Ангел-хранитель

 

 

День стоял превосходный! Даром что, согласно календарю, лето кончилось. Солнце старалось вовсю, заливая в класс русского и литературы через распахнутые окна горячее золото. Было просто супер, что по алгебре меня не спросили! Попробовал бы кто постоять у доски, когда маленькая, толстая и очень злая математичка кричит, что ты идиот, а для убедительности со всей дури лупит указкой по парте! Забываешь даже таблицу Пифагора! Что касается биологии, так мы давно придумали ловкую схему: перед уроком несколько человек сидят и усиленно читают, но не всю тему, а каждый свой параграф. И вызываются добровольцами отвечать. Замороченная биологиня ужасно довольна своими передовыми методами преподавания, да и нам хорошо. На инязе вместо задолбавших временных форм снова слушали «Битлз» и пели хором песню про вчерашний день, готовясь к выпускному. И это в начале учебного года! Подозреваю, что пожилая англичанка просто филонила. Было еще «окно» – на физру я мог не ходить, так как почки мои болтались не совсем там, где им следовало быть. Так что я просто потолкался в живом уголке и подсыпал рыбкам в аквариум щепотку специально припасенного стирального порошка.

Урок физики прошел, как всегда, интересно. Ирина Александровна – женщина замечательная, но рассеянная, чем мы с Пашей вполне успешно пользовались. Мы сидели вместе и прикалывались на каждом уроке. Ну, кроме алгебры с геометрией, само собой. Иногда Паша просто ложился на парту, краснел и дергался в конвульсиях, силясь не заржать. Мы могли смеяться, даже просто переглянувшись. С физикой отношения у нас были натянутые, но учительница почему-то гордилась нами и даже считала хорошими теоретиками. Во время опросов мы наловчились отвечать ничего не значащими фразами. Выглядело это приблизительно так:

– Костецкий, скажи нам, пожалуйста, что такое дифракция света?

– Ну, Ирина Александровна, ну это же элементарно… – разводил он руками.

– Дифракция света – это…

– Явление…

– Которое наблюдается при распространении света…

– Ну да!

– В среде с резкими неоднородностями.

– Резкими (многозначительный кивок).

– Что при этом происходит?

– Как это, что? (возмущенное выражение лица).

– Происходит нарушение прямолинейности его распространения. Так?

– Конечно, Ирина Александровна, да это все знают! – большие удивленные глаза, выражающие недоумение по поводу существования вероятных неучей в классе.

– Хорошо, Павлик, четыре.

И Паша – ее любимчик, высокий блондин, похожий на Дэвида Боуи, садился с небрежным видом гения. Все уже давно привыкли к нашим выходкам и иногда спорили: смогут ли Пашка с Мишкой обойтись вовсе без слов? Однажды Паше и вправду удалось обойтись одними лишь междометиями, жестами и многозначительными взглядами. Но сегодня его рекорд побил я!

Худенькая учительница неловко расчертила на доске таблицу, которую заполняла с нашей помощью. В руках она держала журнал, приводящий всех в трепет. Паша с самого начала урока полулежал на парте, всем своим видом демонстрируя ужасное самочувствие. На испуганный вопрос он, еле ворочая языком, сказал, что у него, как обычно, подскочило давление. Нет, домой он не пойдет, хочет послушать урок. Да, глаза почти не видят ничего, но слух работает. Нет, медпункт закрыт. Да, таблетку выпил, но что-то не помогает. В общем, отвертелся. Опрос продолжался, поблажек физичка на этот раз не давала. Тройку получил даже Лёха Чупин – лучший физик в классе, у которого не списывала только сама учительница. И тут очередь дошла до меня. Как раз тогда, когда я уже почти дорисовал на спор барашка. По-моему, даже девчонки в тот момент затаили дыхание.

– Фролов. Следующая колонка. Дифракция света.

Я встал, досадливо оглядел нарисованный мной прямо на парте закрытый ящик с одной дыркой, после чего почесал затылок и спросил, нахмурив брови в мучительной попытке вспомнить что-то важное:

– Ирина Александровна, а я вот не совсем понял про интерференцию вторичных волн, – мой голос выражал смущение и некоторую растерянность. Кстати, а может, мне в Щукинское пойти после школы? Ну его, этот КемГУ!

– Как? А что конкретно тебе непонятно, Мишенька? – физичка сняла большие круглые очки, и ее лицо потеряло напускную строгость.

– Вы уж простите, Ирина Александровна, да вот – дополнение Френелем принципа Гюйгенса…

– Чего? – раздался сзади недоверчивый Лёхин голос.

