошёл в общественный табун и там целый день гонял навыпередки с другими, заменяя табунщиков, которые резались в карты. Конечно, когда узнали об этом, и его выпороли. Третий ночью пошёл красть кавуны на соседний баштан, хотя своих некуда было девать. А как батько и маты узнали, задали порку. И все «сочинения» примерно в этом же духе. Казачата хотели показать своё геройство даже в самой порке. Я тоже «отличился», хотя и в другом духе. Остались мы с дедом одни в коше. Вечером загнали скотину в баз, повечеряли и улеглись спать тут же, возле база. Ночь тёплая, лунная, на небе светят звёзды, где-то плачет сова. «Дедушка! Ну расскажи что-нибудь ще про Севастополь». Дед — участник Крымской войны. «Та я уже тоби рассказував». — «Ну дедушка, ещё!..» — «Ну ладно! Слухай!..

Раз я лыжу под Малаховым курганом, а було дуже жарко. Ну, я всё скинув с себэ и лыжу голый, як мать родыла. Тилько задремав, чую, ворушится биля мэнэ. Открыв очи — черт!.. И каже: «Мясо есть, а ножа забув взять» Я: «Я свят... свят...» да расточатся врази его...» и скорише одэжу на себэ... Черт пропав... Я уже начав знову дремать, и вин опять приходэ и кажэ: «Жаль... жаль... ниж есть, а мяса немае».

Я прижался к деду поближе. Хоть я уже был и в 5-м классе, но насчёт чертей окончательно не был суеверен. В это время собаки, как бешеные, бросились за угол база и подняли такой лай, как будто кого за полы хватают. «Дедушка! Воры!..» Я схватил ружьё под головами и вскочил на ноги... «Та яки там воры тоби померещились? Спы лучше!» — проговорил дед, не вставая. «Ей-Богу, воры!..» — закричал я. Дед нехотя поднялся и пошёл на лай собак, а я с ружьём за ним. Собаки продолжали надрываться. Вдруг мне показалась какая-то тень. Я выпалил из ружья, и вслед за этим что-то с грохотом повалилось. Оказалась кирпичная труба с полевой печки, а собаки атаковали ежа и никак не могли его взять. Этот случай я описал. Правда, меня не выпороли, да и за что?.. Ведь я защищал хозяйское добро, а чтобы палил с «переляка», так это и на войне бывает, когда целью, сотни и даже полки палят по той же причине. Только это называется «ложной тревогой».

Но самым важным событием зимой в станице были Рождественские праздники. Уже за неделю до них во дворах смолили выкормленных кабанов, резали птицу, готовили кутью, взвар, пекли горы пирогов. Смолить (обжигать) кабана было целым событием, особенно для детворы. После того как кабана общипали от щетины, укладывали его на все четыре ноги, обкладывали соломой и обжигали, дабы удалить шерсть. Затем обливали кипятком, скребли ножами, накладывали вновь соломы, вновь поливали горячей водой, покрывали рядном, и детвора, усевшись верхом, на нем гуцыкала (подражание езде). Это делалось для того, чтобы корка и само сало были нежнее. Теперь такой способ приготовления, пожалуй, назвали бы варварским — пусть, но такого сала, как было когда-то, я уже не ел полвека. А колбасы, кендюх, кишки, начиненные жирной пшенной кашей, холодец от головы, ножек и хвоста, приправленный чесноком и лавровым листом, — где вы найдёте такие «производы»? Вспомните белое мясо на дому откормленной индюшки, жирного гуся, запеченного с яблоками, лапшу с утиными лапками и потрохами, поджаренные пирожки с «потрибкою» (печенкой), перемешанной с яйцами и душистым перцем, а к ним густая сметана. Вспоминаю об этом не для того, чтобы дразнить аппетит, как то делал чеховский герой Жилин в рассказе «Сирена», а для того, чтобы подчеркнуть преимущество свободного труда над трудом подневольным: тогда казаки имели многое, теперь — ничего!