Следующие десять минут физичка, позабыв обо всём на свете, в подробностях рассказывала мне про принцип Гюйгенса-Френеля и всякие там когерентные колебания, которые интерферируют, или типа того. Всё это время класс пребывал в немом восторге. Выслушав лекцию с умным видом, то кивая в знак согласия, то делая недоуменные жесты, я сердечно поблагодарил учительницу и… сел на место. Опять четверка.

Литература, последний урок на сегодняшний день, проходила вполне предсказуемо, и я от всей души досадил надменной аристократичной училке, заявив на опросе, что у Есенина я знаю наизусть «Белую березу», ту, что под окном. На раздраженное замечание, что этот стих относится к программе второго класса, я с наслаждением заявил:

– Вера Константиновна, но ведь Вы, когда задавали Есенина, не конкретизировали. Так что, к уроку я готов.

На волне всеобщего одобрения, довольный собой, я вышел с Пашей из здания школы. У крыльца жарились на солнце восьмиклассники, рассматривая пневматический пистолет в руках своего заводилы – Жеки Елагина. Пистолет был точной копией «Пустынного Орла», с которым в американских боевиках разгуливает каждый уважающий себя положительный герой, когда наступает время сурово наказать героев отрицательных. Не успел я позавидовать счастливому обладателю недешевой заграничной игрушки, как она тут же оказалась в широкой ладони моего приятеля.

– Э, Пахан, чё за ботва? – возмутился, было, Елагин.

– Не бойся, человек! Мир будет в безопасности! – торжественно провозгласил Паша, с размаху опустив другую ладонь восьмикласснику на плечо, и, кажется, слегка отбив его. – А ну, рассказывай, как тут чего работает, и ничего тебе за это не будет!

Авторитета среди восьмиклассников я не имел никакого, зато у Паши его было с избытком. Только поэтому потрясающе красивый пистолет перешел на время ко мне. К неудовольствию Жеки, разумеется, которое он не преминул выразить вслух. «Орел» приятной тяжестью влился в мою руку. Бравируя перед сопляками, я прицелился поверх их голов в сторону школы, держа пистолет не прямо, а боком, оттопырив локоть, словно чернокожий гангстер. Как я нажал на спусковой крючок, непонятно до сих пор. Паша утверждает, что меня нечаянно толкнули, а Елагин и его прихлебалы ограничились ёмким комментарием: «Овца ваще, капец». Так или иначе, реальный факт в том, что пистолет выстрелил, когда находился в моей руке. А пулька – металлический шарик – попала в шестиклассника, так не вовремя выбежавшего из школы.

Попала ему прямо в глаз.

На фоне всеобщего галдежа и без того негромкий звук выстрела не услышал никто. Пистолет был тут же кем-то вырван из моей ладони и унесен подальше. Чтоб избежать неприятностей, восьмиклассники потом говорили, что ничего подозрительного не видели. Милиция решила, что стрелял кто-то издалека из винтовки. Возможно, из окна дома напротив или из проезжающего автомобиля. Паша меня не сдал из дружеских соображений. А сам я просто испугался. Раненый мальчишка ведь завопил тонким голосом, словно заяц. Завопил и сел прямо на асфальт, зажимая глаз ладонью. От боли он сучил ногами, а из-под ладони вытекала тонкая струйка крови. Моя голова закружилась, а крик мальчишки словно пронзил меня насквозь где-то в районе живота. Захотелось в туалет. Паша тянул меня в сторону, но я не мог двинуться с места и всё стоял и смотрел, смотрел…

Всю ночь я не мог уснуть и боялся, что вот-вот зазвонит дверной звонок, а на пороге будет участковый. Я придумывал легенды одна правдоподобнее другой, чтоб меня не призвали к ответу. А на следующий день я увидел отца этого шестиклассника в школе. Высокий бледный мужчина выходил из кабинета директрисы. Конечно, кто угодно мог выходить оттуда, но я как-то с первого взгляда понял, что такие полные боли глаза могут быть только у отца. Я встретился с ним взглядом, и внутри полыхнуло одновременно огнем и морозом. Он смотрел в мою сторону всего лишь полсекунды, прежде чем перевести взгляд дальше, а для меня время как будто остановилось в тот момент. Я понял, глядя в глаза этого человека, что он будет рад не задумываясь отдать свою жизнь, лишь бы его сыну никогда не было больно и страшно.

Недели три я не видел мальчишку в школе. Я посещал занятия, огрызался с дерзкими восьмиклассниками, придумывал новые хохмы с Пашей, но какая-то часть меня всё время отсутствовала. Когда я, наконец, его увидел, он шел с какой-то девчонкой, видимо, одноклассницей, и весело смеялся. Его левый глаз не закрывала черная повязка, как я ожидал. Я прислонился к стене, не очень хорошо сдерживая счастливую улыбку. Но когда они проходили мимо, вдруг увидел, что у него белок вокруг радужки налит кровью, а сам зрачок мутный и неестественно расширен. Они прошли мимо, а мои губы словно примерзли к лицу. Со странной гримасой я вышел из школы, завернул за угол и остановился. Внутри было неопределенное гадкое чувство. Себя я не ненавидел. Вряд ли я на это способен. Сердце билось, на глаза наворачивались слезы, я их всячески сдерживал. Еще чего не хватало! Пальцы почему-то дрожали. Прозвенел звонок, и я отправился на литературу. Опоздав на целых пять минут, я, не моргнув глазом, твердым голосом сообщил, что задержался в туалете из-за расстройства кишечника и матерных стихов, написанных на стене. Стихи оказались подписаны почему-то Владимиром Маяковским, но я, конечно же, в это не верю. Ну не мог же известный пролетарский поэт сочинить такое! Ясно дело – оболгали завистники. Что? Сегодня урок как раз посвящен Маяковскому? Не может быть! Какое совпадение! А я вот как раз недавно ознакомился с его наследием…

В течение следующих пяти минут я отказывал Маяковскому в праве быть великим поэтом, критикуя его манеру стихосложения. Особенно изощренно я поглумился над рифмами: «люди – верблюдик, в лоне – слоник». А напоследок рассказал про него несколько неприглядных историй с участием Есенина. Как и всегда, весь класс был в восторге от моего прикола. А я просто заранее выяснил, что Маяковский – кумир учительницы, потому и затеял всё это представление. Вот только она и виду не подала, что я задел ее чувства. А мне так и не полегчало, когда я выплеснул на нее всю ту бурю, что бушевала у меня внутри.

Я продолжал жить жизнью, полной приколов, планов, надежд. А за тем мальчишкой начал приглядывать. Как если бы я был его ангелом-хранителем. Просто немного изменил свои маршруты следования по школьным коридорам. Вот он играет с одноклассниками в «сифу» тряпкой. Вот он косолапо бежит, опаздывая на урок. Вот он идет с той самой девчонкой, несет ее сумку с учебниками.

Сегодня Паша с Виталькой Скибой и Лёхой Чупиным взяли у молодой химички ключ от класса, чтобы после уроков распить бутылку венгерского красного, заверив ее, что они за собой всё приберут. К вину я относился равнодушно, а потому не остался с ними зависать и пошел домой одиноким маршрутом – через школьный стадион. Гопники зажали кого-то у забора – обычное дело. Автоматически я изменил направление в безопасную сторону. Не заметили – и слава Богу!

– Ты чё, одноглазый, обурел? Дай сюда! – после этих слов послышался глухой удар и сдавленный стон. Я резко обернулся, ноги стали ватными. Так и есть! Они поймали моего подопечного и теперь прессовали, пытаясь сорвать с его руки наручные часы. Драться я совсем не любил, противников было двое, оба моего возраста, в гадких кепках, спортивных трико и остроносых ботинках. Как будто вышли из плохого кино. Очень хотелось убежать, но вместо этого я, пересиливая себя, сорвал с плеча увесистую сумку с учебниками и побежал к месту действия. На бегу я раскрутил сумку и швырнул ее в затылок одного из них. Тот стукнулся лицом о металлические прутья забора. Второй, не отпуская руку своей жертвы, обернулся и поймал подбородком прямой удар моей левой. Удар был несильный, но резкий, ошеломляющий. Следом уже летел удар правой. Тоже прямой, но мощный. Попади мой кулак точно в центр подбородка, был бы нокаут. Прямо как в боксе. Я эти два единственных удара тренировал дома ежедневно с легкими гантелями в руках. Довел до полного автоматизма, вдохновленный словами Брюса Ли: «Я не боюсь того, кто изучает десять тысяч различных ударов. Я боюсь того, кто изучает один удар десять тысяч раз». Гопник упал на спину и, обескураженный, подниматься не спешил. Второй понял, что напал на них всего лишь один я, и, разозленный ударом сумки по голове, пнул меня в живот. Удар пришелся вскользь и сильной боли не причинил. Пуловер, правда, испачкал. Времени у меня было мало, первый уже начинал вставать, и я подхватил с земли какой-то кирпич. Не особо соображая, швырнул его в того гада, который меня пнул, и попал ему прямо в грудь. А того, который уже поднимался с земли, начал беспорядочно топтать обеими ногами. Больно ушибленный кирпичом, гопник с испугу обратился в бегство, даже не пытаясь спасти своего подельника.