Святой вечер... На полу мягкая овсяная солома, под образами теплится лампада, на столе кутья и взвар. За окнами падает хлопьями снег, а по станице сплошной лай собак — пошли с колядками хлопцы и дивчата. Заходят из двора в двор и под окнами колядуют. Колядками назывались песни, оставшиеся от глубокой древности в честь какого-то болвана Коляды, которого принимали за бога. Хозяйка клала колядувавшим в мешок кусок колбасы, сала и пирожков. Рано утром группы казачат ходили со звездою и славили Христа. Одетые в кожушки, с обмотанными от мороза ушами, они своими ещё не окрепшими голосами напоминали молодых петушков и приводили взрослых в умиление. Им давали пряники, орехи и деньги. В отличие от праздника Пасхи Рождественские праздники были продолжительнее и богаче обрядностями. Колядки, хождение со звездой, под Новый год щедрование, на Новый год «посевальники», на Крещение выпуск голубей и стрельба на «Иордани» — всё это придавало религиозной стороне праздников и свою объединяющую обрядность, которая составляла скрепы казачьей общины.

Также как и Пасха, Рождество проходило радостно, весело, в духе православной веры и казачьего братства. В своём доме-крепости, в кругу крепкой, патриархальной семьи, в общении членов родового круга казак отдыхал зимой в станице, с тем чтобы ранней весной с новыми силами вновь взяться за плуг и борону. В этой гармонии труда и отдыха, в укладе казачьей жизни, в быте и традициях было заложено зерно общественного строя России, и как трагично получилось после того, когда она его не взрастила, а посеяла у себя плевелы дьявола.

Из очерка Федора ГОЛОВКО «Нет ничего милее»

Впервые опубликовано в журнале «Родная Кубань»

О Фёдоре Евменовиче Головко

Фёдор Евменович Головко, казак станицы Роговской, оставил в эмиграции заметное место.

Ряд записей о Фёдоре Евменовиче и его родственниках сохранён в метрических книгах

Николаевской церкви станицы Роговской и Роговского волостного совета. Под № 38 за 15 фев­раля 1891 года есть запись, что у казака станицы Роговской Евмения Андреевича Головко и его законной жены Варвары Емельяновны родился сын Фёдор. Воспреемниками, т. е. крёстными родителями, стали Михаил Фёдорович Сторо­женко и Лукия Родионовна Глушкова. Крестил священник Иоанн Благовидов с псаломщиком Николаем Варгасовым.

Фёдор Евменович с началом 1-й мировой войны стал офицером. О его боевом участии в той войне сведений отыскать не удалось. А об участии 29-летнего полковника Ф. Е. Головко командиром второй казачьей бригады Улагаевского десанта известно. Головко рассказывает, как 4 августа 1920 года, обойдя станицу Ново-Джерелиевскую стороной, его вторая бригада отразила вечернюю атаку советской кавдивизии со стороны Ново-Джерелиевской, расстреляв её из 38 пулемётов, установленных у моста за хуто­ром Привокзальным.

Эмигрантам-казакам жилось тяжело. Бел­градский журнал «Вольная Кубань» в № 140 за 1937 год сообщал., что полковнику Фёдору Евменовичу Головко удалось вз ять большую рабо­ту сроком почти на полтора года по прокладке железной дороги Пожаревац — Кучево (длиной 76 километров) и требуется 40 — 50 человек для укладки рельсов и шпал.

Скудны сведения об участии Фёдора Евменовича во 2-й мировой войне. В книге «Русский корпус на Балканах во время Великой войны 1941 — 1945 гг.» (издательство «Наши вести», Нью-Йорк, 1963 г.) упоминается, что полков­ник Головко стал в сентябре 1941 года команди­ром 8-й роты. Часть этих эмигрантов оказалась выданной англичанами в Лиенце советской сто­роне, часть смогла избежать этой участи.

Русский охранный корпус был создан 12 сентября 1941 года, как ответ на террор партизан Тито к русской части эмиграции в Югославии.

После окончания войны Фёдор Евме­нович Головко, жил во Франции, выступал в 1960-е годы с докладами, опубликовал ряд те­оретических статей о необходимости единства всех казаков.

Умер Фёдор Евменович Головко 11 июля 1974 года в Париже похоронен на кладбище Егешз, как отметила эмигрантская «Русская мысль» (Париж, 25 июля 1974 г.).

2013 год ст. Роговская