– Уйди, уйди от меня! А-а-а! – заорал лежащий на земле, решив, что я его убиваю.

– Завалю, тварь! – безумным голосом заорал я, решив ему подыграть, и, подскочив к желтому тополю, стал отламывать большую ветку. Одновременно я громко перечислял страшные казни, якобы собираясь их сейчас совершить. Как я и планировал, дожидаться он не стал и рванул через футбольное поле, ни разу не оглянувшись.

Меня колотило. Сердце пыталось выскочить через горло, а в висках стучал отбойный молоток. К почкам как будто кто-то привязал веревки и теперь тянул их вниз. Я наклонился вперед, уперев ладони чуть выше колен, и посмотрел на мальчишку. Он был растрепан и очень напуган. Похоже, он думал, что я ничем не отличаюсь от его обидчиков. Я ободряюще кивнул ему, как мне показалось, и, немного отдышавшись, выдавил:

– Я в одиннадцатом «А» учусь. Что эти уроды хотели от тебя?

– Мои часы, – он облегченно вытянул вперед худую руку, на запястье красовался белый циферблат без цифр, с золотыми стрелками, – мне их папа подарил.

– Знаешь, часы отличные, но у тебя их могут отобрать. Ты бы их в школу не носил бы.

Мальчик отрицательно помотал лохматой головой.

– Нет! Я их буду носить. Это папин подарок же.

– Ну, эдак тебе телохранитель потребуется. Вон, видал чё? Гопота, нарки…

Мальчик насуплено смотрел в землю, сжав губы.

– Ладно, проехали. Как тебя зовут?

– Фёдор. Федя.

– Ну а я – Михаил. Миша, – улыбнулся я. – Пошли, Федя, домой, а то мало ли, вернутся еще с толпой.

Мы шли по желто-красным улицам, и он всю дорогу рассказывал мне о себе. Я узнал, что он любит слушать «Депеш мод» и «Технологию», что его любимый мультфильм – «Остров Сокровищ», а у папы есть мотоцикл с коляской, работает папа проходчиком, а летом они летали на Чёрное море, где он своими глазами видел дельфинов. Он болтал без умолку. Я многое узнал о его отце. А вот мой вопрос о матери вызвал долгую паузу.

– Мама умерла. Два года назад. Ее автобус сбил.

Капец! Почему именно сирота? Остаться без мамы в четвертом классе… Мне было бы очень тяжело на его месте. Вот ведь блин! Какое-то время мы шли молча, потому что я не знал, что говорят в таких случаях. Лицо мое горело. Но Федя снова нарушил тишину рассказом о том, как он стрелял из мелкокалиберной винтовки с оптическим прицелом по мишеням в тире, и что у него дома есть целых пять настоящих патронов со свинцовыми пулями.

Я довел его до дома, и мы договорились, что завтра я зайду за ним перед школой. Теперь, на обратном пути, я думал о том, что стану для Феди другом. Познакомлюсь с его замечательным папой, буду ходить к ним в гости. Стану для него телохранителем и порву на куски любого, кто его тронет. Возможно, этим я искуплю свою вину перед ним и его родителями. Я шел и улыбался своим мыслям, когда увидел, как высокий худой наркоман неопределенного возраста уводит с улицы за гаражи мальчишку чуть младше Феди, обняв его за шею, как лучшего друга. Мальчишка счастливым вовсе не выглядел и жалобно озирался, боясь позвать на помощь. За ними, оглядываясь по сторонам, шли еще две сутулых фигуры в дерматиновых куртках не по погоде.

Я вспомнил, как пару лет назад меня завел в подъезд трясущийся от ломки наркоман, и, приставив нож к горлу, долго таращился на мои вывернутые пустые карманы, соображая, что делать дальше. Тогда я смотрел в злые пустые глаза, понимая, что моя жизнь зависит от решения этого человека. Почему-то он меня не убил. Родителям о том случае я говорить не стал. Теперь ситуация повторялась. Только я не знал, вооружены ли эти трое. А у парнишки тоже есть родители... и если что-то плохое случится с их сыном... С другой стороны, если меня сейчас убьют, что вполне возможно, с ума сойдут мои. Чьи слезы важнее для меня?

Стоп! Нет, неправильно, не так! Чья жизнь сейчас важнее? Моя или этого напуганного мальчика? Ненавидя себя за потраченные на колебания драгоценные секунды, я выломал из клумбы кусок кирпича и повернул за гаражи навстречу... не знаю, чему. Жизни или смерти. Да неважно, лишь бы успеть вовремя.